Это была ночь полной луны. Она висела над лесом, яркая, как новенький флорин, и большая, как мой живот, – живот женщины, готовой скоро родить. Где-то в чаще жалобно тявкала лисица. Старые деревья скрипели, умоляя о смерти. Если бы не луна и не выпавший накануне первый снег, ничего не было бы видно на расстоянии вытянутой руки. Но этой дорогой я пройду и с закрытыми глазами. За годы служения приноровилась и к тяжелой ноше, и к подлым рассохшимся пням, и к тайным извилистым тропам. Каждой осенью, с тех пор, как мне исполнилось двенадцать, в канун Андреева дня отправлялась я к Мозглому пруду исполнять зарок. Слушала воду, предлагала Бледной Госпоже обрядовую еду: вареную репу, морковь, кисель и оладьи.
Но этой ночью всё было не так, как обычно. В моей торбе лежали не оладьи и не морковь, а остро наточенный нож. То, что я собралась сделать, и выговорить-то трудно, но коли пришла – так начинай, начала – так заканчивай.
Быстро разделась донага. Опустилась на колени. Взяла нож, – где нужно разрез делать, мне хорошо известно – и, стиснув зубы, распорола собственную плоть, как брюхо дохлой рыбине. Сверху вниз, от пупка до лона. Рассечённая утроба разошлась. На снег кровь брызнула, перед глазами всё поплыло, а боли почти не было. Сок черной бузины и дьявольская трава сделали своё дело.
Ну, теперь зарок. Слова немудрёные, запомнить их нетрудно:
– У бездонного болота под луной посреди леса для владычицы погибели я проливаю кровь! Пей, Темная Мать! Пибэ, Кало Дай!
Госпожа приняла жертву – земля пила жадно, кровь впитывалась быстро, и, пока вместе с ней не вытекла из умирающего тела оставшаяся жизнь, я погрузила руки в тёплые внутренности. Нащупав скользкий, вымазанный слизью кусок плоти, вытащила его и положила на пропитанный кровью снег. Одним движением ножа отсекла последнюю нить, связывающую нас, и упала сама.
Мы лежали рядом, я и мой ребёнок. Мягкий, как замусоленная мочалка, он даже не походил на человеческое дитя: длинная морщинистая шея, плоская голова, выпуклые глаза, вращающиеся в плёнчатых мешках. Он смотрел на меня взглядом, который был мучительней, чем боль.
Вдруг на землисто-сером тельце с противным мокрым звуком забились маленькие перепончатые крылья, и из широко открытого беззубого рта вырвался крик.
Я прижала ладонь к его плоскому темени – жест глупый и неуместный, – но он успокоился.
Всё. Больше я к нему не прикоснусь.
Шипя и морщась от боли, накрываю живот подолом юбки. Я ничего не могу для себя сделать. И не хочу.
По телу волнами катится прохлада…
Я погружаюсь в жемчужно-белую марь…
Белая марь – трава холодная, опасная. Растёт на старых дворищах, порожних землях, бесплодных пустошах. Но мы с бабушкой знали, что с ней делать. Весной её нежные и мягкие листочки можно есть сырыми, посыпав мелко нащипанным диким луком и укропом. К июлю марь подрастает, густо ветвится, но из неё еще можно сварить суп или душистый кисель, добавив горсть лесной малины. Осенью марь багровеет, а после первых морозов становится очень красивой, покрываясь бусинами кроваво-красных ягод. Только в пищу совсем не годится. Так и стоит – нетронутая, одеревенелая, горькая.
Глядя на осеннюю белую марь, которую больше нельзя есть, невольно думается о скорой зиме, о долгих ночах, когда не можешь заснуть от голода. Это время злое, несущее беды и наваждения, когда по чахлым пустошам, мшистым болотам и чёрным лесам Валахии бродят неприкаянные, неупокоенные души. Осенняя пора – время подведения итогов, когда прошлое настигает тебя, стоит лишь остановиться.
Но, оглядываясь назад, видишь всё гораздо яснее.
Меня звали Джана. И я была шувани, так цыгане называют своих колдуний. Странно говорить о себе «была», но этого уже не исправишь. Бросая взгляд в прошлое, замечаешь в цепи событий скрытые закономерности. Почему мы с бабушкой оказались именно в том заброшенном молотильном сарае на окраине Тырговиште, что возле урочища Белая Марь? Кто-то скажет, мол, цыгане, фараоново племя, что с них возьмёшь! Да, за годы соседства горожане так и не научились нам доверять. Внешне дружелюбные, а чуть отвернёшься, на кончики пальцев плюют, подолами детей прикрывают от сглаза. И в Белую Марь никто не совался. Да если бы кто и решился, то ни за что не вошёл, не смог бы зарок нарушить. Но случись такое, появился бы у человека помощник сильный – дух или ещё кто из невидимых, то все знают, что будет с тем, кто ступит туда, где первые легли.
Ещё при воеводе Мирче Старом чёрный нарыв превратил в могильник весь Валахский край. Мор косил всех без разбора. Но образованные лекари служили только при княжеских да боярских дворах, а простолюдины вымирали семьями. Переполненные кладбища не вмещали всех умерших, поэтому в урочище Белая Марь и вырыли тот самый могильник.
Собрав обильную жатву в Арджешском жудеце, чума затаилась в гиблых болотах да заброшенных селеньях. Но ненадолго, и вскоре вернулась. Наш табор она настигла как раз под Тырговиште. В том могильнике лежат они все: мой отец, моя мать, сестры, братья… Когда похоронили первых, их ещё помнили по именам, очередность смертей, но, когда к зиме число умерших достигло трёхсот, все они стали просто мертвецами.
Нам с бабушкой чудом удалось выжить и перезимовать в холодном сарае. Жизнь в Тырговиште едва теплилась. Мор набирал силу, и никто уже не пытался противопоставлять ему свою волю. По окрестностям шастали могильщики-некрофору, обирая мёртвых. Иногда убивали сами, а могли и живьём закопать, если было чем поживиться. Зарывали без отходных молитв, без оплакивания.
Той зимой в округе появились стригои. Мертвецы бродили в темноте, сами себя отпевая. Где-где, а в Тырговиште хорошо известно, как они кричат, когда возвращаются. Такие голодные съедят всё, до чего смогут дотянуться: саван, одежду, волосы, плоть собственную или чужую. Не место здесь живым. Как увидишь, земля зашевелилась, беги, не останавливайся! Значит, стригой вот-вот поднимется из могилы и, запрокинув голову, завоет на луну.
Так случилось, что древний зарок шувани стал в этих местах единственной преградой между живыми и мёртвыми.
Оглядываясь назад, понимаешь, что любая последовательность событий имеет своё начало. И началось всё, пожалуй, около года назад, той осенней ночью, когда над Тырговиште метался сумасшедший ветер. Ноябрьский, студёный, отдающий дыханием зимы, он ломился в ставни и дверь, словно пробовал, выдержат ли они натиск невидимого зла.
За окном нашей хибары белели в лунном свете заснеженные склоны Карпатских гор, расчерченные чёрными полосками троп. Вдали, над глубоким каньоном реки Арджеш, нависала мрачная громада замка Поенарь.
В этих местах давно ходили жуткие рассказы о кровавых делах строителя крепости и его приспешников. Говорят, когда у Василики Молдавской, невестки Мирчи Старого, родился второй сын, на небе встали две хвостатых звезды. Плохое предзнаменование. Но с восшествием Влада Третьего на трон, Валахия начала так богатеть, что цыгане-домари (восточная ветвь цыган) потянулись с земель султана Мехмеда на север, в Тара Романеска, а Османы увеличили валахам дань. Басарабы ответили туркам настоящим крестовым походом. То были три звёздных года Влада. Костры, кровь, колья и выжженная земля.
Тем холодным осенним вечером, вглядываясь в угрюмые очертания замка Поенарь, я представляла, как в самой высокой башне, над которой днём и ночью беснуется вороньё, в большом гробу лежит он, нетленный.
Вспыхнул и погас огарок свечи. В комнате стало темно, как в могиле, только тревожно подрагивал огонёк бабушкиной трубки. За дверью послышалась возня, шорохи, стоны.
– Что там такое? – проворчала бабушка. – Пойди погляди, Джана.
Я встала, наощупь дошла до двери и, нашарив засов, открыла.
За порогом стояла девочка лет семи. Ветер трепал рваную рубашонку. Луна освещала перламутровый лоб, из-под которого на меня зло смотрели тусклые глаза. Девочка что-то неразборчиво бормотала.
Моя рука всё ещё сжимала дверную ручку, когда подошла бабушка.
– Окаменела ты, что ли! – прикрикнула она, вталкивая меня обратно в дом. – Неси скорей воду и чистое полотенце!
А сама склонилась над гостьей, нашептывая:
– Эк-ду-трин-штар-панж-шов-эфта-деш… Те-Дэл-э-Дэл-о-бахт, чаюри. Да поможет тебе милосердный бог Дэл, дитя!
После этих слов девочка рухнула как подкошенная. Мы подняли её, внесли в дом и уложили. Бабушка принялась осматривать синяки и раны на её теле.
– Да она истекла кровью.
От прикосновения мокрого полотенца девочка очнулась. И уже не исчадие ада с лунным цветом кожи и недобрыми искрами во взгляде было перед нами, а всего лишь раненый ребёнок, жалкое, до смерти напуганное существо. Но только на мгновенье, потом девочка всхлипнула, голова свесилась набок, а глаза закатились так высоко, что остались видны только голубоватые белки.
Одна за другой догорали свечи, ночь уходила, и вместе с ней таяли остатки жизни в теле малышки.
– Слишком поздно, – сказала бабушка, отирая концом простыни смертный пот со лба девочки. – Её уже не спасти, так хотя бы похороним по-человечески.
На рассвете мы отнесли ребёнка к могильнику и закопали, сотворив немудрёную тризну.
Шувани знают цену и силу зарока. Мы умеем подбирать слова и жесты, складывая их в речения, способные внушить ненависть, преклонение, доверие, страсть и страх. Всего один переставленный из начала в конец слог может превратить прекрасное утро в худший из дней, и этот день изменит целую жизнь.
Как хорошо я помню тот весенний день, когда впервые увидела тебя!
Ярмарка в Тырговиште… Грохот телег, гусиное гоготанье, козье блеяние, громкие крики лавочников, визгливый женский смех.
По наезженной телегами дороге рысью едут четверо конных егерей. Ты выделяешься среди них горделивой осанкой: молодой, красивый, уверенный в себе. Звуки деревенского торжища неприятны твоему слуху, а твои глаза полны жизни, прекрасной и долгой, жизни, в которой ещё нет меня.
Рядом с лошадьми, разбрызгивая грязь из дорожной колеи, бегут мальчишки. Ты хмуришься и делаешь им знак отойти.
Женщины оправляют вышитые шерстяные катринцы (юбки) и шепчутся о тебе:
– Смотрите, смотрите! Какой красавец!
А сами опасливо жмутся поближе к домам.
– Эй! – бросаешь ты в толпу. – Дайте дорогу!
Ты ещё можешь повернуть коня, а я не смотреть в твою сторону. Но разве мы властны над волей случая!
Вспугнув стаю галок с башни Киндия на дворе Господаря, над площадью взлетает голос глашатая:
– Двести флоринов человеку, который поймает детоубийцу или укажет место, где он скрывается!
Я медленно прохожу мимо прилавка, заставленного мамалыгой и грибной токаной. Толстуха-лавочница крестится и бормочет что-то о пропавших детях, о стригоях.
Твой взгляд равнодушно скользит поверх голов и, наконец, останавливается на мне. Ты смотришь, горделиво выставив подбородок, в глазах никаких чувств, ни единого следа, и отворачиваешься.
А я делаю всё, как учила бабушка – взгляд и слово. Окликаю тебя. Делаю это почти шёпотом, но знаю, мой голос сейчас звучит для тебя громче колоколов церкви святого Иакинфа Влахийского:
– Эй, красавец, дай погадаю!
Ты оглядываешься, – растерян и удивлён – спрыгиваешь с коня и направляешься ко мне, не обращая внимания на крики колбасников и точильщиков.
Я прошу показать руку. Поколебавшись мгновение, ты стягиваешь перчатку. Кожа у тебя белая, как молоко, а на запястье отметина – дракон, ухвативший собственный хвост. Провожу пальцами по твоей ладони, будто изучаю линии. На самом деле, в этом нет необходимости, потому что я уже знаю, что сказать:
– Ты из знатного рода, но сын невенчанной жены…
Твоя ледяная кожа обжигает.
– …и храбрый воин, во время осады крепости Поенарь ты был с Неистовым Владом в числе золотой тысячи валахов, вставших против двадцати тысяч османов. Но султану Мехмеду помогали магрибские колдуны…
Ты не можешь отвести взгляд от красного цветка в моих волосах.
– … и воевода Влад увёл войско в горы. Там, ослеплённые жаждой возмездия, в поисках силы, они заключили союз с ведьмами-босорканями, живущими в глухих ущельях, чем обрекли свои души на вечную смерть.
В твоих глазах тревога, но я продолжаю:
– Причастившись тьмой однажды, можно и пристраститься к этому напитку…
Ты вырываешь ладонь и спрашиваешь, как меня зовут.
Отвечаю:
– У цыганок два имени. Одно – для людей, а второе – тайное, чтобы обмануть дьявола. Какое назвать тебе, господин?
Я вглядываюсь в твои безупречные черты: прямой нос, красиво очерченные скулы, статная шея. Именно в этот миг что-то происходит, в голове раздаётся негромкий щелчок. Всё. С душой можно попрощаться.
Но, по крайней мере, я ещё жива.
Отворачиваюсь, чтобы уйти, но ты торопливо хватаешь меня за локоть:
– Когда и где?
Отсветы солнца блестят в твоих глазах, горят на алом кресте герба ордена Дракона, вышитого на кафтане. Твой конь нетерпеливо бьёт копытом.
Откуда это ощущение рока, неотвратимости, предчувствие смерти? Уже ничего нельзя изменить. Нам обоим предстоит погибнуть. Плоть моя тает от твоего взгляда, но душа не принимает вызов.
– Никогда и нигде, – отвечаю в последней попытке спасти нас обоих, но уже чувствую, как изменился вкус моей жизни.
А посреди ночи во дворе залаяла собака. Громко, надсадно.
Я выглянула в окно. Четверо. Рослые, широкоплечие. Кожаные маски, тёмные плащи.
Они выбили дверь прежде, чем я успела подняться с постели. Егеря князя Басараба вломились в крохотную комнатушку, в которой и нам-то вдвоём с бабушкой не развернуться. Высокие, под потолок, окружили меня. Поначалу я испугалась, а потом решила: ну и пусть. О побеге и думать нечего. Знаю, если и удастся заморочить их, обмануть, уговорить, сбить с толку, обвести вокруг пальца, выбраться да затаиться где-нибудь в лесной глухомани, они отыграются на бабушке. Этого я допустить не могла, поэтому, когда она, заслонив меня собой, стала умолять:
– Прошу, не трогайте её, сжальтесь!
… унизительный страх вернулся, и я с трудом заставила себя не упасть на колени с мольбой о пощаде.
Кто из них главный, я сразу догадалась, хотя ты так старался себя не выдавать. Знаю, если посреди ночи в дом явились княжьи егеря, добра не жди, но всё-таки я спросила:
– Что вам нужно?
Ты ответил:
– По указу князя. За колдовство, наведение порчи и похищение детей…
Я не дала тебе договорить:
– Не мы крадём гаджо (не цыганские дети)! И кому, как не князю, это знать!
Один из егерей с размаху ударил меня по лицу так, что я отлетела к стене. Резкая боль, хруст сломанного носа, отчаянный бабушкин крик, её сдавленные рыдания.
– Джана! Девочка моя!
Я лежала на полу, униженная, побитая, сознающая скорую гибель. Но разве я могла что-то изменить, когда колесо судьбы уже совершило поворот? Что бы я ни сделала, что бы ни сказала, будет только хуже. Тогда я сдалась и, дрожа от страха и боли, позволила связать себя и потащить к двери.
Потом всё происходило как во сне…
Егеря выволакивают меня во двор, бросают поперёк седла. Конь щерит зубы, всхрапывает, переступая с ноги на ногу, и, получив удар под бока, мчится вперёд.
Я знаю, куда меня везут. Сначала по хорошо укатанной дороге через Залесье к Арджешскому ущелью, там вброд через реку, потом вверх по крутому обрывистому берегу, туда, где, взобравшись по заросшему лесом горному отрогу, дорога упирается в стену крепости Поенарь.
Меня стаскивают с коня, ставят на ноги, развязывают. Предстоит долгий подъём по лестнице. Я зачем-то считаю ступени, но после трёхсотой сбиваюсь со счёта, вряд ли мне придётся возвращаться.
Скрип рассохшегося колеса ворот, и вот меня вталкивают внутрь. Торопливо, то и дело подгоняя кулаком в спину, ведут вдоль крепостной стены. Над влажными камнями стелется белёсый туман. Бледный рассвет робко освещает островерхие крыши башен.
В центре двора чёрный дубовый крест и плаха с воткнутым тяжёлым топором, похожая на колоду для рубки мяса. Вдоль стен тумбы из тёсаного белого камня, в каждую вставлен железный кол. В голове вертится дурацкая мысль, что ужасная смерть на плахе лучше, чем медленная на кресте. Взмах топора, глухой удар, фонтан крови, и всё, палач уже насаживает на кол твою голову с широко открытыми от предсмертного ужаса глазами и уродливо разинутым ртом.
Меня вталкивают в большой зал. Последние воспоминания о небе, ветре, солнечном свете меркнут перед бесконечной пустотой и мраком. Где-то высоко под сводчатым потолком пищат летучие мыши. В темноте глухо бьются их кожаные крылья. Я смотрю на свернувшегося в кольцо золотого дракона с червлёным крестом на спине – он изображён на стене, – и не сразу замечаю сидящего в кресле человека в чёрном.
Сгорбившись, он что-то чертит заточенной палочкой на доске, стоящей на подставке. Justus et paciens!
Услыхав шум, он отрывается от своего занятия, медленно встаёт и чеканным шагом пересекает зал. Подходит ко мне вплотную.
Я впервые вижу его.
Невысокий, крепкий. Обыкновенный человек, разве что могилой повеяло. В свете факелов бледное лицо кажется грязновато-жёлтым. Смотрит исподлобья, прищурив глубоко посаженные глаза, но как-то вскользь, не в упор, словно прячется. Наконец медленно произносит:
– Маленькая смуглая цыганская колдунья.
Говорит почти ласково, но от его голоса у меня на лбу выступает холодный пот. Отвечаю тихо:
– А ты, верно, князь Влад Басараб, известный также как Дракула, чернокнижник, колосажатель и упырь?
– Упырь! – хохочет он, обнажая крупные желтоватые зубы.
Отсмеявшись, говорит с усмешкой:
– Но тебе-то нечего бояться. Я не пью цыганскую кровь, кровь бездельников, воров и бродяг. Для вашего племени у меня другие дары: костёр и дыба. Ну, раз уж ты здесь, то за своё гостеприимство я хочу получить секреты магрибской магии. Ты ведь расскажешь мне, маленькая джипси?
– Так почему же ты сам не спросил у султана Мехмеда? Ведь ты так долго гостил у него.
– О, я был так молод тогда, – притворно вздыхает он. – Меня больше увлекало военное искусство.
Князь протягивает большую костистую руку и просит:
– Погадай.
Как не хочется касаться бледной пергаментной кожи, но сейчас передо мной на этой худой морщинистой ладони лежит судьба всего рода Басарабов.
– У тебя трое сыновей, – осторожно начинаю я. – Один незаконнорожденный, второй примет монашеский обет, а вот третий… Третий взойдёт на трон. Но вскоре будет убит. Все они умрут молодыми. Твой род прервётся!
Князь молчит, но его молчание страшнее криков.
– Что ж, может быть, так лучше для Валахии, – пряча руку в складках одежды, наконец, произносит он, но в глазах уже вспыхнул недобрый огонь.
– Вернёмся к магрибской магии! – в голосе слышна угроза. – Так ты владеешь ею, цыганка? Это не какие-нибудь дешёвые ярмарочные фокусы вроде заговора, насылающего понос, или жабьего камня, распознающего яды.
– Ай, князь! – отвечаю я. – Если бы я умела подчинять джиннов и шайтанов, то не стояла бы сейчас перед тобой. Да и не в моей власти раздавать такие награды.
Он вдруг свирепеет, требует какие-то тайные книги. Глупец!
– Жрецы фараонова племени ничего не записывают, – смеюсь я. – Разве ты не знал? Зарок передается по линии крови и звучит единственный раз, в момент передачи его следующему. Но тебе никогда им не быть!
От страха я смеюсь ещё громче:
– Но я и для тебя могу кое-что сделать. Например, замолвить словечко Бледной Госпоже. Может быть, она дарует тебе долгожданную смерть, которая утолит твой вечный голод. И егерям больше не надо будет красть детей!
– Ведьма! – кричит князь. – Я сожгу тебя! А когда твоя мерзкая плоть перетопится в сало, велю наделать из него свечей.
Он делает знак. Один из егерей бьёт меня по лицу, яростно, в кровь разбивая губы. Падая, успеваю выплюнуть вместе с кровью последние слова, обращённые к князю:
– Бледная Госпожа освобождает от любой боли, если обратиться к ней, повторяя специальную рифму! Она известна мне с детства, ведь я потомственная шувани!
– Что ж, – шипит князь. – Я сломлю тебя!
Егеря ведут меня вниз по скользкой каменной лестнице, уходящей в тёмную яму. Оттуда несёт гнилью, как из разрытой могилы. Один из них проходит вперёд, освещая факелом влажный пол, покрытый грязной соломой. Забавляясь, он звенит свисающей с осклизлой стены цепью с разомкнутым железным ошейником:
– Позволь, дорогая, я повешу тебе на шею это ожерелье.
Где-то вдалеке рокочет гром, над замком Поенарь сгущаются тучи.
Три огромных колеблющихся тени окружают меня. Беззвучно наплывают болезненно-жёлтые кожаные маски, губы дёргаются в глумливых ухмылках. Кто-то подносит к моему лицу раскалённый докрасна клинок. Я вжимаюсь в угол.
Но от стены с чавкающими звуками отделяется нечто. В расплывающихся контурах мелькают знакомые черты: прямой нос, красиво очерченные скулы, виски, запястье с отметиной виде дракона… Но сквозь безупречный облик проявляется отвратительная морда с парой круглых горящих огней с чёрными точками зрачков. Она склоняется надо мной, открывая клыкастую пасть, истекающую зловонной слюной. Лица касается длинный скользкий язык. Я делаю глубокий вдох, и мутный туман захлёстывает меня. Сползаю на пол, пытаюсь увернуться, но чудовище выпрастывает из тумана длинные руки и хватает меня за ноги так, что хрустят кости лодыжек. Тащит к себе, срывая с меня юбку, придавливает животом к полу так, что трещат рёбра. Когтистая лапа ложится мне на голову, хватает за волосы, взнуздывая, как кобылу. Чудовище протискивается внутрь меня чем-то острым, ледяным, причиняющим жгучую боль. Он дёргает меня за волосы, то вдавливая лицом в гнилую солому, то оттягивая назад, будто хочет сломать шею. Камни в кровь ранят тело, но это пустяк по сравнению с болью внутри. Демон рычит и резко подаётся вперёд. Мгновенная слепящая белая вспышка, и боль раскалывает меня на множество звонких осколков.
Потом всё исчезает – демон, егеря…
В темноте только я и боль, грызущая мои внутренности…
Я потеряла счёт дням. Время идёт, идёт… Хотелось бы сказать «день за днём», но в этом логове оборотней и упырей только ночи. Время идёт мимо меня в такт шагам охранника, десять шагов в одну сторону, десять – в другую. Оно струится по влажной стене беспорядочным плетением водяных дорожек. В их узорах играют красноватые отблески, когда на крепостном дворе по ночам жгут смоляные бочки. Даже когда сквозь маленькое оконце под потолком удаётся пробиться солнечному лучу, в углах остается тьма.
Каждый раз хочется думать, что всё позади, но я понимаю: он снова придёт и сделает это завтра. Знаю, эта тварь прячется где-то в тёмном углу, дожидаясь, когда я закрою глаза.
И вот однажды я ощутила это. В животе будто раскалённой кочергой перемешали внутренности. К горлу подступила волна желчи, и меня вырвало на вонючую солому.
Мне безразлична смерть, но я не могла позволить сжечь себя изнутри!
Я хотела сделать петлю из рубашки и повеситься, но не смогла дотянуться до решётки окна. Потом долго пыталась убедить себя, что у меня внутри ничего нет. Но он уже был там – крошечный извивающийся демон с кожистыми крыльями. Вот-вот прогрызёт живот и выберется наружу. Я знала, моё дитя – Дьявол-Бенг-Причина-Всех-Зол, – уже рвётся на свет. Не знаю, можно ли умилостивить бога-вампира, но я молилась Дэлу, тому, что наверху, и Фарауну – богу Маленького Египта. Я просила о помощи бога Алако – защитника всех цыган, чтобы он избавил меня от жуткого бремени. Но почему, почему я не умерла тогда! Зачем цеплялась за жизнь, сплетая отпирающие заклятья, одно за другим. День за днём, ночь за ночью я вспоминала имена умерших предков, всех, кто лежит в Белой Мари. И вот однажды после ухода егерей Алако ответил мне – тихонько щёлкнул, но не закрылся замок, и у двери заснул охранник.
Бежать! Несколько сотен ступеней вниз, и через пятьдесят шагов будет крутой склон, ведущий в расселину, где течёт Арджеш. Перебраться вброд на другой берег, а там лес, Белая Марь, дом, бабушка…
Я бегу вдоль реки по скользким камням. Обдирая руки и колени, карабкаюсь вверх по скользкому склону.
Впереди над прибрежным тальником висит молочный туман, а в самой сердцевине тлеет слабый огонёк. Это наша хибарка утопает в белой мари. Продираюсь между колючими ветками, заглядываю в окошко.
Бабушка толчёт что-то в глиняном горшке. Из трубки, зажатой в зубах, поднимается дымок. Она смахивает со стола крошки, поворачивается к очагу и перемешивает что-то в котелке, висящем над огнём.
– Девочка моя! – бормочет бабушка, торопливо перемещаясь к двери, когда я появляюсь на пороге.
Она насильно укладывает меня.
– Что они сделали с тобой! – плачет бабушка, ощупывая мой живот. Этот ребёнок тебя погубит…
Потом заставляет выпить какое-то густое, мерзко хлюпающее варево.
– Не называй это ребёнком! – хриплю я, давясь противно пахнущей бурдой. – Не дай этому дьявольскому отродью жить во мне!
Умоляюще смотрю в покрасневшие, припухшие от слёз бабушкины глаза.
– Ты сошла с ума, Джана! Не смей и думать об этом! – плачет она.
Но чудовище внутри меня бьётся требовательно, сильно. Я кричу и проваливаюсь в беспамятство.
Когда прихожу в себя, в комнате темно и холодно. Тлеющие в очаге угли светятся как глаза дикого зверя. Скорчившись на лежанке, слышу шелест белой мари над могильником, и в этом звуке мне чудится отдалённый топот копыт. Егеря уже мчатся по следу, чуя мою боль и мой страх.
С надеждой смотрю на маленький алтарь, где лежат заговорённые амулеты. Они подсказывают, как быть.
Рано или поздно меня найдут, с этим ничего нельзя поделать. От них не сбежишь. Я знаю, как устраиваются погони. Они называют это охотой. Соревнуясь в меткости, егеря выпускают стрелу за стрелой, и они летят, свистя, подгоняя. Ты бежишь, прячешься за стволами, не можешь ни остановиться, ни укрыться. А потом… горячий сильный толчок в спину, и всё. Ты обречён и лежишь, истекая кровью, бестолково сбивая ногами прелую листву. И последним воспоминанием станет лицо загонщика, добивающего тебя.
Я встаю с постели и, стараясь не потревожить бабушку, незаметно выхожу из дома.
Знаю, кто станет моей повитухой.
Эта ночь – ночь полной луны. Вон она висит над лесом, яркая-яркая. Такой луны нужно больше всего опасаться, ею управляет сама Госпожа.
Я плыву в жемчужно-белой мари, пытаясь прорваться сквозь неё, куда угодно, бесцельно – лишь бы вне…
Вода в Мозглом пруду чёрная, как дёготь, маслянисто-гладкая, приторно-тёплая. По жирной поверхности бежит лёгкое колыхание. На берегу среди высоких камышей что-то темнеет.
Это она. Сидит спиной ко мне на корточках, с усилием вытягивая что-то между колен. Уродливый горб, растрёпанные волосы. Вроде похожа на человека, но я-то знаю, кто это. Порождение болотной тьмы и глубины. У неё много имен и обличий. Шувани называют её Муло.