Глава 2 Два месяца назад

Скоро я пойду в новую школу.

Я – единственный ребенок в семье.

Меня удочерили.

Я не такая, как все.

Ну, странная.

Но я это знаю, так что можно не переживать. Я, по крайней мере, не переживаю.

Интересно, бывает так, чтоб человека любили слишком сильно?

Папа

И

Мама

Очень

Сильно

Меня

Л-Ю-Б-Я-Т.

Наверное, чем больше чего-то ждешь, тем радостнее, когда получаешь.

Корреляция между ожиданием и достижением желаемого не поддается количественному описанию и не может быть выражена математической формулой.

Но я отвлеклась – это моя вечная проблема, и еще именно поэтому хоть я и умная, а учителя меня все равно не любят.

Не любят, и все.

Так что буду придерживаться фактов.

Моя мама 7 лет пыталась забеременеть.

Это долго, ведь диагноз «бесплодие» ставится уже в случае, если зачатие не наступает в течение двенадцати месяцев регулярной половой жизни.

Я люблю медицину, но при мысли о том, что родители занимались этим регулярно, да еще с удовольствием, меня тошнит (с точки зрения медицины, тошнота – это неприятное ощущение в желудке).

За эти годы мама дважды писала на пластиковую палочку, и та становилась голубой.

Но оба раза произошел выкидыш. (Какое отвратительное слово. Выкидыш. Противное такое.)

В общем, у них никак не получалось.

Тут-то и появилась я.

7-го числа 7-го месяца (теперь понятно, почему я люблю цифру 7?) мои новые родители сели в машину, поехали в больницу за 257 миль от дома, там дали мне имя в честь дерева, растущего в умеренном климате, и изменили мир.

По крайней мере – наш мир.

Примечание. Наверное, до больницы было не 257 миль, но я хочу думать именно так. (2+5=7. А еще 257 – простое число. Здорово, просто супер. В моей вселенной всегда порядок.)

Так вот, в тот день меня удочерили. Папа говорит, что я ни разу даже не пискнула, зато мама проплакала все то время, что мы ехали от больницы по Пятому Южному шоссе до съезда 17В.

От радости мама всегда плачет. А когда ей грустно, просто молчит.

Я подозреваю, что у нее в этом месте какое-то нарушение эмоциональной сферы. Но это ничего, потому что обычно она всегда улыбается. Широко и весело.

Когда мои новые родители наконец купили одноэтажный оштукатуренный домик, что стоял вместе с другими такими же домами на краю долины Сан-Хоакин, нервы у них были вдрызг.

Так началось наше совместное плавание.


Я думаю, что человеку очень важно держать в голове картинки самых разных вещей. Даже неправильные. Тем более что чаще всего они неправильные и есть.

Если бы вы меня увидели, то сказали бы, что моя расовая принадлежность едва ли поддается определению.

Я из тех, кого называют «представителями другой расы».

А мои родители – нет.

Они самые белые люди на свете (и это не преувеличение).

Они белые почти до голубизны. Нет, не из-за проблем с кровообращением; просто у них пигмента маловато.

У моей мамы красивые рыжие волосы и светло-пресветло-голубые глаза, такие светлые, что кажутся серыми. Но на самом деле они не серые.

Мой папа высокий и лысоватый. Он страдает себорейным дерматитом – это значит, что у него кожа все время красная и зудит.

Я подолгу разглядывала воспаленные места и провела кучу исследований, но, конечно, для папы это то еще удовольствие.

Если вы уже составили себе впечатление о нас и теперь воображаете, как мы выглядим вместе, я скажу вам вот что: я ничуть не похожа на своих родителей, и все равно по нас сразу видно, что мы – семья.

По крайней мере, на мой взгляд.

И это – самое главное.


Кроме цифры 7 я обожаю еще две вещи. Болезни. И растения.

Под болезнями я имею в виду человеческие заболевания.

Конечно, я и себя изучаю. Но у меня все болезни всегда протекали в легкой форме и угрозы для жизни не представляли.

Я наблюдаю за мамой и папой и все записываю, но они не очень любят, когда я пытаюсь у них что-нибудь диагностировать.

Регулярно выходить из дому меня заставляет только одно (это если не считать необходимости посещать тюрьму строгого содержания, она же средняя школа, а также не учитывая еженедельных походов в городскую библиотеку): я наблюдаю за заболеваниями в различных слоях населения.

Будь моя воля, я бы по нескольку часов в день сидела в больнице, но медсестры этого почему-то не любят.

Даже если я пристраиваюсь где-нибудь в приемной и делаю вид, что читаю книжку.

Приходится ходить в местный торговый центр – там, к счастью, тоже больных хватает.

Только я там ничего не покупаю.

Я давно уже записываю увиденное в блокнот и делаю карточки для установления правильного диагноза.

Больше всего мне нравятся кожные болезни. Я их фотографирую, но только если больной (и мои папа с мамой) этого не видят.


Интерес номер два: растения.

Мы живем среди растений. Они зеленеют, растут, разбрасывают семена, тянут корни во все стороны.

А мы их даже не замечаем.

Да оглядитесь же вы вокруг, люди.

Растения прекрасны.

Если бы они умели издавать звуки, у каждого был бы свой голос. Но растения молчат, и вместо речи у них – разные цвета, и формы, и размеры, и строение листьев.

Растения не умеют мяукать, лаять или чирикать.

Мы думаем, что у них нет глаз, но они знают, на какой высоте над горизонтом стоит солнце и когда восходит луна. Они не просто чувствуют ветер; они слушаются его и начинают расти в другую сторону.

Не спешите говорить, что я сошла с ума (впрочем, такую вероятность никогда нельзя исключать) – посмотрите сначала в окно.

Вот прямо сейчас.

Надеюсь, что окно у вас выходит не на какую-нибудь парковку и не на стену соседнего дома.

Пусть вы увидите за окном высокое дерево с шелковистой листвой. Заметите, как волнуется под ветром трава на бескрайнем поле. А где-то неподалеку пробиваются сквозь трещину в асфальте сорняки. Растения везде.

Прошу вас, посмотрите на них по-новому. Они – целый мир.

С большой буквы М.


Мой родной городок ничем не отличается от других городов Калифорнийской долины: пустынный климат, ни озерца, ни речки, сушь и страшная жара больше половины дней в году.

Впрочем, я живу здесь всю жизнь, и давно привыкла к тому, что на улице месяц за месяцем держится температура под сорок градусов.

У нас это называется лето.

Однако совершенно очевидно, что, если отбросить жару, условия для выращивания растений у нас идеальные – яркое солнце, плодородная почва, только бы воды добавить.

Я и добавила.

Поэтому там, где у нас перед домом раньше был клочок газона, сейчас высится бамбуковый лес пятнадцати метров в высоту.

Еще у меня есть огород, где круглый год зреют овощи, а рядом с огородом я посадила цитрусовые деревья (апельсиновое, грейпфрутовое и лаймовое).

У меня растет виноград, различные вьющиеся растения, однолетние и многолетние цветы, и есть пятачок с тропическими растениями.

Чтобы узнать меня, нужно узнать мой сад.

Мой сад – мое святилище.



Есть что-то невыразимо печальное в том, что человек не помнит самые-самые первые годы своей жизни.

Мне всегда кажется, что именно там скрыт ключ к ответу на вопрос «Кто я?».

О чем был мой первый страшный сон?

Что я почувствовала, когда сделала самый первый шаг?

Как я поняла, что пришла пора отказаться от подгузников?

От года до трех я помню себя очень смутно, а первые связные воспоминания относятся уже к детскому саду, хотя вот его я как раз старалась позабыть изо всех сил.

Родители сказали, что в детском саду будет очень весело.

Они ошиблись.

Школа, в которой был устроен детский сад, располагалась всего в нескольких кварталах от нашего дома; именно там, в школе, я впервые преступила черту и усомнилась в системе образования.

В тот день миссис Кинг, наша воспитательница, прочла нам детскую книжку с картинками. Книжка несла в себе все недостатки, которыми грешит большинство литературы для дошкольников: повторы, нудные стишки и откровенное перевирание научных фактов.

Помню, как миссис Кинг спросила учеников:

– Что вы почувствовали, когда мы читали эту книгу?

Лично я могла бы честно сказать, что мне было скучно, – незадолго до этого наша воспитательница, приторно улыбаясь, велела нам улечься на липучие резиновые матрасики и двадцать минут полежать, потому что так полагалось после «обеденной книжки с картинками».

Половина детей при этом обычно крепко засыпала.

Я очень хорошо помню, что мальчик по имени Майлз два раза описался, а все остальные, кроме разве что некоего Гаррисона (у него явно имелся синдром беспокойных ног), были совсем не прочь полежать и отдохнуть.

О чем они вообще думали?

Всю первую неделю, пока остальная группа отключалась, у меня в голове без конца крутились мысли о том, насколько эффективно в садике поддерживают чистоту напольного покрытия.

Как сейчас помню: миссис Кинг сидит, выпрямив спину, а пронзительный ее голос так и бьет по ушам:

– Так что же вы почувствовали, когда мы читали книгу?

Тут она несколько раз демонстративно зевнула.

Помню, я заозиралась на других детей, думая: «Пожалуйста, ну пожалуйста, пусть ей кто-нибудь крикнет: «Скука»!»

Все те пять дней, что я ходила в сад, я не проронила ни звука, и не имела никакого желания что-то менять.

Но за эти пять дней я услышала от взрослых больше вранья, чем за всю прежнюю жизнь, – то нас уверяли, что по ночам в группе наводят порядок добрые феи, то рассказывали какие-то безумные вещи о том, что положено иметь наготове на случай землетрясения, – и потому была уже на грани.

И вот когда воспитательница обратилась ко мне:

– Что ты почувствовала, когда мы читали книгу, Ива? – я ответила прямо:

– Мне совершенно не понравилось. От Земли до Луны триста восемьдесят четыре тысячи километров, поэтому Луна не услышит никакого «баю-баюшки». У кроликов не бывает домов. И иллюстрации скучноватые.

Я прикусила нижнюю губу и почувствовала во рту металлический привкус крови.

– Но больше всего мне не нравится, когда вы нам читаете, потому что вы заставляете нас лежать на полу – а там микробы, и мы можем заболеть. Вдруг там сальмонелла? Эта бактерия очень опасна, и для детей – в особенности.

В тот день я выучила новое слово: «чокнутая» – так меня называли между собой дети.

Когда за мной приехала мама, я сидела на площадке за мусорным контейнером и плакала.


Той осенью меня отвели к консультанту по вопросам обучения. Мне дали разные тесты, а потом родителям пришло письмо.

Я его прочла.

В нем было сказано, что я «высокоодаренный ребенок».

А остальные люди тогда какие – «низкоодаренные»?

Или «среднеодаренные»?

Или просто «одаренные»? Что, если любые ярлыки – зло? Ярлыкам место на бутылках с чистящим средством.

Просто мне кажется, что нельзя думать, будто все люди устроены одинаково.

В каждом человеке намешано столько всего разного, что двух одинаковых людей быть не может.

Все мы – мешанина генов. Все далеки от идеала.

Если верить миссис Грейс В. Мирман – консультанту, к которому меня водили, – родителям «высокоодаренных» детей труднее всего сделать так, чтобы их ребенок был все время чем-то занят и заинтересован.

По-моему, она не права.

Мне интересно почти все.

Я могу подолгу наблюдать за струями воды из поли-валки на газоне. Я могу долго, очень долго сидеть над микроскопом.

Самым трудным для моих родителей было другое – найти тех, кто не прочь дружить с таким человеком, как я.

Так у нас и появился сад.

Мама с папой сказали, что хотели сделать мою жизнь насыщенней. Впрочем, по-моему, кое-что было очевидно с самого начала.

Растения не отвечают, даже если с ними заговоришь.