Нуллус увидел первые здания, лишь когда поезд уже начал сбавлять ход. Дети, сидевшие по разные стороны вагона, принялись призывно махать друг другу, уверяя, что из их окна вид куда лучше. И они одинаково сильно восхищались и громадностью города, и мелочами, запрятанными в нём, и перебегали с одной половины на другую, и мотали головами, стараясь ничего не пропустить и, очевидно, ничего не запомнить. И будь это середина пути, взрослые непременно попросили бы детей успокоиться, но сейчас каждый думал о своём, и никакой шум не отвлекал.
– Вот и добрались, – устало произнесла сидящая у прохода полная женщина. Она никому так и не представилась, но множество раз упомянула, что едет к дочери, недавно вышедшей замуж за человека, в общем-то, неплохого, хотя и со слегка оттопыренными ушами, которые, без сомнения передадутся девочке, и не самым мужественным подбородком, который уж наверняка унаследует мальчик.
– Вы здесь уже бывали? – раздалось где-то за спиной.
– О да, множество раз! Здесь прекрасная набережная, – ответил женский голос, и тут же мнения, как о красивых, так и менее достойных внимания местах последовали в несчётном количестве. И неизвестно, что было бы более странно – если бы такие мнения не были бы высказаны, или они не противоречили бы зачастую друг другу.
Нуллус прильнул к окну. Город выстраивался словно матрёшка – за горой показался мост, мост пересёк реку и упёрся в первый дом. Состав проехал ещё немного и первый дом словно подвинулся, представляя взору прибывших второй и третий дома, после чего подсчёт возведённых за множество десятилетий строений потерял смысл. Город растянулся на километры и километры во все стороны, словно высыпавшись из горы, и будто убегая от её тени, которая довольствовалась старинными постройками начала века. Тень падала почти ровно до реки, но всё же не доставала, и вода нагревалась и блестела под солнцем. Проплывали суда, разных размеров и цветов. Одни обгоняли другие, некоторые прибивались к берегу, а какие-то, казалось, просто уносило течением вдаль. Издалека не было видно ни богатства, ни бедности. Не чувствовалось страха, и не проглядывались ни заносчивость, ни лукавство. Строго говоря, не было видно и ничего хорошего: гостеприимство, учтивость и доброжелательность были лишь в надеждах смотрящих, но надеждах, в общем, разумных и непустых.
Заскрипели колёса. Нетерпеливые пассажиры дружно поднялись и вышли в проход, воодушевлённо обсуждая проделанный путь, планы на ближайшие два часа, а также то, найдут ли их на перроне встречающие дети, родители, дядья, сёстры с собаками или университетские друзья, коих мало кто готов был узнать, и коими мало кто надеялся быть узнанным. Поезд остановился, и пассажиры, так же дружно схватившись, кто за спинки кресел, кто за первые попавшиеся рукава, последовали к выходу. В углу опустевшего кресла перед собой Нуллус увидел забытые спешащей попутчицей очки в тонкой красной оправе, однако, не стал их брать, а просто переложил на видное место, после чего поднялся и встал в проходе вслед за остальными.
Состав остановился, и Нуллус сошёл на перрон, вдохнул свежего воздуха и понял, как душно было в вагоне. Торговцы безделушками, провожавшие Нуллуса несколько часов назад, теперь шумно его встречали, предлагая и убеждая в память о приезде в Большой город приобрести сувенир за не самую разумную плату. Прибывшие пассажиры тащили сумки, толкались и возмущались чужой неторопливостью, отчего-то растеряв дружелюбие, проявленное в пути. Идти в толпе Нуллусу не хотелось и, дойдя до конца состава, он, несмотря на недовольство работников станции, перебежал через рельсы, и оказался на противоположной зданию вокзала стороне. Здесь стены уже не нависали грозно и не загораживали небо. Вдалеке, сквозь мутный, то ли от смога, то ли от плавящегося асфальта воздух, виднелись многоэтажки. Разной высоты, разного цвета, они перекрывали друг друга и выглядели словно клавиши фортепиано на картине импрессиониста. Одни здания казались просто красивыми, другие – величественными. Но разделяло их только количество и форма окон. Ведь величественное не должно раскрывать все свои секреты в темноте.
– Извините! – окликнул Нуллус одного из работников. – Вы не подскажете мне дорогу?
– Да ты, видать, и так самый умный, раз бегаешь, где хочешь, – проворчал тот в ответ. – Куда тебе надо?
– В Старый район.
– С другой стороны вокзала автобусы останавливаются. Но раз уж ты, как я вижу, любишь на своих двоих передвигаться, то можешь и напрямик пойти. Вон туда, вдоль забора и через мост, – махнул рукой рабочий. – За час дойдёшь.
– Спасибо, – поблагодарил Нуллус рабочего и посмотрел вдаль.
Хотя путь и обещал быть неблизким, Нуллус решил преодолеть его пешком. Есть впечатления, которые бывают только первыми, и пренебрегать ими Нуллус не решился. Он оглянулся на поезда и подумал, какое снисхождение он испытывал к выходящим из поезда на промежуточных провинциальных станциях пассажирам и какую зависть, смешанную с непониманием, он чувствует сейчас к отправляющимся. Они бросают то, к чему он сам стремился.
Дорога объединяет людей, обладающих далеко ведущим врождённым желанием идти и приобретших по воле случая весьма ценное умение ходить. Нуллус шёл вдоль металлического сетчатого забора по серо-рыжей земле, мягкой от толстого слоя пыли, представляя точно такую же дорогу где-нибудь в пустынях. Нуллус позволил памяти загрустить по зарастающему деревьями городку и его простодушным жителям, гордящимся своей размеренной жизнью и тем, что они дружны даже с соседями по улице. Но Нуллус эту жизнь наблюдал только со стороны, оттого грусть его была коротка, и пыльная серо-рыжая тропа тем временем закончилась, и начался асфальт. Впереди показался небольшой мост, и с него Нуллус огляделся и увидел внизу реку, совсем узкую здесь, а слева и справа такие же мосты, похожие на швы на порванном рукаве. Сразу за мостом, подобно людям неопределённого возраста и занятия, стояли здания неопределённой этажности и назначения. Их было лишь по пять-шесть с каждой стороны, и, практически каждое несло на себе бессмысленное, а порой и нелепое послание, составленное из золотых букв. Первое, второе, третье. Нелепости кончились. Лучше считать нелепости, чем о них рассуждать. Нуллусу было здесь неуютно, и всё вокруг казалось временным и необязательным. Он уставился себе под ноги и шёл так, пока асфальт, гладкий, словно стекло, не покрылся трещинами. Искусная, получившаяся случайно, очаровательная простота затмила золотые буквы. Кирпич давал красный и оранжевый, асфальт был серый, но кому-то казался и светло-голубым, а невысокие деревья оставляли зелёный неаккуратными отпечатками. Большинство домов имели три этажа, высокое крыльцо и номер на синей табличке. То тут, то там прямо на улице стояли стулья, на которых спали коты, лежали шахматные доски, а на некоторых и вовсе были горшки с цветами – под такими стульями в тени непременно скрывалась небольшая лейка. Жильцы высовывались из распахнутых окон и живо участвовали в идущих внизу обсуждениях между людьми в тапочках, и изредка бросали заинтересованные взгляды на Нуллуса.
Наконец, Нуллус увидел нужный номер дома. Ступени крыльца были вышарканы и сдавлены тысячами шагов, подобно тропам христианских паломников. Эти шаги имели вес, и под этими шагами скрывались корни: и живые, и обрубленные, и сочные, и гниющие, и сухие, и вьющиеся, и прямые, и мёртвые. По воздуху разносились истории прошлого о любви, предательстве, дружбе и ненависти. И самый глубокий след оставлял шаг от первого к последнему. Люди шли домой, вспоминая, размышляя, осознавая и забывая осознанное. Они боялись потерять имеющееся, но чувствовали в себе стремление к большему. И им не нужен был новый Король, им нужен был новый El Negro Jefe, вождь. Ведь игра не должна быть игрой. Игра должна быть борьбой. Лёгкой, прославляющей преданность, призванной не доказать другим, а остаться собой.
Знакомство оказалось лёгким. Нуллус пожал ручку двери и вошёл. Наверное, из-за отсутствия света внутри было слегка мрачнее и серее, чем ожидал входящий. Не было ни цветов, за исключением небольшого и незамысловатого изображения анютиных глазок в рамке на стене, ни ковра, ни старинного изящного телефона на крошечном круглом столике. Однако сказать, что здесь было неуютно, было бы неправильно. Уж как минимум пол скрипел, да пахло свежим хлебом. В углу первого этажа сидел старик и смотрел телевизор.
– Доброе утро, – поздоровался Нуллус.
– Доброе-доброе, – старик кивнул, не поворачивая головы. – Ты видел, что они творят? Вот это бой. Я всё жду, что один из них упадёт, но это крепкие парни. Почти как в старые времена.
– Мне в тридцать седьмую, – произнёс Нуллус.
– Уплачено за месяц, считая от сегодняшнего дня, – ответил старик, достал из кармана ключ и протянул его Нуллус. – Третий этаж.
Нуллус взял ключ и поднял наверх. Он стал жить в небольшой квартире, даже не в квартире, а в комнате, даже не жить, а просто стал бывать там. До того, чтобы начать жить, было ещё далеко. Пока же Нуллус, ни на чём особо не задерживая взгляда, осмотрел новое жилище, отметив, что сестра за короткое время нашла приличную квартиру за разумную плату, выложил немногочисленные вещи и сел за стол. Ожидая прихода сестры, он достал из кармана деньги, отсчитал условленную сумму, которую сестре пришлось заплатить авансом за жильё, и рассовал две получившихся части по разным карманам.
– Старик, кто выигрывает? – прокричали на улице.
– Ты же знаешь, что выигрывает всегда тот, против кого ты ставишь! – раздался в ответ уже знакомый голос.
– Ты чего вышел? Опять же пропустишь всё.
– Всё, ухожу. Так, воздухом подышал.
Нуллус достал стакан из шкафа, помыл его, набрал из-под крана воды и залпом её выпил.
– Фух, последний раз пил воду ещё в другом городе, – усмехнулся Нуллус. – Но на вкус ничем не отличается.
Он ещё раз обошёл свою новую квартиру. Здесь была кухня и довольно большая комната с пастельно-синими стенами, деревянными столом на изогнутых ножках, стульями, кроватью и большим окном, у которого Нуллус и остановился.
«Неплохо, – подумал Нуллус, глядя на улицу, – это не проходной двор. Они здесь сидят в тапочках на стульях под окнами. И можно бы сказать, что я приехал туда же, откуда уехал, да что-то мешает. Всё-таки одни просты по воле случая, другие по воспитанию. Интересно, стулья-то хоть на ночь заносят в дом? А ведь мать даже полотенце перед окном стеснялась сушить. Пойти, что ли показаться соседям?».
Он вспомнил про покойных родителей и решил, что оказался слишком плохим сыном лишь потому, что его мать оказалась слишком хорошей матерью. Он понял это поздно и в итоге стал обычным сиротой. Ведь если плыть по течению, всё в мире найдёт свой антипод и бесследно исчезнет. Точно так же, как исчезают ненависть и чувство долга, если назвать их стойкостью духа и корыстью. Если ошибиться дважды – по разу в обе стороны – целое остаётся нерушимым, но перевёрнутым с ног на голову. Прощая Аполлону Марсия, легенду оставляют легендой. Призывая Гекату на помощь Цезарю, легенды создают.
Нуллус спустился на улицу, обошёл крыльцо, опёрся спиной на перила и принялся наблюдать, как дети собрались гурьбой на самом углу и занялись чем-то непонятным, но весёлым. Они перебегали с места на место, показывали в сторону пальцем и дружно туда смотрели. Подбрасывали в небо монетки и ловили их на тыльную сторону ладони и обменивались звучными щелбанами. А если монета падала на землю, то дети громко объявляли:
– Не считается!
И крошечные кругляшки вновь вращались в воздухе, повинуемые детской неуёмности и вселенской сдержанности. Один мальчишка принёс гайку, привязанную к белоснежному перу. Подобное изобретение вызвало у шумной компании неподдельный интерес. Дети по очереди брались за перо и подбрасывали гайку, но вселенная вновь и вновь отказывалась от подношений, и гайка падала, звонко ударяясь о дорогу и тротуар, и перо становилось всё серее.
– Вы там долго ещё? – возмутился нетерпеливый детский голос из-за угла.
– Мы ждём ещё двоих! – раздалось в ответ.
– Так и стемнеет, пока дождёмся! – повторился недовольный крик. – А я завтра уеду на месяц!
– Скоро придём!
И все вернулись к своим прежним занятиям, а Нуллус подумал, что не умеет так весело кого-то ждать, как эта беззаботная орава.
Из подъезда неподалёку выбежали двое ребят и тут же присоединились ко всеобщей суматохе. Ребята принялись что-то бурно планировать, и поражало то, что все были согласны со всеми, оттого общее решение принять не удавалось. Но вот один мальчишка остался на дороге, а остальные попрятались за машинами и ступенями. Храбрец, то ли сам вызвавшийся, то ли назначенный, забежал за угол дома, откуда недавно раздавался недовольный детский голос и спустя минуту вернулся с криком, преследуемый оляпистой толпой, вооружённой вёдрами и бутылками с водой. Когда чужаки выбежали на середину улицы, храбрец уже достиг двери дома и скрылся за ней.
– Э, – замахали руками чужаки, – так не честно. Но раз хочешь, мы тут будем тебя до утра сторожить.
Тут армия храбреца выбежала из своих укрытий, и из ранее непонятного хаоса зародилась настоящая понятная война. Настолько длительная и утомительная, что к наступлению сумерек одежда несколько раз успела высохнуть, а дети от усталости уже не пытались убегать, а просто поворачивались к воде спиной.
В открытом окне в доме напротив показалась женщина лет тридцати пяти, а может и немного старше. Она смотрела на улицу и была скрыта тенью едва ли не по самый подбородок, но лицо её ещё освещалось розовеющим солнцем. Женщина была в светло-красном платье и постоянно тёрла глаза и зевала, морщась при этом и обнаруживая неглубокие, но уже многочисленные морщины на лице. Она выглядела едва проснувшейся, хотя день уже давным-давно перевалил за середину, и взгляд её был усталый и смиренный, словно лишь тело её спало, а разум же продолжал бодрствовать. Шторы колыхались, и Нуллус и сам почувствовал лёгкий теплый ветер, тянущийся по двору.
В дюжине шагов от крыльца, на котором сидел Нуллус, несколько человек что-то живо обсуждали, постоянно перебивая друг друга, хватая за руки и громко смеясь.
– Все эти метания и переезды никак не столь же достойны, как гордое стояние на одном месте, – со знанием дела произнёс один старик.
– Да спасёт Бог индейцев, – иронично ответил мужчина, чьих волос ещё не коснулась седина, и тут же получил подзатыльник от стоящего рядом другого старика, и все засмеялись.
Старик, отвесивший оплеуху, был молчалив и практически не участвовал словами в споре, однако, судя по бросаемым на него взглядам, был непреклонно уважаем своими соседями. Всё-таки молчание великая вещь, если оно не говорит само за себя и не демонстрирует грубость или неуважение и не раскрывает гордыню, надменность или высокомерие. Но избранное образом жизни, оно прекрасно, величаво и властно и куда громче иных слов.
– Да что вы, молодые, понимаете? – уже сменили тему спорщики. – К чему ухаживания и порядки? Тьфу! Ты её либо любишь, либо нет, – объяснял собравшимся полный бородатый старикан, сопровождая речь жестами, будто предложенные варианты лежали в коробках прямо перед ним. – Мы когда с женой познакомились, так мы уже через неделю перестали здороваться, чтобы слова не тратить почём зря, а сразу лезли в постель. Но это только первое время, вскоре мы стали серьёзнее. А всё потому, что в результате страсти, на свет быстренько появилась наша первая девочка. Кто бы тогда мог предположить, что будет ещё три. А всего четыре прелестных девочки! Но страсть, конечно, поутихла. А в первое время мне было даже сложно узнать мою будущую жену при свете дня, из-за того, что встречались мы, в основном, в темноте.
– Да ты просто забывал, как она выглядит. У тебя уже тогда память ни к чёрту была. Ты её, верно, и на свадьбе только по белому платью узнал, – вновь встрял в спор молодой остряк и под одобрительные возгласы и смех тут же получил привычное заслуженное наказание в тройном размере.
– Привет! – раздалось у Нуллуса за спиной.
Он узнал бы этот голос в любое время и в любом оттенке. Он слышал этот голос тоненьким, но твёрдым; затем просто молодым и немного колеблющимся; а теперь слышит его взрослым и спокойным, каким он и был задуман. Нуллус повернулся и увидел сестру. Её чёрные глаза блестели, хотя и не так безрассудно, как раньше, чёрные волосы были собраны в пучок, а губы, совершенные по своей форме, сложились в тёплую улыбку. Из-за внешности сестру в детстве прозвали Итальянкой. Как-то Нуллус пытался вспомнить, кто первым назвал её так, но не смог и решил, что сам он уж точно к этому был причастен. Он отошёл от перил и обнял сестру лишь на мгновение, отчего-то стараясь не дать ей понять, что скучал. И стараний оказалось недостаточно, и уже Итальянке пришлось скрывать от неизменившегося незадачливого и самоуверенного брата улыбку умиления и понимания.
– Как доехал?
– Отлично, всего четыре часа на поезде – спал всю дорогу, – солгал Нуллус, не сомкнувший глаз.
– А я вот не могу спать в пути, наверное, боюсь проехать, – ответила Итальянка, – Поэтому я всегда слежу за вещами.
– И детьми, – добавил Нуллус.
– Да, и детьми, – улыбнулась Итальянка. – Ты же здесь бывал раньше?
– Бывал, – усмехнулся Нуллус. – Мы приезжали в детстве с тобой и родителями.
– Как странно, что я этого не помню. А что мы делали?
– Гуляли, ходили к кому-то в гости. Я и сам уже плохо помню, к тому же я был младше тебя.
– И стал ещё младше.
– Кажется, я был здесь ещё пару раз проездом – я помню гору и эти разноцветные суда на реке.
– Я так привыкла здесь, жить, что уже ничего этого не замечаю. Представляешь, я не замечаю гору, – засмеялась Итальянка. – Ты посмотрел квартиру? Подойдёт на время?
– Шутишь? Я бы и близко ничего похожего не нашёл. Я уже скучаю по ней. Вот, кстати, деньги за неё, – протянул Нуллус несколько купюр. – Хочешь подняться?
– Нет, давай побудем на улице, – с улыбкой покачала головой Итальянка, беря деньги и глядя на брата. – Мне кажется, мы не виделись целую вечность.
– Всего лишь год или полтора, – ответил Нуллус.
– Да, – задумчиво проговорила Итальянка, – бывает, что с самыми близкими видишься только на похоронах и свадьбах.
– Вот оттого, что похорон и свадеб в ближайшие годы не намечается, я и перебрался ближе к тебе.
– Просто я не думала, что с нами будет так, – поделилась Итальянка. – Думала, мы будем ходить друг к другу в гости. Когда мы были маленькие, семья была больше, в ней были даже те, кого мы не знали. Члены семьи могли рассчитывать на заботу, понимание и помощь. И ведь они не боялись просить, но знали меру своим просьбам. Все собирались и веселились, а потом всё закончилось.
– А знаешь, когда всё закончилось? – спросил Нуллус. – Когда умерла та женщина в забавных шляпках. Я даже не помню, кем она нам приходилась, и как её звали. Все обращались к ней: «Дорогая».
– Да, она всегда тебя целовала, и тебе это жутко не нравилось, – засмеялась Итальянка. – И ты, должно быть, прав, что всё закончилось на ней. Я не помню праздников без неё.
Они ненадолго затихли, наслаждаясь воспоминаниями.
– Я ведь тоже здесь раньше жила, – вновь заговорила Итальянка. – Правда, в другом доме.
– Ты тоже выходила из дома в тапочках?
– Да, я со временем нашла это очень удобным. А ещё здесь полно детей. И он шумят. Я понимаю, что дети есть дети, но они, черт побери, шумят.
– Не дают спать? – предположил Нуллус.
– Ну, ночью они, слава Богу, сами спят – дети есть дети, – пояснила Итальянка. – А вот днём спокойствие здесь не поселится. Правда, и уныние тоже.
– Я раньше жил на первом этаже с окнами в сторону дороги, поэтому к шуму я привык, хотя и устал от него. А здесь второй этаж и никакой дороги поблизости – да я даже окна закрывать не буду.
– Здесь можно и дверь не закрывать, – всплеснула руками Итальянка. – Здесь вообще много интересного. Например, напротив меня через двор жила девушка, которая никогда не задёргивала шторы. И я не скажу, где это было. Еще тут слонялся какой-то художник. Всегда молчаливый и хмурый, хотя картины рисовал красочные и яркие. Есть даже какой-то бар в одном из подвалов, но я туда не совалась – вряд ли там приличная публика. Захочешь – найдёшь сам.
– Иллюзия о рае на земле разбилась на осколки, – изобразил сожаление Нуллус.
– Ты что! – воскликнула Итальянка. – Тут много чего тёмного, просто оно потому и тёмное, что не на виду у всех. Но всё равно здесь… как-то уютно, что ли.
– Да, – кивнул Нуллус, – я тебя понимаю.
Итальянка задумчиво посмотрела вдоль домов, словно размышляя, стоит ли говорить, что у неё на уме, и спустя несколько секунд осторожно произнесла:
– А как у тебя с деньгами?
– На первое время хватит. Уж не предлагаешь ли ты мне заняться чем-то тёмным, – шутя, возмутился Нуллус.
– Да ну тебя, – отмахнулась Итальянка, легко ударив брата в плечо. – Просто в случае чего есть один человек, который может помочь. Я бы не стала к нему лишний раз обращаться, но, если жизнь заставит… вот его имя и адрес.
Нуллус взял протянутый клочок бумаги, на котором содержалось две строчки, написанные неровным почерком.
– Идт? – поднял Нуллус глаза. – Это имя или фамилия?
– Скорее имя, – на мгновение задумавшись, ответила Итальянка. – Может и прозвище.
– И чем он занимается?
– Толком не могу сказать, узнай при встрече. Он одно время появлялся здесь, вроде навещал своего знакомого… или знакомую. Мы даже несколько раз разговаривали, и он всякий раз предлагал помощь. Я его и сейчас иногда вижу, но он чаще всего смотрит под ноги.
– Загадочный человек, – улыбнулся Нуллус и убрал листок в карман. – Думаю, я загляну к нему на днях. Всё равно я пока ничем не занят.
– Загляни, потом расскажешь, что из этого выйдет, – попросила Итальянка.
– Обязательно, – заверил Нуллус. – Может, об этом даже напишут в газетах. Кто знает, чем он там занимается.
– Я себе этого не прощу, – рассмеялась Итальянка и добавила, – хотя и с интересом прочитаю.
– Как твои дети? – спросил Нуллус. – У тебя теперь взгляд настоящей женщины.
– Это потому, что я и есть теперь настоящая женщина, что бы это ни означало. Но думаю, если таковые действительно есть, то я одна из них, – улыбнулась в ответ Итальянка. – С малышами всё хорошо. С ними быстро и умнеешь, и мудреешь – как только понимаешь, что вряд ли увидишь, как они состарятся.
– Это ты зря, – ответил брат. – Ты ещё будешь с ними путешествовать на пенсии.
– Тогда я буду присылать тебе открытки из новых мест
– По рукам, – улыбнулся Нуллус.
– По рукам? – рассмеялась Итальянка. – Получается, я буду мотаться по миру и отсылать тебе открытки, а на тебе-то какая обязанность?
– Я обещаю, что буду их ждать.
– На самом деле, это серьёзное обещание, – произнесла Итальянка, выпятив нижнюю губу, и добавила. – Ждать всегда сложнее, чем делать.
Они поговорили ещё около получаса, после чего распрощались. Итальянка зашагала по тротуару, разглядывая знакомые здания, но, не видя знакомых лиц. Она почувствовала, как накопившаяся тоска обратилась в радость встречи и знала, что завтра уже не будет ни того, ни другого. А Нуллус поднялся в квартиру, прошёл на кухню, сел напротив окна и смотрел в него, пока не стал видеть лишь своё отражение из-за темноты снаружи.