Мать была опытной актрисой, она подготовилась к величайшей роли в своей жизни: убедить или пропасть!
Начался последний акт пьесы, которая должна была закончиться либо моим триумфальным замужеством, либо окончательным крушением семьи… Мать мучилась ностальгией по славному прошлому нашего рода. Фамилия Гончаровых пользовалась уважением и известностью. Наша семья была бы очень богата, если бы ее не довел до банкротства лишившийся рассудка отец, а мать не оказалась скверной управительницей; на пару они привели к тому, что наши доходы сошли на нет.
Каждый бальный сезон истощал наши финансы, он стоил нам целого состояния, это выливалось в чистое безумие, тем более что нас было четверо женщин.
При приближении сезона мать впадала в горячку безудержных трат: в нашей коляске громоздились новые платья из Франции, ленты, модные шляпы, итальянские туфли, китайские парики. Мы с сестрами пользовались этой закупочной лихорадкой и всячески потворствовали ее ненасытности. Что касается меня, то такова была моя месть, реванш за детство и отрочество.
Мать не просто не любила нас: ее редкие моменты нежности выражались криками и перемежались незаслуженными пощечинами.
Без сомнения, она никогда не была счастлива с нашим отцом и заставила нас дорого за это заплатить.
Два события наложились друг на друга, вогнав ее в панику: письмо Александра с отказом и холодное, умело просчитанное выбывание князя Мещерского из списка возможных женихов; богатый и знатный, он более не претендовал на место супруга самой красивой женщины Санкт-Петербурга! Его благосклонный взгляд обратился на Екатерину Карамзину, дочь Николая Карамзина, друга и покровителя Александра.
Мать была в отчаянии; она наверняка вспомнила о моей невинной шутке, когда я предположила, что мираж Мещерского рассеется, как в басне Лафонтена «Молочница и кувшин с молоком»: прощайте, платья, слуги, коляски и кареты…
Что до Александра, почему он отступился? Из-за матери или из-за дочери? Раздражительный характер матери, или мои слишком сдержанные и чопорные манеры, или же моя безликость… все могло сыграть свою роль.
Намерения князя наверняка никогда не были серьезными, я была для него всего лишь княжеским капризом.
Мать пребывала в волнении и беспокойстве. Она стала крайне нервозна. Она поняла, что совершила фатальную ошибку, попытавшись охотиться на двух зайцев сразу: оба убежали в разные стороны. Эти тревожные новости отнюдь не смягчили ее характер.
Как вернуть Александра Сергеевича Пушкина и не выглядеть при этом униженной просительницей? Ей пришлось разыграть смирение и скромность, а главное – проявить интерес, не имеющий ничего общего с финансовым. Ей также необходимо было казаться искренней, доброжелательной и правдивой, иначе ум и проницательность Пушкина быстро разоблачили бы пронырливую комедиантку.
Мать отвела меня в сторонку и принялась поучать; с поразительным цинизмом она заявила:
– Отныне мы должны полностью сменить стратегию; до сих пор я требовала, чтобы ты не разговаривала, держалась сдержанно, проявляла лишь высокомерную снисходительность. Теперь ты должна разыграть свою роль по-другому, – проговорила она с апломбом, поставившим меня в тупик, хотя я и была привычна к ее актерским переменам.
Она обладала способностью к полному перевоплощению: могла орать, раздавать пощечины и сыпать проклятиями, но стоило появиться гостям, и она превращалась в нежнейшую, любящую маму, снисходительную почти до всепрощения!
– Наталья, будущее и судьба нашей семьи в твоих руках! – торжественно заявила она. – Отныне Пушкин – наш единственный спасательный круг. Разумеется, он урод, но богат и знаменит, что главное!
И далее продолжала:
– И не задавайся вопросом, любишь ли ты его, главное, что он тебя любит, – цинично заявила она. – Если он задаст тебе вечный вопрос мужчин: «вы меня любите?»…
Мать приблизилась к моему лицу, пристально посмотрела, погрузив свой взгляд в мои глаза, и сама ответила на только что заданный ею вопрос:
– «Дорогой, как вы можете в этом сомневаться?» Когда он окажется в твоей постели, тебе останется только закрыть глаза, разыграть радость, счастье или экстаз; достаточно будет думать о ком-то другом… – добавила она напрямик. – И знаешь, девочка, ты станешь не первой и не последней, оказавшейся в таком положении. Вспомни, во Франции прекрасная и благородная мадам де Ментенон, будучи в крайне стесненных обстоятельствах, выбрала в мужья писателя-калеку Скаррона и… стала любовницей Людовика Четырнадцатого, который к концу жизни на ней женился; видишь, все возможно! – расхохоталась она. – В подобных случаях мне на ум приходит прекрасная французская поговорка «Faute de grives, on mange des merles»[13]. Если ты пожелаешь завести любовников по своему вкусу, веди себя осторожно; живи своей жизнью, но главное, не попадись, это стало бы катастрофой для нашей семьи и для твоей репутации при дворе. Ты не наивна и понимаешь, с кем имеешь дело: Александр неисправимый ловелас, несмотря на все его заверения в неземной любви, письма и пылкие стихи (мать читала всю мою корреспонденцию, а иногда и отвечала на нее…), не думаю, чтобы женитьба его образумила. И потом, ты увидишь, вечной любви не существует, любви хватает ненадолго; в жизни все вовсе не так, как в розовой водичке твоего любимого Поля де Кока, без устали строчащего свои романы и пьески, которыми ты забиваешь себе голову. Поверь моему опыту, стань обольстительной: ты великолепна и, безусловно, одна из самых красивых женщин Санкт-Петербурга. Впрочем, ты и сама это знаешь, так что не буду лишний раз расписывать твои достоинства, – сухо добавила она. – Обольстить или погибнуть! – театрально завершила мать свою речь.
Я не поняла, говорит ли она серьезно или же разыгрывает комедию.
– Хватит ломаться, покажи, что ты настоящая женщина, вызывающая желание и испытывающая его, покажи, что он привлекает тебя физически и тебе нравится его повадка необузданного и неотразимого самца!
– Вам не кажется, маменька, что вы рискуете перестараться? – сказала я. – Или вы действительно принимаете Александра Сергеевича Пушкина за дурачка? Неужели вы полагаете, что такой человек, как он, тонкий психолог, знаток людских душ и побуждений, может купиться на подобные фокусы? Маменька, если вы никому не расскажете, я дам вам почитать отрывки из «Евгения Онегина», которые декламировал мне Александр, – не без иронии добавила я, – и вы все поймете! Если мужчина способен с такой точностью и глубиной выражать тончайшие движения женской души, он быстро распознает ваш недалекий план… и потом, я не ваша марионетка!
Внезапно я осознала всю чудовищность того, что только что произнесла.
За всю свою жизнь я очень редко давала хоть малейший отпор. У меня в ушах еще звучали собственные слова:
– Я не ваша марионетка!
Воцарилась мертвая тишина. Сестры Екатерина и Александра, случайно оказавшиеся рядом, ошеломленно застыли. Мать, вместо того чтобы бурно отреагировать на этот мятеж, сделала вид, будто ничего не слышала, и велела мне не терпящим возражений тоном:
– Делай, что тебе сказано. Пользуйся своей красотой, пока ты еще соблазнительна; сама увидишь, моя милая, как летит время…
Впервые с моего раннего детства мать обратилась ко мне с этим ласковым словечком, которое, как мне казалось, навсегда исчезло из ее любящего материнского обихода.
Как объяснить столь неожиданный поворот? Или слово «марионетка» произвело таинственный сдвиг в голове у матери? «МОЯ МИЛАЯ» – это граничило с чудом!
– Хорошо, мама, я вас слушаю.
Это «мама» вырвалось тоже случайно. Я произнесла его, не раздумывая, почти инстинктивно. И сама удивилась тому, как этот изначальный крик еще смог вырваться из глубин моего раннего детства; было ли то причиной, по которой это нежное звукосочетание невольно вызвало потрясение в ее душе.
Разве «мама» не созвучно с «моей милой»?
– Вот увидишь, – снова заговорила она, – годы несутся со страшной скоростью.
Ее тон совершенно переменился. Если бы в этот момент появился какой-нибудь случайный гость, он увидел бы двух беседующих закадычных подружек, которые делятся воспоминаниями детства. Старшая, оберегая младшую, предостерегала ее от опасностей жизни и ловушек, которые вечно подстраивают мужчины.
– Тебе восемнадцать лет, но не успеешь оглянуться – и уже тридцать; оглянешься еще разок, а из зеркала на тебя посмотрит застывшая, изрезанная морщинами изможденная восковая маска… и только по двум голубым глазам, которые еще движутся, ты узнаешь себя! Используй свою молодость, как писал французский поэт Ронсар:
потому что ты тоже завтра увидишь, как и Ронсар, что твоя красота зачахла и увяла.
– Вот настоящий урок эпикурейства, – заметила я, желая показать, что не так уж глупа, как она полагала.
– Откуда ты это взяла? – удивилась мать.
– Знаете, маменька, все считают, что я красива и глупа; многие так думают, и вы тоже, и вас это вполне устраивает, чтобы продать меня тому, кто больше предложит.
– Что ты такое говоришь, кто вбил тебе в голову подобные мысли?
– Повторяю, маменька, я не такая пустоголовая, как вы воображаете! И перестаньте делать из меня ниспосланного самим провидением ангела, спустившегося на своих огромных крыльях, дабы спасти семью Гончаровых. Я прекрасно понимаю, что для вас куда удобнее держать меня за «красивую и глупую», чем за «красивую и умную»!
– Почему ты так говоришь?
– Потому что ваши богатые и родовитые друзья ищут себе красивую куклу, которую будут выгуливать на балах, показывать на концертах, выставлять в модных салонах, а потом отвозить в золоченых каретах обратно в семейное гнездышко до следующего раза.
– У тебя ложные представления о моих намерениях, ты несправедлива, Наталья.
– Маменька, не думайте, что я не распознала вашу игру: вам не удалось выдать замуж Екатерину, потому что она высокого роста и плохо сложена, а что до бедняжки Александры, то она от рождения слегка косоглаза… Вы мне скажете, что я тоже, но у меня это почти незаметно, и именно благодаря легкому косоглазию магия моего взгляда так гипнотически действует на мужчин! – рассмеялась я.
– Не приписывай мне коварных замыслов, нашла нового Макиавелли!
– Макиавелли, Макиавелли… надо будет перечитать его произведения, – очень серьезно повторила за нею я, подшучивая над матерью.
– Я лишь хотела предостеречь тебя и поделиться своим жизненным опытом; тебе несказанно повезло с твоей ослепительной красотой! Даже мне в молодости было далеко до твоего очарования; должна открыть тебе секрет: что бы ни случилось, существует одно непреложное правило… – закончила она с улыбкой.
Я поняла, что никогда еще не чувствовала себя так свободно с матерью; на какое-то мгновение я позабыла, что обращаюсь к своей родительнице; это походило на встречу с давней подругой, с которой вы давно не виделись и теперь испытываете неодолимое желание с нею пооткровенничать. Впрочем, а с кем еще Наталья Ивановна могла поделиться своими самыми сокровенными мыслями? Мать взяла меня за руку и повела в свою спальню, оставив сестер в гостиной.
– Теперь, когда мы одни, я только тебе открою тайну моей жизни.
Я была изумлена, и не только тем, что она пожелала рассказать мне некий секрет, но и той разительной переменой, которая в ней произошла.
– Слушаю вас, маменька, я вся обратилась в слух! – не без доли иронии сказала я.
– Подойди ближе, – тихо велела она.
Я повиновалась.
– В нашем роду мы все великие обольстительницы! – промолвила мать, обмахиваясь воображаемым веером. – Когда я была фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны, всякий день вокруг меня вился рой жаждущих меня придворных; не хвастаясь, я могла полагать себя одной из самых красивых дам при дворе. К моему несчастью, императрица безумно влюбилась в одного кавалергарда по имени Алексей Охотников, который не питал к ней никакого влечения… Зато он увлекся мною.
– Значит, вы были почти что императрицей, – пошутила я.
Даже не одернув меня, мать продолжила:
– Увы, он слишком выставлял это напоказ. Императрица не преминула заметить и, чтобы избежать скандала, снедаемая ревностью, вскоре объявила о моем немедленном увольнении со службы. Этот роман остался незабываемым, думаю, Алексей был единственным мужчиной, которого я действительно любила. Желаю тебе той же участи, – подмигнула она мне с заговорщицким и игривым видом. – Но не забывай об одном: будь всегда осторожна и будь начеку!
– Что касается меня, – самоуверенно заявила я, – поверьте, однажды я вас удивлю! Вы верно поступили, столько вложив в меня и обеспечив частные уроки с такой исключительной французской наставницей, как Олимпа де Будри. Она была не только великолепным педагогом, но и замечательной актрисой.
Олимпа де Будри познакомила меня и заставила полюбить литературу семнадцатого века, великие трагедии Корнеля и Расина; она исторгала у меня слезы, читая «Федру» и «Беренику», и смех до слез, когда изображала Гарпагона, преследующего вора, укравшего его шкатулку; она в лицах играла мне «Ворону и Лисицу» Лафонтена. Возникало полное впечатление, что присутствуешь при живой сценке из басни: так и виделась крадущаяся Лисица… Звучал нежнейший медовый голос, приветствующий Ворону, следовал глубокий поклон, выражавший все возможное уважение. Потом Олимпа де Будри делала большие глаза, изображая удивление, удовольствие и радость от расточаемых Лисицей похвал. Наконец, подражая Вороне, она широко разевала рот, так что можно было почти различить миндалины. Я не могла удержаться от бурных аплодисментов, глядя на этот спектакль!
По сей день я не только помню наизусть эту басню, но и чувствую себя растроганной всякий раз, когда ее читаю.
Олимпа страстно любила старинные слова и выражения и заразила меня своим пристрастием. Когда она проверяла мои сочинения, то с особым удовольствием заменяла некоторые мои слова или расхожие выражения другими, архаичными, давным-давно вышедшими из употребления, которые она извлекала из прошлого. Когда ей приходил на ум какой-нибудь редчайший старинный оборот речи, чудесным образом вписывающийся в мой текст, она всплескивала руками, как ребенок, нашедший потерянную игрушку.
Но человек, которому я обязана всем, – это мсье Ипполит де Лафайет, пламенный почитатель французских философов. Он очень гордился тем, что лично познакомился с Вольтером в 1774 году, за четыре года до его смерти. Он питал огромное уважение к этой исторической личности, сохранившей до последних лет жизни невероятную свежесть и остроту ума. Мсье де Лафайет был горячим последователем «Философских повестей», их гуманистические воззрения оказали на него глубокое влияние; его восхищали необъятные познания и ошеломляющие высказывания автора «Кандида». Но главным образом его впечатляло вольтеровское стремление к справедливости, к защите правого дела, ради которого тот готов был рисковать своей жизнью, его терпимость по отношению к человеческим поступкам, как и широта взглядов на историю.
Закоренелый атеист, мсье де Лафайет скрывался в Санкт-Петербурге. Мне было шестнадцать лет, ему шестьдесят; это он научил меня думать.
– «Научил думать»? – повторила мать, презрительно пожав плечами. – Как будто можно научить думать! Ум или есть, или его нет!
– Нет, маменька, вы ошибаетесь, – сухо возразила я.
Она была заинтригована и удивлена силой убежденности, прозвучавшей в моем ответе. Вновь я не только противоречила ей, но и оспаривала ее материнское превосходство.
– Постараюсь объяснить вам, чему меня научили. Прежде всего, не принимать на веру всего, что кажется очевидным, потому что наши чувства обманчивы… И мы все жертвы собственного воображения, – провозгласила я профессорским тоном.
У матери глаза на лоб полезли…
– Не следует верить всем суевериям, которым нас учат, – продолжила я.
Казалось, мать выслушивает зазубренный наизусть урок, но дальнейшее ее встревожило.
– Есть ли Бог? Увидим позже, – добавила я, смеясь над собственным ответом. – Следует наблюдать и анализировать, не существует никакой навязанной очевидности, а еще никогда не надо слушать других; важно доверять только себе, даже если пытающийся убедить вас человек – самый большой ученый и эрудит. И наконец, тот факт, что это написано в книге, вовсе не означает, что такова истина или «святая правда», – насмешливо заключила я.
Мать слушала меня не перебивая, словно зачарованная, и даже не подумала возразить. Потом она спохватилась. Пожала плечами и заявила:
– Ты просто безмозглый попугай. Это твой Ипполит де Лафайет внушил тебе подобные нелепости? Он забил тебе голову своими либеральными революционными идеями, которые распространяют французские философы. Да, да, я знаю, это теперь очень модно! И юнцы, которые вьются вокруг тебя в нашем доме, увлекаются этими опасными воззрениями. Что до твоих рассуждений о религии, я совершенно уверена, что это напел тебе Александр Сергеевич, ты не могла сама такого придумать! Именно так все и полагают: Александр Сергеевич Пушкин – атеист, опасный для нашего общества, или же, по крайней мере, смущающий умы вольнодумец; император и его верный генерал Бенкендорф правы, что не доверяют ему.
Мать с изумлением обнаружила, что присутствует при рождении существа, которое много лет жило с ней бок о бок, но которого она не знала и только что с ним познакомилась.
Ее взрывной вулканический характер более не будет служить ей защитой в грядущих напряженных спорах.
Она видела, как возникает взрослая великолепная женщина, которая не позволит легко собой манипулировать!
Мать готовилась принять Александра и сыграть решающую партию. Она с пренебрежением отвергла, чтобы не сказать – неловко оттолкнула многообещающего соискателя… Чтобы вернуть себе равновесие духа, она выпила несколько бокалов… Надо сказать, мы уже давно заметили ее серьезное пристрастие к алкоголю, что делало еще более непредсказуемым ее переменчивый и импульсивный характер.
– Наталья, Екатерина, Александра, встречайте господина Пушкина, – во все горло закричала мать. – Добрый вечер, Александр Сергеевич, добро пожаловать в наш дом, мы счастливы и горды принимать вас в нашем скромном жилище, – щебетала она с обольстительной улыбкой.
Мать с самого начала взяла верхние ноты! Она подготовила прием на высшем уровне.
– Добрый вечер, Наталья Ивановна, мое почтение; для меня всегда в радость увидеть вас и ваших прелестных дочерей. Добрый вечер, Наталья Николаевна, как ваше самочувствие? С каждым разом, что я вас вижу, вы расцветаете все ослепительнее. Добрый вечер, сударыни.
В этот вечер мать была особенно элегантна; казалось, она подготовилась к императорскому балу. Несмотря на свои сорок четыре года, она была действительно великолепна и выглядела лет на десять моложе; легко было представить, как в свое время она разбивала сердца. Очарованная, словно юная девушка, комплиментами Александра, она ответила:
– Благодарю, Александр Сергеевич, вы слишком снисходительны и заставляете меня краснеть!
У меня мелькнула безумная мысль: а не был ли Александр влюблен и в мою мать? Она весьма соблазнительна, а разница у них всего четырнадцать лет, в то время как со мной тринадцать. Все было возможно! Та неприязнь и даже отвращение, которые она ему выказывала, – не скрывали ли они подавляемую любовь?
В честь его визита мать приготовила роскошный буфет: пышно убранный стол украшали три изумительных канделябра, разделяя его на три части. В центре каждой возвышались графины с редчайшей водкой, французское шампанское «Вдова Клико» и крымские вина.
Когда Александр вдруг заметил бутылки ценнейших вин с виноградников графа Воронцова, то не смог сдержать улыбки. В 1828 году он очень, очень близко сошелся с ослепительной графиней Елизаветой Воронцовой…
Мать не стала скаредничать; стремясь произвести впечатление на гостя, она устроила настоящее пиршество деликатесов: черная икра, красная икра, осетрина, гигантские крабовые клешни с Камчатки и даже особо ценимое в России блюдо – устрицы!
И наконец, чтобы окончательно покорить Александра, она раздобыла по немыслимой цене и непонятно, каким чудом, три исключительные бутылки французского вина: великолепная первая – бордо 1811 года, именуемое «легендарным годом, годом кометы», потому что в тот год виноградники Бордо произвели невероятное вино, какое рождается лишь раз в столетье; вторая, бургундская, была «Шамбертеном», любимым вином Наполеона, скорее всего, оставленная владельцем во время его поспешного возвращения во Францию; что до третьей, это был «Шато Лафит», который обожал король Людовик IV. Когда Александр увидел эти сокровища, он был уже сильно под хмельком; он бросил на них утешающий взор и продекламировал:
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
(…)
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов…
Чтобы не смущать его, мы не стали намекать, что он странным образом беседует с бутылками.
– Вы позволите? – спросил Александр, завладевая бутылкой шампанского «Вдова Клико».
– Прошу вас, сударь, – со сдержанным весельем в голосе ответила мать.
Затем, приподняв полы своего платья, она грациозно опустилась в глубоком придворном подобострастном реверансе, каким фрейлины приветствуют своего повелителя и господина, и целомудренно прикрыла глаза.
Я ожидала, что Александр подыграет ей, куртуазно сказав: «Прошу вас, дражайшая Наталья Ивановна, поднимитесь». Но он, основательно выпив, ничего подобного не сделал… Зато опытной рукой снял с пробки мюзле и обратился к нам с вопросом:
– С хлопком или без?
– С хлопком… – хором воскликнули мы.
Под давлением газа пробка вырвалась, устремилась вверх и отскочила от потолка. Мы, все четверо, зааплодировали.
Александр в порыве вдохновения продекламировал:
Освободясь от пробки влажной,
Бутылка хлопнула; вино
Шипит…
– По такому случаю, – поучала меня мать, – наденешь платье из черных кружев, которое мы купили на прошлой неделе, оно с огромным декольте и подчеркивает твою идеальную грудь. Ты должна постоянно быть у него перед глазами… ни один нормально устроенный мужчина не должен устоять! – игриво закончила она.
– Ты должна заставить заговорить свое божественное тело… Мужчины, как тебе еще не раз представится случай удостовериться, увы, часто понимают единственный язык – язык плоти, и их лексикон крайне убог: они ограничиваются пустыми словами и избитыми, а то и примитивными выражениями. Внимательно понаблюдай за их приемами обольщения: по большей части они сводятся к совершеннейшим банальностям и повторам: сначала мужчины притворяются, будто их интересуют твои занятия, потом делают вид, что их особо привлекают твои мысли, и, наконец, они начинают делать комплименты твоему телу, потому что именно оно и есть предмет их вожделений! Все точно как переходы в опере…
– Что вы хотите сказать?
– Ну, они проигрывают тебе четыре темпа: анданте, адажио, аллегро и фортиссимо.
– Если я правильно поняла, маменька, то едва я почувствую, что началось крещендо… я должна сказать ему: сударь, модерато, пианиссимо и, если он слишком настойчив, финал!
И мы дружно расхохотались… в унисон!
– Александр, несмотря на всю свою славу поэта и романиста, редкий ловелас, и теперь ты должна повернуть все так, чтобы добыча превратилась в охотника! Говори с ним о чем угодно; если тебе не хватает воображения, расспрашивай о его жизни, путешествиях, о том, что он пишет, о его романах и стихах… Спроси, как к нему приходит вдохновение, как он придумывает своих героев, подсматривает ли он их в обычной жизни. Тебе следует знать, Наталья, что мужчины обожают, когда ими интересуются. Им очень нравится, когда их расспрашивают о них самих, они лелеют свое эго; чем больше они говорят о себе, тем умнее себе кажутся.
Мать явно извлекла пользу из своего долгого и богатого жизненного опыта.
И действительно, Александр, обронив пару общих мест о своих поездках, стал неистощим и неутомим, когда речь пошла о его литературном творчестве.
Когда он заметил редчайшую бутылку бордо, то взмахнул ею над головой и, благоговейно на нее глядя, отчеканил:
Но ты, Бордо, подобен другу,
Который, в горе и в беде,
Товарищ завсегда, везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!
Все зааплодировали, а мать, в полном восхищении, посмотрела на Александра и спросила:
– Вы сейчас импровизировали, Александр Сергеевич?
– Нет, Наталья Ивановна, это строки из моей драмы «Евгений Онегин».
– Это замечательно, – проговорила мать, – и удивительно к месту.
Про себя я подумала, что, когда Александр поднесет ей еще несколько стихов… и стаканчиков, она наверняка будет покорена не только бордо, но и его харизматической мощью.
Пушкинская магия действовала безотказно, и я, как и все женщины, слушающие Александра, была покорена и очарована.
Мать продолжила:
– Возможно, я навела вас на мысль, что вам здесь не рады; если таково было ваше впечатление, то вы ошиблись; но, прежде чем окончательно отдать вам руку Натальи, я обязана проявить всю возможную предусмотрительность…
– Я прекрасно это понимаю, Наталья Ивановна.
– Как вам известно, князь Мещерский также искал руки Натальи.
Мать с дерзкой уверенностью произнесла ложь, проверить которую не представлялось возможным.
– Я не единожды принимала князя Мещерского, – продолжила мать, – чей древний благородный род восходит еще к татарским ханам. И кстати, – сделала паузу мать, и далее я услышала от нее необычайный рассказ о тайне, которую она всегда скрывала: историю ее истинного происхождения.
– Знайте, государь мой Александр Сергеевич, – торжественно промолвила она, – что в девичестве я была Загряжской; это имя, скорее всего, ничего вам не говорит, но мой отец был князем Иваном Александровичем Загряжским, выходцем из старинной татарской семьи.
Мы с сестрами, потрясенные и изумленные, слушали ее рассказ, словно детскую сказку.
Наконец-то мать раскроет нам секрет своего рождения, который она всегда ревностно хранила. Одно это граничило с чудом, потому что всякий раз, когда мы касались запретной темы, она впадала в ярость.
Но она уже свела близкое знакомство и с бордо, и с бургундским. Мать с трудом выбралась из кресла, чтобы устроиться перед Пушкиным; эти несколько шагов стоили ей сверхчеловеческих усилий, но она сдюжила. Прежде чем снова заговорить, она, дабы придать себе сил, опрокинула еще стаканчик, пристально посмотрела на Александра и со слезами промолвила:
– Я всего лишь бастард… благородного рода, конечно, но настоящий бастард!
Присутствие Александра становилось до крайности стеснительным. Мы-то привыкли к случавшимся моментам ее опьянения, часто совместным с отцом, но впервые она позволила себе подобную сцену при постороннем. Рыдания заглушали ее голос:
– Да, – повторила она, – я всего лишь бастард. Мою мать звали Ефросинья Ульрика фон Липгарт, она родилась в одна тысяча семьсот шестьдесят первом году, и если я особо это упоминаю, то потому, что она покинула меня очень рано, уйдя в тридцать лет; мне было всего шесть, когда я стала сиротой. Мать всегда скрывала от нас настоящее имя нашей бабушки. Единственное, в чем мы могли быть уверены, – та отличалась редкой красотой, иначе как бы князь Загряжский приметил ее и влюбился. Впрочем, и, глядя на мать, я видела достойную ее наследницу.
– В семнадцать лет она вышла замуж за барона Морица фон Поссе, от которого год спустя родила дочь, названную Иоганной Вильгельминой, или попросту Жанеттой.
В тысяча семьсот восемьдесят втором году моей матери был двадцать один год, и тогда же решилась ее судьба.
На одном из приемов их чете представили блестящего лихого полковника Ивана Александровича Загряжского, и между ними мгновенно вспыхнула взаимная страсть. Через некоторое время однажды вечером она сказал мужу, что поедет повидать сестру. По такому случаю она надела длинную меховую шубу, села в сани со своей поклажей и проехала две версты. Вдруг она велела кучеру остановиться; появилась другая упряжка, она перенесла туда все сундуки и сбежала навсегда, оставив свою дочь Иоганну, которой было три года; она никогда ее больше не видела; она ушла к своему любовнику Ивану Александровичу…
Она захотела развестись с бароном Поссе, но тот в разводе отказал; последовал долгий судебный процесс, тянувшийся полгода, пока в конце концов она не выиграла дело.
Я родилась в тысяча семьсот восемьдесят пятом, моей матери Ульрике было двадцать четыре года, но, поскольку официального развода она еще не получила, они с отцом заключили тайный брак.
Как я уже сказала, мать умерла очень молодой. Ей было всего тридцать лет. Отец, обладавший практическим складом ума и привыкший не останавливаться ни перед чем в этой жизни, посмел обратиться к своей первой жене, Александре Степановне Загряжской, и просто попросить ее заняться моим воспитанием!
Так я осиротела во второй раз. Александра приняла меня и вырастила вместе со своими двумя дочерями, Софией и Екатериной. Нам пожаловали высочайшую милость: все трое, мы стали фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. К несчастью, у ее величества был любовник, Алексей Охотников, и он увлекся мною. Императрица немедля отослала меня прочь.
Дабы избежать двусмысленности своего положения, я, подчинившись царящим в обществе правилам, вышла замуж за Николая Гончарова, – со вздохом закончила мать.
Рассказ завершился, сменившись мертвой тишиной, нарушаемой только позвякиванием бокала Александра.
Плач матери стих, она полностью пришла в себя.
Случившееся заставило меня задуматься; когда, намного позже, в своем забытьи я видела себя Федрой, то была недалека от истины: между моей бабушкой Ульрикой, моей матерью Натальей Ивановной и мной самой было нечто общее: поразительная красота Загряжских стала печатью бед в наших жизнях и навлекла на нас проклятие. Оно уже поразило три поколения; я спрашивала себя, не сходно ли оно с предсказанием от 18 марта 1314 года, когда Великий магистр тамплиеров Жак де Моле, взойдя на костер, бросил Филиппу Красивому и папе Клименту V, как и всем их приверженцам, проклятие, прозвучавшее как анафема: «Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!»
Мать продолжила, теперь уже спокойно и с поразительным самообладанием:
– Вы легко поймете, дражайший Александр Сергеевич, что я могла отдать предпочтение князю Мещерскому, который также ведет свой род от татарских ханов… Как гласит старая французская пословица, «Bon sang ne saurait mentir»[15].
– Конечно, – отвечал Александр, – я прекрасно вас понимаю, но давайте отдадим должное этому редчайшему бордо, – добавил он, щедро наполняя ее бокал и не забыв себя самого…
Мать снова заговорила:
– К тому же мой отец приходился деверем графине Наталье Кирилловне Разумовской, что, разумеется, делает мою мать невесткой графини, – заключила она, залпом опрокидывая то, что Александр ей поднес. – Вы следите за моей мыслью, Александр Сергеевич?
– Да, да, вполне, – заверил Александр, прилагавший титанические усилия, чтобы не запутаться в извивах сложной и, как мы далее увидим, весьма разветвленной генеалогии Натальи Ивановны.
Если наше фамильное имя считалось старинным, несмотря на стремление матери перекроить генеалогическое древо, дабы доказать благородство его корней, у нас не имелось ни многовекового титула, ни какого-либо состояния, способного прельстить любого воздыхателя.
Меня их согласие не обмануло, но пришлось принять его, как и положено милой послушной дочери.
Чтобы не поддаться этому мрачному фарсу, я в свою очередь разыграла комедию, изобразив юную романтическую девицу, идущую под венец с давно желанным Прекрасным Принцем.
Александр снова наполнил вином два больших бокала; бордо окончательно взяло над ним верх.
– Должна вам сказать, – снова заговорила мать, впадавшая во все большее возбуждение, – что наше семейство обеднело и лишилось прежнего блеска, однако мы очень гордимся нашими славными предками; мы не соперничаем, дабы узнать, которая из ветвей нашего рода пустила более глубокие корни в историю, но мало кто знает, что мой кузен был меценатом, помогавшим одному музыканту и спасшим его от денежных неурядиц; в благодарность музыкант посвятил ему одну из своих самых знаменитых композиций: струнный квартет Разумовского опус пятьдесят девять, а Андрей Кириллович Разумовский – мой дядя по мужу, музыканта же звали… – она сделала паузу, заставив нас застыть в ожидании, – звали Людвиг ван Бетховен.
– Поразительно, фантастично! – вскричал Александр, наполняя себе два больших бокала вина; покончив с бордо, он перешел на знаменитое бургундское. – Когда мне доводится наслаждаться столь бесподобными винами, я всегда обращаю внимание на год, когда они были разлиты по бутылкам, и стараюсь вспомнить, что же я в тот год делал. Возьмем ваше бордо одиннадцатого года: мне тогда было двенадцать лет, и то время еще свежо в моей памяти. Мой дядя Василий отвез меня из Москвы в Санкт-Петербург. Я был счастлив покинуть свое семейство и сделал это без всяких сожалений. Я не осмеливался оглянуться на свое прошлое из страха, подобно библейской жене Лота, обратиться в соляной столб.
Я сдал экзамены в Царскосельский лицей; оценки мои были средними или посредственными, но благодаря моим исключительным познаниям в русской и французской литературе меня выбрали в числе первых тридцати восьми учеников; хотя, положа руку на сердце, должен признать, что мой отец был близким другом тогдашнего директора Василия Федоровича Малиновского, что весьма упрощало дело.
Я начал занятия в лицее девятнадцатого октября одиннадцатого года; на открытии нас приветствовал император. Там я познакомился с моими друзьями Антоном Дельвигом, Вильгельмом Кюхельбекером и Иваном Пущиным, будущими декабристами. Но это уже другая история!
Что до этого «Шамбертена 1799», то таков год рождения замечательного поэта, и я надеюсь, что он этот год обессмертит! – добавил Александр, чокаясь с матерью.
Мы с сестрами были очарованы; мы завороженно слушали, уносясь в мир безудержной игры воображения.
Неожиданно Наталья Ивановна, урожденная Загряжская, перестала быть нашей матерью, а превратилась в живой миф. Мы возвели ее в ранг исторического персонажа.
– Так вот, а я, – расхохотался Александр, – должен со всем смирением признаться, что не являюсь татарским ханом, но величайший царь земли русской, Петр Первый, принял и выбрал в фавориты моего прадедушку африканца Абрама Ганнибала. А вот его отец был ни много ни мало абиссинским князем, так что видите, дражайшая Наталья Ивановна, наши предки, можно сказать, стоят на одной доске! Я также с гордостью могу сообщить вам, что мой род восходит к двенадцатому веку и ведется от некоего Радши или Рачи!
Мы готовы были, затаив дыхание, слушать продолжение, как дети вечером, когда няня рассказывает им захватывающую историю, но внезапно останавливается со словами: «А теперь спите крепко, мои дорогие, остальное узнаете завтра!»
Я вдруг увидела, как вокруг меня закружился веселый хоровод. Они все держались за руки: мой дед Иван Александрович Загряжский, его дочь, моя мать Наталья Ивановна и еще загадочная Ульрика, моя бабушка, а также графиня Разумовская, ее невестка, а значит, моя двоюродная бабушка; князь Разумовский и Людвиг ван Бетховен тоже вступили в круг; внезапно они все замерли: появились царь Соломон и царица Савская; наконец, к ним присоединился Александр Сергеевич Пушкин. Они веселились, пили, пели и производили невообразимый шум!
Мать внезапно пришла в себя и обратилась к Александру:
– Вы понимаете, что князь предоставлял все гарантии, которых я желала, а главное, соответствовал трем критериям.
– Каким же, Наталья Ивановна? – заинтересовался Александр.
– Я скажу вам позже.
Перейдя на философский тон, отмеченный глубокой мудростью человека, имеющего немалый жизненный опыт, она заявила Александру:
– Я поняла, что титул князя и его огромное богатство не составят счастья моей дорогой Натальи! Я уже готова была дать окончательное согласие, когда осознала, что дочь не будет счастлива…
Меня всякий раз потрясала неколебимая самоуверенность матери. Кто мог бы заподозрить, что мы были практически разорены?
Мать, которой явно было не под силу управлять имуществом, и отец, расточительный, как та Стрекоза из басни, растранжирили наше состояние. Мы были подобны мелким французским дворянам, разоренным Французской революцией; мы жили воспоминаниями об улетучившейся славе и о былых временах.
– Я отдаю вам предпочтение, – с царственным величием молвила мать, – потому что вы поэт и писатель. Рядом с вами Наталья, едва распустившийся бутон, расцветет, я в этом уверена…
– Благодарю вас, Наталья Ивановна, за честь и доверие, коими вы меня милостиво удостоили, – ответил он.
– И однако, – чуть смущенно заговорила мать, пытаясь выбирать выражения, – мне бы хотелось, чтобы душа моя была совершенно спокойна, а потому, дабы не описывать все мои сомнения, я решила, что достойнее будет ознакомить вас с тремя вопросами, на которые я попросила бы вас дать письменный ответ. Соблаговолите простить мне столь постыдную предосторожность, но лишь тогда я буду совершенно умиротворена и спокойна.
И мать задала следующие три вопроса:
«ВО-ПЕРВЫХ: полагаете ли вы себя способным, несмотря на свое столь разгульное прошлое, о котором всей Москве ведомо до мельчайших подробностей, сделать счастливой такое чистое дитя, как Наташа?
ВО-ВТОРЫХ: позволит ли ваше материальное положение удовлетворять запросы Натальи, привыкшей ни в чем не знать нужды и достойной находиться в высших кругах русского общества?
В-ТРЕТЬИХ: не двусмысленно ли ваше положение в отношении правительства? Не состоите ли вы под надзором полиции?»
Александр в ответ не сказал ни слова; ледяным тоном он спросил свое пальто, шляпу и трость, после чего обронил:
– Сударыни, позвольте откланяться.
И ушел, оставив нас потерявшими дар речи от изумления.
Должна ли я была понять, что Александр подал нам знак: «fine della commedia[16]»?