Будучи убеждённым по вечерам в своей любви спать на левом боку, Нуллус никогда не задумывался о том, что раз за разом он просыпается лицом к стене, будь вокруг хоть свет небесный, хоть тьма кромешная, беспросветная и пугающая, хоть полумрак, безграничный и дающий выбор. Это был уже третий город за год, и Бог знает какой день за жизнь. Города были с мостами и без, протянувшиеся вдоль побережья и хаотично раскинувшиеся по степи, в некоторых был аэропорт, в других же могли рассказать, как до аэропорта добраться. Одни поселения были чисты и ухожены, другие были покрыты толстым слоем пыли, подобно неодинаково любимым книгам на полке. Каждый город имел свою славу, которую непременно оправдывал, и оставлял на будущее ассоциации со своим названием. Дни же запоминались куда хуже и казались куда однообразнее. В них Нуллус, как правило, просыпался в одиночестве, а если и делил с ним кто первые утренние впечатления о новом дне, то среди них пока ещё не было никого, с кем можно было делиться молча. Сейчас пробуждение было стремительным, хотя вокруг не было слышно ничего, кроме привычного шума воды в старых некрашеных трубах в углу и стука каблуков за окном, скорее мешающего уснуть, чем помогающего проснуться.
Одурманенный монотонностью человек в кровати никуда не спешил, его никто не ждал, и, в общем-то, ему некуда было просыпаться. Сон пришёл сам собой прошлым вечером и соблазнил своей тишиной и быстротечностью. Нуллус уже почти раскрыл глаза, но отчего-то решил повременить с действием, как правило, неизбежным и инстинктивным, дающим познание, чувства и освобождающим от страха неопределённости и ужаса забвения, и так похожим на привычку, не замечаемую за самим собой, но заметную окружающим. Если они, конечно, есть. Возможно, Нуллус просто боялся, что никакого освобождения не произойдёт, ведь иного излечения от темноты внутри, кроме света вокруг, он не знал, либо не умел применять.
Над головой послышались тяжёлые шаркающие шаги, сменившиеся скрипом кресла или дивана, на котором разместилась грузная человеческая фигура. Едва скрип затих, из квартиры сверху раздалось ровное, едва слышное бормотание телевизора, время от времени заглушаемое голосом населяющего её жильца.
Нуллус вытянулся, коснулся длинными, но не слишком тонкими для мужчины пальцами стены и тотчас ощутил её прямо у своего лица и как ему от этого тесно. Он протянул руку назад и нащупал край кровати, и повернулся на спину, и голова закружилась. В стремлении успокоить тело Нуллус представил себе неподвижный камень, со дня сотворения мира обдуваемый ветром и омываемый дождём и, возможно, бывший когда-то частью скалы, столь высокой, что немногие птицы могли свить гнездо на ней или даже просто сесть на её вершину, ища отдыха крыльям и наслаждения глазам после очередного преодолённого вслепую облака. И из-за высоты своей места скале было вдоволь, ведь не было ей в небе равных. Но небо – самое отстранённое дитя стихии – любило покой и любило себя, а потому не позволило людям смотреть в небо, чтобы увидеть камень, и разрушило скалу. И предстал камень Нуллусу, но темнота в голове принялась кружиться и переворачиваться ещё сильнее, и воображение тут же смело этого величественного неподвижного сына земли бурным, отбивающимся от дна потоком воды, и головокружение перестало быть заметным, хотя и не ослабилось. Веки дёрнулись было вверх, и пришлось прижать их рукой.
«Спокойно, – давал себе наставления Нуллус. – Ни к чему сопротивляться. До следующей возможности придётся ждать сутки.»
Ладонь была влажной, и Нуллус почувствовал, что изрядно взмок за ночь. Лето уже встречало свою старость, но, волею природы, оставалось таким же свежим и желанным, как и в своей юности. Возможно, его поддерживали многочисленные озёра, окружавшие небольшой город, в котором проснулся Нуллус, или нескончаемые пряди зелени на деревьях, а кто-то заметит, что сами люди, простодушные и жизнерадостные, не давали теплу наскучить и одряхлеть. Каждый житель верил, что тепло продержится ещё неделю, или хотя бы дня три, и пока что их вера подкреплялась облачением прошлых желаний в действительность.
Даже не открывая глаз, Нуллус понял, что вокруг уже светло. Это принесло ему некоторое облегчение, ведь вечером он боялся, что не сможет уснуть и встретит долгожданный рассвет разбитым и уставшим, и ничем ему не приглянется, и даров его не получит. И тогда придётся ждать нового, о котором ничего не слышно и который никто ещё не встречал, и рассказать ни благого, ни постыдного о нём не может. Никто не скажет, что проходил рядом, но занят был своими мыслями и оттого глаз не поднял, или проезжал мимо и видел его в окно, но разглядеть не успел, но на первый взгляд вроде и ничего примечательного. А вот сегодняшний рассвет уже отсидел за столом с цветастой скатертью и узорчатым чайником, был угощён всем, что нашлось в доме, и расспрошен о том, откуда пришёл, что видел, да куда дальше собирается.
Нуллус упёрся рукой в стол, приподнялся на локте, нащупал чашку с остатками холодного чая, сделал несколько глотков и лёг обратно. Чай за ночь стал горьким, отчего Нуллус несколько раз кашлянул.
«Вот это чай. Он и так поганый, и со временем лучше не стал, – поморщился Нуллус, укутываясь в одеяло. – Нужно было избавиться от него ещё вчера. Я ведь торопился лечь спать, так как на ужин ничего не было. Теперь ничего нет на завтрак.»
Свет пробивается сквозь шторы и разлетается по комнате. Почему-то он не остаётся навсегда. Сам по себе он есть величайшая иллюзия обладания чем-либо, которая питается иллюзиями поменьше, рождает иллюзии другие, но всё же вносит некоторую ясность в происходящее вокруг. Он позволяет находить и сравнивать, зажмуриваться и приглядываться, видеть немного больше или немного меньше, чем есть на самом деле, оставляя ошибки и промахи исключительно на совести смотрящего. Попробуйте обвинить скрип двери в том, что приняли его за писк мыши. Вместе со светом врывается ветер, и шелест вокруг заставляет думать, будто многие уже не спят и заняты делами.
– Я оставил окно открытым? – спросил сам себя Нуллус. – Наверное, открыл ночью. Вроде бы я поднимался в темноте. Или это было вчера? Да нет, точно сегодня. Я посмотрел на улицу – нигде не было ни огонька, но луна висела низко и светила ярко, и кругом были разложены грязно-оранжевые фигуры, словно вырезанные из бумаги, разделённые между собой сине-чёрными тенями. И смотришь на эту тень, а внутри неё что-то есть. Будто если её разломить, то из неё что-то просыплется, подхватится ветром и разлетится вокруг.
Утреннего воздуха хватит на всех, это самого утра будет мало. Женщины расчесывают волосы, заплетают косы, подвязывают локоны. Красные шёлковые ленты, извиваясь, опускают до лопаток, на которых ещё остаются капли воды. Пальцы быстро и умело перебирают пряди и туго их стягивают. Ветер не должен ничего нарушить. Пускай раздувает платье и прижимает его к коленям, но волосы ему не достанутся. Раздаются первые шаги за день, люди идут к земле, на которой можно крепко встать на ноги, и крыше над головой, под которой приятно согнуть спину.
– Не разбуди детей, – шепчут женщины шумным мужьям. – Им ещё рано подниматься.
Солнце проделает совсем небольшой путь, и уже начнут выбирать новые имена и будут тщетно пытаться не забыть старые. Нет, это слишком мальчишеское, всё детство пробегает в штанах, да с короткой стрижкой, а ведь глаза у неё совсем девчачьи. А вот это приносит несчастья в роду, уж неясно теперь кто и когда его проклял и по какой причине, но своих детей оно не даёт. А вот это подходит. Она улыбается. Ей нравится. Мы будет звать тебя Катерина.
«Должно быть, ещё очень рано, – зевнул Нуллус. – Так тихо на улице и прохладно в комнате. А мне всё также некуда спешить.»
В последние годы Нуллус жалел, что у него нет дома, в который он мог бы вернуться. Непутёвые родители не дожили даже до тридцатилетия сына, а предыдущие поколения то ли от презрения к ветхости, то ли от стремления к общности не задерживались подолгу на одном месте, не подарив потомкам ни дома, ни традиций, ни возможности ценить величие прошлого, гордиться его творцами или хотя бы знать это самое прошлое. Только сама жизнь осталась наследием потомкам – наследием бесценным, если, конечно, люди в любом случае не рождаются в строгой очерёдности, независимо от живущих.
«Я топчу чужую землю, – размышлял часто Нуллус. – Она меня приняла, но она не моя. А я бы хотел ощущать историю самого себя, а не просто знать историю людей вокруг, которая применима лишь ко всем разом, но чужда каждому в отдельности. Наверное, это ощущение делает ответственным и великодушным… или надменным и высокомерным с той же вероятностью».
Нуллус немного приподнялся и почувствовал, как одеяло сползает на пол, и схватил его рукой, не желая расставаться с ночной теплотой сна. Он несколько раз крепко зажмурился, так и не открывая глаз, и глубоко вдохнул. Свежий воздух ободрил и внёс ясность в мысли.
«А может, ну их, эти разъезды? – подумал Нуллус. – Поехать, что ли, в Большой город? Наверняка, Итальянка всё ещё живёт там. Она, как-никак, мне старшая сестра, а с тех пор, как мы встречались в последний раз, прошло не то, что время, а прошли уже годы. У неё родилось двое мальчиков, а я их даже не видел, только получал от одного из них открытку. Не помню, от кого именно. И ведь он сам её сделал и сам подписал. А я даже не прочитал. Он вырезал цветную картинку из журнала и приклеил её на лицевую сторону. Правда, город и впрямь большой, а кроме сестры я там никого и не знаю. Да я и здесь никого не знаю. Ох, что-то голова начинает болеть. Надеюсь, перестанет, когда открою глаза. Многим ли приходила мысль бодрствовать с закрытыми глазами?».
Цвета ожили, и Нуллус, щурясь, оглядел комнату. Однотонные тёмно-синие стены, словно из вышаркавшегося бархата, не обзавелись полосками, а над головой не появился расписной свод. Нуллус улыбнулся, слегка поджав нижнюю губу, вздохнул, успев порадоваться ещё прохладному воздуху с ночи, и опёрся руками на согнутые колени. Тут же колено, развалившееся, несмотря на далеко не старый возраст, заныло, заставив Нуллуса сесть на кровати и поставить ноги на пол. Нуллус подумал, что через несколько лет неизбежно начнёт хромать, и загрустил было, но затем решил, что чему быть, того не миновать, и пока имеет смысл о плохом не думать, и спустился на пол, закутавшись в одеяло. Он посмотрел в окно через щель между шторами и увидел небо, голубое и чистое, и наливающееся цветом постепенно, от горизонта до самой своей вершины. Оно привлекало своей чистотой и гладкостью и казалось единственным идеальным, что можно увидеть из окна, сидя на полу у кровати.
«Ничего лучше я больше не увижу, – подумал Нуллус и вновь закрыл глаза. – Я должен отработать ещё неделю и можно уезжать. Только перед отъездом неплохо бы всё-таки отыскать ту открытку. Буду знать, как зовут хоть одного из племянников. Нужно позвонить Итальянке. И хорошо бы сегодня было ясно».
Мысли Нуллуса начали сталкиваться и разлетаться, и если бы спустя час ангелы небесные в поисках дочерей человеческих по ошибке попали бы в эту комнату, они бы увидели сидящего на полу человека со спящим лицом, ещё слишком живого, чтобы по пути забирать и его.