Глава I. В чужой город, к чужим людям
«Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!» – стучат колеса, и поезд быстро мчится все вперед и вперед.
Мне слышатся в этом однообразном шуме одни и те же слова, повторяемые десятки, сотни, тысячи раз. Я чутко прислушиваюсь, и мне кажется, что колеса выстукивают одно и то же, без счета, без конца: «Вот так-так! Вот так-так! Вот так-так!»
Колеса стучат, а поезд мчится и мчится без оглядки, как вихрь, как стрела.
В окне навстречу нам бегут кусты, деревья, станционные домики и телеграфные столбы, наставленные по откосу полотна железной дороги. Или это поезд наш бежит, а они спокойно стоят на одном месте? Не знаю, не понимаю.
Впрочем, я многого не понимаю, что случилось со мной за эти последние дни.
Господи, как все странно делается на свете! Могла ли я думать несколько недель тому назад, что мне придется покинуть наш маленький уютный домик на берегу Волги и ехать одной-одинешеньке за тысячи верст к каким-то дальним, совершенно неизвестным родственникам? Мне все еще кажется, что это только сон. Но, увы, это не сон!..
– Петербург! – раздался за моей спиной голос кондуктора, и я увидела перед собой его доброе широкое лицо и густую рыжеватую бороду.
Кондуктора звали Никифором Матвеевичем. Он всю дорогу заботился обо мне: поил чаем, постлал мне постель на лавке и, как только у него было время, всячески развлекал меня. У него, оказывается, была моих лет дочурка, которую звали Нюрой и которая с матерью и братом Сережей жила в Петербурге. Он мне даже свой адрес в карман сунул – «на всякий случай», если я захочу навестить его и познакомиться с Нюрочкой.
– Очень уж я вас жалею, барышня, – говорил мне не раз во время моего недолгого пути Никифор Матвеевич, – потому как сиротка вы, а Бог сироток велит любить. И опять же, одна вы, как есть одна на свете. Петербургского дяденьки своего не знаете, семьи его также… Нелегко ведь! А только, если уж очень невмоготу станет, вы к нам приходите. Меня дома редко застанете, потому я все больше в разъездах, а жена с Нюркой вам рады будут. Они у меня добрые…
Я поблагодарила ласкового кондуктора и обещала побывать у него.
– Петербург! – еще раз выкрикнул за моей спиной знакомый голос и, обращаясь ко мне, добавил: – Вот и приехали, барышня. Дозвольте я вещички ваши соберу, а то после поздно будет. Ишь суетня какая!
И правда, в вагоне поднялась страшная суматоха. Пассажиры и пассажирки суетились и толкались, укладывая и увязывая вещи. Какая-то старушка, ехавшая всю дорогу напротив меня, потеряла кошелек с деньгами и кричала, что ее обокрали. Чей-то ребенок плакал в углу. У двери стоял шарманщик и наигрывал тоскливую песенку на своем разбитом инструменте.
Я выглянула в окно. Господи, сколько труб я увидела! Трубы, трубы и трубы! Целый лес труб! Из каждой вился серый дымок и, поднимаясь вверх, расплывался в небе. Моросил мелкий осенний дождик, и вся природа, казалось, хмурилась, плакала и жаловалась на что-то.
Поезд пошел медленнее. Колеса уже не выкрикивали свое неугомонное «вот так-так!». Они стучали теперь значительно протяжнее и тоже словно жаловались на то, что машина насильно сдерживает их бойкий, веселый ход.
И вот поезд остановился.
– Пожалуйте, приехали, – произнес Никифор Матвеевич.
И, взяв в одну руку мой теплый платок, подушку и чемоданчик, а другой крепко сжав мою руку, повел меня из вагона, с трудом протискиваясь через толпу.
