Гений метит в то, чего никто больше не видит, – и попадает в цель.
Мы сидим у витрины «Фостерс Фриз» за складным металлическим столиком цвета морской волны.
Вчетвером.
Мы едим мягкое мороженое. Мороженщик окунул его в чан с жидким шоколадом (чтобы получилась хрустящая оболочка).
Никому не скажу, что в шоколад добавляют воск, чтобы схватилось. А точнее, съедобный пищевой парафин.
Шоколад остывает, и ванильное облако оказывается заключено в сладкую корочку.
А мы должны его освободить.
Обычно я не ем мороженое в рожках. А если ем, то очень-очень аккуратно, чтоб не напачкать.
Но сегодня…
Я нахожусь в общественном месте.
Я даже ни за кем не слежу.
С рожка у меня течет и капает.
Вряд ли сейчас кому-нибудь было бы интересно за мной наблюдать.
Почему?
Ну, во-первых, я говорю по-вьетнамски, хоть это и не мой «родной язык».
Очень люблю это выражение: по-моему, люди не понимают, сколько этой мышце, языку, приходится трудиться.
Спасибо тебе, язык.
Так вот, я сижу на полуденном солнце и вставляю словечко по-вьетнамски всякий раз, как представится возможность. Возможность представляется часто.
Вообще мы разговариваем с моей новой подругой по имени Маи, но ее всегда-такой-уверенный и суровый-потому-что-большой брат Куанг Ха тоже роняет несколько слов на своем теперь уже не очень секретном языке.
Делл Дьюк (это он нас сюда привез на машине) молчит.
Он не знает вьетнамского.
Мне не нравится, когда кого-то исключают из беседы (меня саму исключают очень часто, и я знаю, каково это), но за мистера Дьюка я спокойна, пусть наблюдает. Он школьный психолог, а психологу надо много слушать.
Ну, то есть хорошему психологу.
Маи говорит и ест больше всех (когда я наедаюсь, то отдаю ей свой рожок), и я ясно понимаю: это солнце на лицах, это мороженое, которое надо держать аккуратно, чтоб не капнуло, этот день я запомню навсегда.
Мы пробыли здесь 17 минут, и вот снова садимся в машину Делла Дьюка.
Маи хочет поехать в Хэйген-Оукс, это такой парк. Там круглый год живут большие гуси. Маи хочет их мне показать.
Она старше меня на два года, и, как все взрослые думает, будто дети обожают глазеть на толстых уток и прочих птичек.
Не поймите меня неправильно. Водоплавающие птицы мне вполне симпатичны.
Но вот что касается парка Хэйген-Оукс, то самое интересное там – не птицы, а план городского совета, решившего выращивать в парке эндемичные растения.
Судя по взгляду Делла (я вижу его глаза в зеркале заднего вида), ему ни то ни другое особенно не нравится, но он все равно сворачивает в сторону парка.
Куанг Ха развалился на сиденье и, кажется, радуется, что ему не надо ждать автобуса.
В Хэйген-Оукс мы не выходим из машины: Делл говорит, что нам пора домой.
Когда мы поехали есть мороженое, я позвонила маме, чтобы сказать, что вернусь из школы позже обычного. Но мама не взяла трубку, поэтому я отправила ей сообщение.
Папе я тоже позвонила и тоже отправила сообщение.
Странно, что они мне до сих пор не перезвонили.
Даже если они не могут взять трубку, то потом всегда перезванивают.
Всегда.
Мы сворачиваем на нашу улицу, и на дорожке у нашего дома я вижу полицейскую машину.
Дом к югу от нашего забрали за неуплату, и соседи из него уехали. На пожухшем газоне торчит табличка: «Собственность банка».
Дом к северу снимают жильцы, но я видела их всего однажды, 7 месяцев и четыре дня назад, когда они переезжали.
Я смотрю на полицейскую машину во все глаза и гадаю, не забрался ли кто-нибудь в пустующий дом.
Мама ведь говорила, что нехорошо, когда дом по соседству пустует.
Правда, тогда непонятно, почему полиция ждет на нашей дорожке.
Мы подъезжаем ближе, и я вижу, что в машине сидят двое полицейских. Плечи опущены – видимо, ждут уже довольно долго.
Я цепенею.
Куанг Ха спрашивает с переднего сиденья:
– Чего это у тебя копы возле дома?
Маи пронзает его взглядом и снова поворачивается ко мне. Кажется, на лице у нее написан вопрос.
Она, наверное, гадает: вдруг у меня отец ворует, или двоюродный брат со всеми дерется. Вдруг у меня вся семья – криминальные элементы?
Мы не слишком близко знакомы, так что мало ли.
Я молчу.
Я вернулась позже обычного. Может быть, папа с мамой так разволновались, что позвонили в полицию?
Я же им написала.
Сообщила, что у меня все в порядке.
Зачем тогда полиция?
Машина еще не остановилась, а я уже распахиваю дверцу (хотя это и опасно).
Я выскакиваю из машины и бегу к дому, позабыв красный чемодан на колесиках, в котором держу учебники и тетрадки.
Я выбегаю на дорожку и успеваю сделать всего два шага, как дверь полицейской машины открывается, и из нее выходит женщина в полицейской форме.
Ярко-оранжевые волосы у нее стянуты в пышный хвост. Она не здоровается. Она приспускает солнечные очки и говорит:
– Ты знаешь Роберту и Джеймса Чэнс?
Я хочу ответить, но у меня получается только шепот:
– Да.
Я хочу добавить: «Только не Джеймса, а Джимми. Папу никто не зовет Джеймсом».
Не получается.
Женщина снимает очки и вертит их в руках. И теряет весь свой властный вид, несмотря даже на полицейскую форму.
Она неловко спрашивает:
– М-м… а ты?..
Я сглатываю, но во рту вдруг становится сухо, а в горле встает ком.
– Я их дочь…
Делл Дьюк вылезает из машины и идет к нам по дорожке, держа в руке мой чемодан. Следом за ним идет Маи. Куанг Ха остается сидеть в машине.
Второй офицер, молодой парень, обходит машину и становится рядом с напарницей. Оба молчат.
Молчат и молчат.
Мне страшно.
Потом полицейские переключают внимание на Делла. У обоих встревоженный вид. Женщина выдавливает:
– А вы кто такой?..
Делл откашливается. У него такой вид, будто пот льет изо всех пор разом. Он едва выговаривает:
– Меня зовут Делл Д-дьюк. Я школьный п-психолог. К-консультирую этих детей. П-подвожу их домой, вот и все.
Я вижу, что полицейские разом выдыхают от облегчения.
Женщина начинает кивать – сочувственно, почти радостно, – и говорит:
– Психолог? Так она уже знает?
Я через силу спрашиваю:
– Что знает?
Но полицейские на меня не смотрят. Они смотрят только на Делла.
– Мы можем поговорить, сэр?
Я смотрю, как Делл выпускает черную пластиковую ручку чемодана из мокрой руки и идет следом за полицейскими подальше от меня, от полицейской машины, туда, где плавится раскаленный тротуар.
Они стоят, сгрудившись, спиной ко мне, и в лучах заходящего вечернего солнца походят на страшное трехглавое чудище.
Очень страшное – потому что я все равно могу разобрать, что они говорят, хоть они и стараются понизить голос.
Я отчетливо слышу два слова:
– Произошла авария.
А потом их шепот приносит мне весть о том, что людей, которых я люблю больше всех на свете, теперь нет.
Нет.
Нет.
Нет.
Нет.
Нет.
Нет.
Нет.
Отмотайте назад.
Хочу назад.
Пойдем со мной?