Алексеева (псевдоним, наст. фам. Девёль, в замуж. Иванникова) Лидия Алексеевна (1909–1989) – поэтесса, переводчица, прозаик
Родилась в Двинске. Отец – полковник, мать – двоюродная сестра А. Ахматовой, что Алексеева никогда не рекламировала, не желая быть в тени великой коллеги. Детство провела в Севастополе, которому она посвятила цикл стихов. В 1920 семья эмигрировала через Турцию, откуда в Болгарию, а затем в Югославию. После окончания Белградского университета (1934) преподавала в русской гимназии Белграда. В 1937 году вышла замуж за писателя Михаила Иванникова. Брак распался в 1944, когда Алексеева и ее родители решили уехать из Югославии от советских войск в Австрию и Германию, где стали беженцами. «Вся жизнь прошла, как на вокзале, – писала она в одном из стихотворений, – Толпа, сквозняк, нечистый пол. / А тот состав, что поджидали, / Так никогда и не пришел».
Трагедия войны («После налета», «Старый кот с отрубленным хвостом…» и др.) – единственная социальная тема в творчестве Л. Алексеевой… «Я “тугодум”. Пишу вдруг о том, что случилось 50 лет тому назад. Почему – неизвестно. А современное скользит не задевая»[61], – признавалась она незадолго до смерти.
В 1949 Алексеева эмигрировала в США, где работала на нью-йоркской перчаточной фабрике, а затем до самой пенсии в Нью-Йоркской Публичной библиотеке. Похоронив вскоре после приезда мать с отчимом, Алексеева всю оставшуюся жизнь вела отшельнический образ жизни: жила одиноко в беднейшем квартале Нью-Йорка, где ее неоднократно обворовывали местные мальчишки, была совершенно не приспособлена к быту. Единственным близким для нее человеком («верной радостью») была другая драматической судьбы поэтесса Ольга Анстей. Даже после смерти подруги, Алексеева продолжала беседовать с ней во сне:
Ты приходишь спокойна, проста, весела,
И во сне я не знаю, что ты умерла.
Мы, как прежде, куда-то стремимся вдвоем,
Мы, как прежде, торопимся, едем, плывем.
И, как прежде, уходят во мглу поезда,
Но во сне я не знаю, зачем и куда.
Нью-Йорк не стал для Алексеевой родиной, какими были Крым, Стамбул, Белград, Тироль. «Холод, ветер» – это всё, что Алексеева сказала об американском мегаполисе («Холод, ветер… А у нас в Крыму-то…»). «Так странно жить на свете без корней», – скажет она в одноименном стихотворении.
Одиночество – одна из важнейших тем поэзии Алексеевой. Впрочем, люди были ей неинтересны. И свое вдохновение она черпала из общения с природой, куда она уезжала из Нью-Йорка каждое лето. «В лесу я <…> дома <…> одно с тобой, земля», писала она в одном стихотворении. А в другом утверждала свое «родство с косулей, крокусом и тлей – / Кровное со зверем, травное с землей». Поэтесса осознавала вину перед природой («В наш стройный мир, в его чудесный лад / Мы принесли разбой, пожар и яд») и просила: «Пока дышу, пока жива – / Прости мне лес, прости меня трава». «Хорошо бы отстать от погони / За придуманным счастьем людским, / И остаться на солнечном склоне, / И довериться соснам моим», – писала она в одноименном стихотворении. В свою очередь природа отвечает лирической героине Алексеевой полным доверием:
Перебирая пальцами траву,
Как шерсть любимого большого зверя,
Я ничего цветущего не рву,
Мне даже серый одуванчик верит.
И бабочка, мне на руку садясь,
Подробно шарит хоботком по коже, —
Рука роняет травяную вязь,
Рука от счастья двинуться не может.
В 2007 году в московском издательстве «Водолей Publishers» вышло первое на родине собрание стихов Л. Алексеевой
Ведь для меня в доверьи малых сих —
Предчувствие, воспоминанье рая:
Оно, как в детстве незабытый стих,
Горит в душе и греет, не сгорая.
Природа и поэзия примиряют грустную лирическую героиню с жизнью. Не случайно о поленнице на вырубке лесной писательница скажет: «Крест-накрест в ней набросаны / Смолистые стихи». «Холод одиноких бдений» соседствует в ее жизни в «Броженьем светлым в крови, готовых зазвучать стихотворений». И потому Алексеева скажет: «Спасибо жизнь, за то, что ты была». Благодарность теперь уже Богу «за песок на прибрежном камне, <…> за суровый берег и море» и даже за возможность легко уйти «в ту страну, где смолкает память» звучит в стихотворении «Молитва».
Своему четвертому сборнику Л. Алексеева дала название «Время разлук». В нем она вспоминает детство и негромко говорит об уходе из жизни: «Отрекайся, душа, понемногу / От любви осязанья слепой / И готовься в большую дорогу, / Где лишь звезды и ветер пустой». Смерть поэтесса воспринимает как «мерное движенье / Вечного огня / И покой уничтоженья / Мира и меня» («Отомкнуть земные двери…»). Глубоким философским смыслом и мудростью наполнено стихотворении «Не спрашивай, что будет там, потом…».
Алексеева так и ушла из жизни, как писала в своих стихах: тихо, незаметно. В одно из посещений уже смертельно больной Ольги Анстей Алексеева упала и сломала бедро. Сделанная ей операция выздоровления не принесла. Лидия Алексеевна по-настоящему уже не поправилась, неимоверно страдала. В конце концов она отказалась от дальнейших усилий врачей продолжить борьбу за ее жизнь и тихо скончалась в нью-йоркской больнице.
Архив писательницы не сохранился: после ее смерти хозяин квартиры сжег все бумаги своей постоялицы.
Художественный мир Л. Алексеевой практически не менялся на протяжении всей ее жизни, хотя и обогащался новыми темами. Поэтесса привержена к ясности и классическим размерам. «Я безнадежно старый режим в “смысле осмысленности” и если не понимаю, что к чему, для меня стихи не существуют»[62], – писала она В. Синкевич в сентябре 1985 года. Тонкость пейзажной миниатюры достигается в ее стихах зоркостью взгляда, умением передать детали, неизменной связью изображаемого и переживаемого. Лирическое «я» выражено через особенности красоты природы. О чем бы ни говорила поэтесса, ей всегда присуща сдержанная интонация. Для ее лирического «я» характерно неизменное чувство меры и всегда ровная и сдержанная интонация.
Алексеева – автор нескольких рассказов о детях и подростках («Тедди из Стокгольма», «Мой осколок», «Ложная весна», «Мужское достоинство»), в том числе о быте ди-пийцев («Экватор», «Как мы были артистами», «Золотые туфельки», «Падение Семена Семеновича» и «Натка»). Ее проза точна в деталях и проникнута мягким юмором.
Л. Алексеева была хорошим переводчиком. Среди ее лучших переводов стихи эстонского поэта большого друга Алексеевой Алексиса Раннита (1914–1985), поэма «Слёзы блудного сына» Ивана Гундулича (1589–1638), вышедшая отдельным изданием в 1985. С сербохорватского поэтесса переводила Милона Ракича и Десанку Максимович, с украинского – Игоря Качуровского, с английского – Мэри Элизабет Фрай.
Сочинения
Лесное солнце – Франкфурт-на-Майне, 1954
В пути. – Н.-Й., 1959; 2-е изд. – 1962
Прозрачный след. – Н.-Й., 1964
Время разлук. – Н.-Й., 1971
Стихи (избранное) – Н.-Й., 1980
Алексеева Л., Анстей О., Синкевич В. Поэтессы русского зарубежья. – М.: Сов. спорт, 1998
Горькое счастье. – М.: Водолей Publishers, 2007
Публикации
«Белка носит жолуди…» //НЖ. 1956. № 44.
«Бывает день – уже с утра…» // Соер. 1962. № 5.
В захолустьи //Возр., 1959. № 93.
Весенний цикл //Грани. 1953. № 17.
«Вошел, как вестник…» //НЖ. 1970. № 101.
Все как было //Возр. 1950. № 9.
«Вся жизнь прошла, как на вокзале…» //НЖ. 1956. № 44.
«Где круто бьет и пенится…» //НЖ. 1955. № 42.
«Говорили мудрые люди…»////Ж 1970. № 101.
Гроза //Грани. 1951, 13. 12.IX. 1944. //НЖ. 1969. № 95.
«День лежит лазурной повязкой…» //НЖ. 1970. № 99.
Детство //Возр. 1959. № 93.
Душа. //НЖ. 1956. № 44.
«Если б нам деревьями…» //Грани. 1964. № 55.
«Еще звенело в трубах водосточных…» // Соер. 1975. №№ 28 / 29.
«Жизнь была натянута как парус…» //НЖ. 1970. № 101.
Засуха//НЖ. 1963. № 71.
Зима на Бродвее //Лит. совр. 1951. № 1.
«Из каких четвертых измерений…» //НЖ. 1958. № 53.
«Из моего дыханья…» // Совр. 1962. № 6.
«Как влюбленный, кого забыли…» // Совр. 1963. № 7.
«Как тень горы, упала тень разлуки…» //НЖ. 1959. № 56.
Картинка с улицы. // Совр. 1976. № 32.
Карусель //Возр. 1949. № 6.
«Леса и звезды и метели…» //НЖ. 1957. № 51.
Лесной мадонне //НЖ. 1956. № 46.
«Лесопилку бором обступило…» //НЖ. 1968. № 90.
Ложная весна //Лит. совр. 1954.
Маленькие рассказы //Грани. 1953. № 20.
«Метелью веяло в бору…» //НЖ. 1954. № 37.
Мой осколок //Грани. 1954. № 22.
«На закате вода густая…» // Совр. 1972. № 24.
«На людьми затоптанной полянке…» // Совр. 1974. №№ 26 / 27.
«Не жена и не любовница…» //НЖ. 1955. № 42.
«Нет, в ней разрыва нет…» – Мосты, 1968. №№ 13 / 14.
«Ни к чьему не примыкая стану…» //НЖ. 1976. № 125.
«Осенняя раскрывалась синева…» // Совр. 1962. № 6.
Осень //НЖ. 1954. № 37.
«Пахнет горькой водой и медузами ветер прибрежный...» //НЖ. 1963. № 71.
«Перебирая пальцами траву…» //Грани. 1963. № 53.
Письма М.Г. Визи (публикация) //НЖ. 1998. № 211.
«По песчинке стачивалась боль…» IIГрани. 1963. № 53.
«Позабудь и стоны и хрипы…» //НЖ. 1969. № 95.
Посещенье //НЖ. 1970. № 99.
Причастность глубине //Грани. 1960. № 45.
«Прозрачно море с пристани до дна…» //НЖ. 1957. № 51.
Пять стихотворений //НЖ. 1966. № 83.
Пять стихотворений //НЖ. 1966. № 85.
«Расточительных слов не надо…» //Лит. совр. 1954.
«Речка чернеет в снегу…» //НЖ. 1969. № 95.
Северное сияние // НЖ. 1963. № 71.
«Сидел мальчонка маленький…»//Мосты. 1968. №№ 13 / 14.
«Слетает легкий лист один…» //НЖ. 1968. № 90.
«Слушай жизнь! Меня, твою родную…» // Соер. 1963. № 7. НЖ. 1969. № 95.
«Снега деревенского простор…»//НЖ. 1954. № 37.
Стихи //Возр. 1971. № 228.
Стихи //Грани. 1954. № 23; 1955. № 26; 1956. № 30; 1957. №№ 34 / 35; 1958. №№ 37, 39; 1959. №№ 41, 43, 44; 1960. № 48; 1976. № 100.
Стихи //НЖ. 1968. № 93; 1971. № 103; 1972. №№ 106–109; 1974. № 117; 1976. № 124; 1978. № 131.
Стихи // Встречи. 1977, 1979, 1982, 1984, 1986, 1987. 1988, 1989, 1990, 1995, 1999.
Стихотворения //Возр. 1967. № 190; 1969. № 213.
Стихотворения //Мосты. 1958. №№ 1, 2, 4, 6, 9, 11.
Стихотворения //НЖ. 1962. № 68.
«Стою и щурюсь удивленно…» // Соер. 1976. № 32.
«Там, где лодки на причале…» //НЖ. 1952. № 28.
Три стихотворения //НЖ. 1960. № 60.
Три стихотворения //НЖ. 1961. № 63.
«Уходишь, все легче во мглу скользя…» //НЖ. 1970. № 99.
Ушедшей //НЖ. 1956. № 46.
«Это было – нет, уже не помню дат…» //НЖ. 1968. № 90.
«Я привыкла трястись в дороге…» //НЖ. 1952. № 28.
Отзывы о книгах
Александра Васильковская. Узелок//НЖ. 1958. № 53.
Клавдия Пестрово. Цветы на подоконнике //НЖ. 1965. № 81.
Н. Белавина. Синий мир //НЖ. 1961. № 65.
Олег Ильинский. Стихи //НЖ. 1961. № 65.
«Я привыкла трястись в дороге…»
Я привыкла трястись в дороге —
И не будят тоски во мне
Спящий кот на чужом пороге
И герань на чужом окне.
Но молюсь, как о малом чуде,
Богу милости и тепла,
Чтоб кота не вспугнули люди
И чтоб жарче герань цвела.
1954
«Подушку мха беззвучно оторвав…»
Подушку мха беззвучно оторвав,
Я черный плат земли нашла под нею —
И, наклонившись, медленно пьянею
Прохладным соком нерожденных трав.
Смотрю, как нежная лесная тля
На корешок всползает невесомо, —
И, как она, в лесу я тоже дома,
И, как она, одно с тобой, земля!
1954
После налета
Ударом срезана стена —
И дом торчит открытой сценой
Для улицы, где – тишина
Под ровно воющей сиреной.
Отбой… Но лестница назад —
Лежит внизу кирпичной грудой,
И строго воспрещен возврат
Наверх, в ушедшее, отсюда.
Смотри, на третьем этаже,
Вся розовая, как в Помпее
Раскрыта комната – уже
Не смеющая быть моею.
В сквозные окна льется свет,
Стоит на полке том Шекспира,
И на стене висит портрет
И смотрит из былого мира.
Мне не войти туда, как встарь,
И не поправить коврик смятый,
Не посмотреть на календарь
С остановившеюся датой.
…А здесь, внизу, под кирпичом,
В сору стекла, цемента, пыли,
Квадратный детский башмачок,
Который ангелы забыли..
1954
По грибы
После грозы, разразившейся днем,
Чистая звездная ночь за окном.
Капли, срываясь, лепечут в саду…
Я по грибы на рассвете пойду, —
Влажной тропинкой, в сырой тишине,
С облаком, спящим на сизой сосне.
Где у часовни под липой скамья,
Весело встретимся – солнце и я.
В первом тепле на скамье отдохну —
Облако тихо покинет сосну,
К легкой и новой плывя синеве.
А на опушке, в блестящей траве,
За ночь пробьется в зеленую брешь
Рыжик – молочно-оранжев и свеж.
Капля во впадине шляпки легла —
Так маслянисто и нежно кругла…
Пальцы зарою в сырую траву —
Ножку нащупаю, выну, сорву
И приложу осторожно к губам,
Солнцу смеясь, и земле, и грибам!
1954
«Мы поднялись развилиной ствола…»
Мы поднялись развилиной ствола,
Но ты – на солнце, крепче, тяжелее,
А я – слабей, я к северу росла,
И тенью счастлива была твоею.
Бывало с ветром бросится листва
Моя к тебе – и этот теплый шорох
Был нам и хлеб, и ласка, и слова,
Ни в чьих неслыханные разговорах.
Но молнии бездумный произвол
Нас расщепил, и слабый сук отбросил,
И он лежит, безлистый, на откосе,
И одинок твой уцелевший ствол.
Ни слез, ни боли. Только пустота
И отдых на земле, которой стану.
А солнце на стволе залечит рану,
И засверкает с каждого листа.
1959
«Где круто бьет и пенится…»
Где круто бьет и пенится
Поток над крутизной,
Мой стих растет поленницей
На вырубке лесной, —
Пахучей, неотесанной,
Увянувшей во мхи;
Крест-накрест в ней набросаны
Смолистые стихи, —
А под корой древесною
До срока залегло
Для очага безвестного
Таимое тепло.
1959?
«Старый кот с отрубленным хвостом…»
Старый кот с отрубленным хвостом,
С рваным ухом, сажей перемазан,
Возвратился в свой разбитый дом,
Посветил во мрак зеленым глазом.
И, спустясь в продавленный подвал,
Из которого ушли и мыши,
Он сидел и недоумевал,
И на зов прохожего не вышел.
Захрустело битое стекло,
Человек ушел, и тихо стало.
Кот следил внимательно и зло,
А потом зажмурился устало.
И, спиной к сырому сквозняку,
Он свернулся, вольный и надменный,
Доживать звериную тоску,
Ждать конца – и не принять измены.
1959
«Вся жизнь прошла, как на вокзале…»
Вся жизнь прошла, как на вокзале, —
Толпа, сквозняк, нечистый пол.
А тот состав, что поджидали,
Так никогда и не пришел.
Уже крошиться стали шпалы,
Покрылись ржавчиной пути, —
Но я не ухожу с вокзала,
Мне больше некуда идти.
В углу скамьи под расписаньем,
Просроченным который год,
Я в безнадежном ожиданьи
Грызу последний бутерброд.
1959
«Любовь не кончилась – она…»
Любовь не кончилась – она
Живьем разлуке отдана,
Чтоб в снах и в песнях длиться, —
И влагой перья вороша,
Слетает к ней моя душа,
Как в летний полдень птица.
Она – прозрачный водоем
В именьи облачном моем
И с радугой в соседстве, —
Где всё былое во плоти,
Где можно бусинку найти,
Потерянную в детстве.
Где можно молодость опять
Цветком ромашки ощипать
По лепестку – до «любит»…
Любовь не кончилась – она
Мне светит с голубого дна,
Из самой тихой глуби.
1964
«Слоятся дыма голубые складки…»
Слоятся дыма голубые складки,
Опал костер, мерцает рыхлый жар, —
Но подметенных листьев отпечатки
Еще хранит осенний тротуар.
Сгорело всё, что эта жизнь дала мне,
Подметено. И пепел сер и чист.
И лишь стихов прозрачный след —
на камне
Запечатленный лист.
1964
«От горя удаляясь, отдыхая…»
От горя удаляясь, отдыхая —
Вдруг изумиться: всё еще жива?
Под инеем легла полусухая,
Но крепкая октябрьская трава.
А утром солнце иней растопило,
Его роса по-летнему светла, —
Трава живет.
Ей тоже больно было,
Но боль прошла. Почти совсем прошла.
1964
Ясень
Вот свежий пень и щепок след:
Здесь ясень мой срубили.
Стоял он много тихих лет,
Крепчая в стройной силе.
И, так спокойно сожжены,
Золой распались жгучей
Все сорок три его весны
И осени летучих.
Мой друг, – с покорной простотой
Тепло отдавший людям,
Теперь твой дух за той чертой,
Где все мы вместе будем.
Теперь ты в облачном саду,
Где жечь и резать – нечем,
И я иду к тебе, иду
Для неразлучной встречи!
1971
«Холод, ветер… А у нас в Крыму-то…»
Холод, ветер… А у нас в Крыму-то
У кустов – фиалок бледных племя,
И миндаль, как облако раздутый,
Отцветает даже в это время
Там, над морем. А у нас в Стамбуле
По террасам над Босфором синим
На припеке солнечном уснули
Плети распущенные глициний, —
Разленилось. А у нас в Белграде,
Хоть ледок еще по лужам прочен,
Но вороны с криком гнезды ладят,
И трава пробилась у обочин
Тех тропинок… А у нас в Тироле
Мутный Инн шумит в весеннем блеске,
И в горах, где дышится до боли,
Зацветают вереск и пролески.
И стоит сквозной зеленый конус
Лиственницы нежной на пригорке.
До нее я больше не дотронусь,
Не поглажу. А у нас в Нью-Йорке…
1971
«На весенних кленах даже листьев нет…»
На весенних кленах даже листьев нет,
Только красноватый неумелый цвет.
Не трепещет тенью серых веток взмах
И морщин слоновых лепка на стволах.
Под высоким солнцем медленно иду,
Ощущая радость остро, как беду,
И родство с косулей, крокусом и тлёй —
Кровное со зверем, травное с землей.
1971
«Слушай, Жизнь! Меня, твою родную…»
Слушай, Жизнь! Меня, твою родную,
Тоже где-то в мире сохрани, —
Я тебя к стихам моим ревную.
Я уйду – останутся они.
Ими полны многие страницы —
Легкий нержавеющий сосуд, —
Чей-то с ними взгляд соединится,
Чьи-то губы их произнесут…
Я беру лицо твое в ладони:
Посмотри и улыбнись опять.
Неужели ты меня прогонишь,
Словно невнимательная мать?
Мне недолго пить красу земную,
Но пока я вижу и дышу —
Я тебя, любимая, ревную
Даже к моему карандашу.
1971?
«Из темноты и в темноту…»
Из темноты и в темноту,
Как по висячему мосту,
Бреду по жизни осторожно.
И мост мой солнцем освещен,
Но хрупок он, но зыбок он,
И так легко сорваться можно.
И слева – черных туч полет,
А справа – радуга цветет…
Держусь за шаткие перила.
Иду – и откровенья жду,
Не знаю ведь, куда иду,
Откуда вышла – позабыла.
Идущих вижу впереди,
Идущих слышу позади —
Несчетна наша вереница.
Но всех ведет единый путь,
И ни вернуться, ни свернуть,
И ни на миг остановиться.
1971
«Не спрашивай, что будет там, потом…»
Не спрашивай, что будет там, потом,
Когда настанет миг прощанья и свободы, —
Ведь если что-то ждет – какое чудо в том!
А если ничего… Какой великий отдых!
1971
«В наш стройный мир, в его чудесный лад…»
В наш стройный мир, в его чудесный лад,
Мы принесли разбой, пожар и яд.
И ширится земных пожарищ дым,
Обуглен сук, где всё еще сидим.
Пока дышу, пока еще жива —
Прости мне, лес, прости меня, трава!
Хочу упасть на эту землю ниц,
Просить прощенья у зверей и птиц…
Последней жизни обрывая нить,
Прости нам, Боже! – Хоть
нельзя простить.
После 1971
«Спасибо жизнь, за то, что ты была…»
Спасибо жизнь, за то, что ты была,
За все сиянья, сумраки и зори,
За мшистый бок тяжелого ствола
И легкий парус в лиловатом море,
За всё богатство дружбы и любви
И тонкий холод одиноких бдений,
И за броженье светлое в крови
Готовых зазвучать стихотворений, —
Со всем прощаясь – и не помня зла —
Спасибо, жизнь, за то, что ты была!
После 1971?
«Так странно жить на свете без корней…»
Так странно жить на свете без корней,
Перелетать легко чужие страны,
И только тайно вспоминать о ней —
Несбывшейся, жестокой и желанной.
Так я бреду – невидная почти
В чужой стране, всё тише и покорней, —
Стараясь незаметно пронести
Мои судьбой оборванные корни.
1981
Моему поколению
С облаков наплывают летучие тени
В чащу кленов, осин и берез.
Мы – последние листья на ветке осенней,
Многих ветер, играя, унес.
Но пока еще солнце проходит по кругу
И последняя птица поет,
Мы дрожим на ветру и киваем друг другу,
Собираясь в прощальный полет.
И о счастье зеленом своем вспоминая,
Лист листу, торопясь, говорит…
А когда облетит наша ветка родная,
Всех нас ласковый снег усмирит.
Май 1987
«Земля устала от дневного жара…»
Земля устала от дневного жара,
Взошла луна над Южной Стороной.
И музыка с приморского бульвара
Далекая струилась под луной.
А мы сидели над прибрежной кручей
На мягко остывающей скале,
И запах пены свежей и шипучей
Всплывал над морем, дышащим во мгле.
И мы не знали, ничего не знали,
И сердце билось мерно, как прибой, —
А он вставал в еще невидной дали
Тяжелый крест над нашею судьбой.
I–VII-88
Лидия Алексеева (она же Медведь)
Экватор
– А мы едем в Бразилию, – сказал Тосик и присел на корточки, рассматривая, что делает из грязного песка Маринка. Пришлепывая ладошкой не то пирожок, не то черепаху, Маринка ответила, не поднимая глаз:
– А мы в Чили.
Тосик помолчал, потыкал бережно пирожок:
– А отчего не в Бразилию?
– В Бразилию бабушек не берут, – вздохнула Маринка и стала счищать с пальцев палочкой налипшую грязь.
– А сестер берут? – заинтересовался Тосик и прибавил по ассоциации: – Наша Ленка дрянь, я ей морду набью, так будет знать!
– Так нельзя говорить, – сказала Маринка строго и стала. Она была худенькой и самоуверенной девочкой и в балетной школе считалась лучшей ученицей. Тосик же был приземист и тяжеловат, в крупных веснушках и с соломенными бровями. Он прекрасно умел свистеть, ходить на руках и постоянно оказывался на крыше барака, откуда его снимали с приставной лестницей. Отравой его жизни была старшая сестра Ленка, докладывавшая матери обо всех художествах. Казалось, у нее не было другого дела, как следить за ним, не сводя глаз, и, когда его предприятия достигали критического пункта, лететь к матери, задыхаясь от негодования и радости; «Ма-а, Тоська разбил сейчас окно в 23-м бараке. Ма-а, Тоська порвал штаны на колючей проволоке… Тоська застрял под забором и его не могут выдернуть!»…
Мать вытирала о фартук усталые руки и, бросив стряпню, шла за Ленкой. «Вот придет отец, подожди», – говорила она только что выдернутому чаду, плетущемуся за ней в легкой расслабленности после пережитых сильных ощущений. Отец приезжал под вечер со своей работы, загорелый, перемазанный и изодранный не лучше сына. Довольный, что наконец дома, он не мог заставить себя его выпороть. Он пускал только страшный блеск в глаза и говорил мрачно: «Марш в угол»!» И хотя угол был плотно привален всяким барахлом, Тосик послушно и неудобно протискивался в него и застывал в жалкой позе, обняв мешок с картошкой. Если о нем забывали, он громко тянул носом, и отец подмигивал матери на унылый мальчишеский затылок:
– Что, мать, простим уж – так и быть, – и мать улыбалась рассеянно: «Да уж как хочешь!» – и примащивалась под лампочкой чинить мужнины носки. Лампочка была тускловата и висела голая, без абажура, на пропыленном шнурке. Под ее светом склоненная голова матери поблескивала невеселым лоском. А отец, дымя, разглаживал на столе шершавыми ладонями карту Южной Америки, сдувал дым на сторону и говорил с наслаждением:
– Да, а тут вот – это все тропические леса, тут белых еще и не бывало; а тут болота, желтая лихорадка. А вот тут самый экватор проходит… Думала ли ты, мать, что поедешь на экватор? – И она ухмылялась, откусывая нитку и не поднимая глаз: «Заедешь и на экватор»… – говорила тихонько и кончала многоточием, за которым стояло в прошлом столько пролитых слез, столько бледного ужаса и просиженных ночей: «заедешь и на экватор»…
Ленка мыла посуду, а Тосик подходил к отцу и смотрел на карту тоже, на ее зеленые, синие, коричневые пятнышки, – и ему было совсем не страшно попасть на экватор. Он уже представлял себе, как интересно будет пролезть под самым этим канатом, вокруг земли обтянутым, и как индейцы помогут ему, бледнолицему брату, из-под него выдернуться.
Мать же, крестясь на ночь на темную иконку над койкой, шептала: «Господи, сделай чудо, не допусти. Чтобы не надо было экватора. Сделай чудо, Господи!»…
Натка
Пол в бараке был шершавый и зыбкий. Когда Натка, припрыгивая, бежала по коридору, то ей казалось, что она уже на пароходе и качка начинается. Вообще в лагере ей нравилось все – и то, что здесь много детей, и то, что все они собираются уезжать, и то, что никак уехать не могут. Нравилось, что стены тонкие и слышно, как пьяный сосед, приходя домой, швыряет консервные банки и начинает скверно ругаться. Только в самом интересном месте мама с папой, переглянувшись, перебивают его громким разговором о предстоящей дезинфекции. Натке нравилось даже то, что в ПРО дважды затеряли их рентген, и пришлось ездить поездом в далекий город. Натка страшно любила поезда, и вечером, после молитвы, добавляла про себя, виновато косясь на родителей: «Господи, сделай, чтобы в ПРО опять потеряли наш рентген!..» Натке даже нравилось стоять в очереди за молоком, там можно было много чего наслушаться, а иногда разыгрывались очень занятные скандалы, а тогда и очередь пропустить не жаль было, засмотревшись и заслушавшись.
Шла Натке уже седьмая весна. Еще год тому назад она была совсем маленькой и даже не знала азбуки, а сейчас сама читает сказки, и даже немецкий «ферботен» узнает, куда бы его ни налепили. Был смех зимой с таким ферботеном. Холодно было в бараке, как на полюсе, а дров не было. Папа ходил по вечерам промышлять у заборов. В темноте оно не видно, – притащил раз со щепками какую-то доску, посмотрели, а это ферботен. Ну, ничего, горел он весело, только краска шипела и трещала на огне, – одним ферботеном меньше, не пропадут немцы. Так папа сказал, и Натка повторила – не пропадут немцы. И правда – не пропали, все тут. Они же у себя дома, им ехать некуда. Разве что на велосипеде в соседнее село: на плечах гороховая крылатка, на голове шляпа с метелочкой стоймя, во рту трубка, и сквозь рыжие усы – вонючий-вонючий дым. Они сами по себе, лагерь сам по себе, и немцы Натку интересовали мало. А весна интересовала – и как ломались и звенели гигантские сосульки, падая с крыш бараков, и как толевые эти крыши мягко дымились на солнце, и как во всех сияющих лужах лагеря отражалось яркое небо с быстрыми белыми облаками, и как вылезал народ на лавочки блаженно посплетничать на солнышке, и деревья по горам стояли в молочнолиловой дымке – набухали крепкими почками. Было почему-то весело, и немножко сдавливало горло, как перед выступлением на елке, перед тем, как сказала первые слова: «Здравствуй, русская красота» – дальше стало тепло и легко, и не хотелось уходить со сцены.
И вот ведь оказалось – опять перед выступлением. Пришло вдруг распоряжение наткиному семейству ехать в город, уже к консулу, на разговор. Мама и папа подготовились и принарядились, Натку умыли, и за ушами тоже, всю дорогу нервно переговаривались – что на какой вопрос отвечать, а она придавилась носом к стеклу и только смотрела, как забавно поворачиваются на ходу горы – одним боком, потом лицом, потом другим боком. Натка долго косила глазом вслед горе – не повернется ли задом, – нет, не поворачивается, на смену вылезает другая и охорашивается перед Наткой.
У консула до приема долго ждали, было скучно и душно, и какой-то мальчишка из чужого лагеря показал Натке язык и скосил глаза. Ну, наконец позвали и их, маму и папу разговаривать, а Натку напоказ. Консул был большой, молодой, курносый, с толстыми черными бровями и глаза щелочками. Не страшный. Но мама и папа сидели на краешке стула и смотрели на него широкими глазами, как дети в школе. Консул нет-нет да и посматривал на Натку, улыбался ей – и она ему так же хитро. Она совсем не прочь была бы поговорить с этим дядей. И он, видно, тоже. Он наскоро договорил со старшими, сказал «о-кэй», и указал Натке место на стуле. Родители переглянулись, а Натка с удовлетворением влезла на стул и спросила у переводчицы
– Этот дядя нас повезет в Америку?
– Что она говорит? – оживился дядя.
Та перевела. Дядя кивнул ей и что-то спросил.
– А кто ты такая, спрашивает дядя.
– Я русская эмигрантка.
– Где ты родилась?
– В Вене.
– Значит, ты австриячка?
– Нет, я русская эмигрантка. Как мама и папа.
– От кого же они бежали?
– Ну, от большевиков, конечно.
– Почему ты хочешь ехать в Америку?
– Чтобы подальше-подальше от большевиков.
– А они плохие?
– Они самые плохие, и они забрали всю нашу Россию.
– А если их не будет?
– Тогда мы вернемся, понятно.
– Но ты уже будешь американкой?
– Почему?
Ответ последовал не сразу. Он вообще не последовал. Консул встал, прошелся по комнате, чуть хмурясь. Мама и папа окаменели. Наткино выступление захватило их врасплох. Консул быстро глянул на них, усмехнулся и потом попросил их через переводчицу поднять правую руку и повторять за ним слова присяги. Натка тоже подняла руку и пробовала повторять, она любила торжественность.
Мама с папой вьшли, как из бани, но у Натки настроение было прекрасное.
– Какой смешной дядя, правда? – спросила она мать, топоча по лестнице.
– Ах, Натка, Натка, – сказала та, не зная, смеяться или плакать. Отец же поймал ее за косичку и сказал:
– Ну, дочка, вывела ты нас на чистую воду!
На улице их обуял хохот, и Натка присоединилась с удовольствием. Улицы широко сияли солнцем, лужи в городе уже высохли и было совсем тепло. Натка прыгала то на одной то на другой ноге, и думала, что хорошо бы еще раз приехать поговорить с дядей.