– Вы совершеннейшим образом заблуждаетесь, дорогой Александр Сергеевич, – сказала моя мать, – Наталья вас обожает и питает к вам глубокое уважение, она только о вас и говорит; не единожды за день она проверяет прибытие почты; она ждет вас с нескрываемым нетерпением.
Но Александру и дела не было до обожания и уважения! Он осознавал всю противоестественность этого союза. В отношении меня он задавался вопросом: «Ne me regardera-t-elle pas comme un obstacle, comme un ravisseur frauduleux?[8]»
В сущности, думал Александр, наш брак станет чем-то вроде узаконенного насилия, словно во времена сеньоров и королей Франции. Муж присваивал себе «право первой ночи»!
Александр был слишком умен и тонок, чтобы не почувствовать опасений совсем юной девушки, внушаемых мыслью о браке, на который я против воли вынуждена была дать согласие. Александр сомневался, а я воротила нос! Впав в пессимизм и опасаясь худшего, он спрашивал себя: «Ne me prendra-t-elle pas en aversion?[9]». Он уточнял, что мое холодное, крайне сдержанное поведение привело его в полное уныние: «Что у нее за сердце? Твердою дубовой корою, тройным булатом грудь ее вооружена».
Наша взаимная настороженность являла собой истинную гармонию! Я не могла избавиться от мысли, что он меня вовсе не привлекает, он же со своей стороны черпал силы в мысли, что пусть я глупа, зато красива… Слабое утешение!
Александра не обманула внезапная перемена в матери; он сразу заподозрил, что здесь кроется какой-то подвох, и пожелал доказать ей, что в этой шахматной партии она встретила достойного соперника! Он послал ей письмо, где говорилось, что, ясно ощутив ее враждебное к себе отношение, он задумался и в конечном счете пришел к выводу, что и впрямь не является самым подходящим мужем, о котором она могла бы для меня мечтать. И вот, с глубоким прискорбием и несмотря на все усилия с его стороны, он сдается и отказывается от своего предложения!
C присущим ему фатализмом и трезвостью суждений он написал моей матери: «L’habitude et une longue intimité pourraient seules me faire gagner l’affection de mademoiselle votre fille, je puis espérer me l’attacher à la longue[10]».
Он смирился с таким положением вещей, решив, что, как у старых супружеских пар, со временем любовь превратится в нежность, а нежность в безропотность.
Проницательный и утонченный, он выбрал слово «привязанность», а не «любовь».
И добавил любопытное признание: «Je n’ai rien pour lui plaire![11]»
Он осознавал, что интерес, который я испытывала к нему, вызван единственно его известностью.
Его внешность не только мне не нравилась, но и вызывала отвращение.
Я почти пожалела его: в нем чувствовался иступленный призыв, исходящий из глубины души, крик отчаявшейся любви. Ответ матери последовал незамедлительно: с обычным для нее прагматизмом и приспособленчеством она давала свое согласие; Александр возрадовался, но не проявил легковерности.
Тем временем он размышлял: без сомнений, всякое отсутствие воодушевления со стороны моей матери и мое поведение маленькой избалованной аристократки, явно стремящейся лишь внушать вожделение, не слишком побуждали его настаивать на своем предложении. У Александра были весомые резоны для отступления.
Как приговоренный к смерти с тоской ожидает объявления даты его казни, так и Александр видел, как на горизонте вырисовывается день его свадьбы… Его охватывала ностальгия по прошлому: прощайте, вакхические вечера, пламенные споры, последние «посошки», возвращение домой на туманном рассвете!
Отныне его существование будет полностью подчинено правилам, пунктуальности и нормальности.
Однажды между мной и Александром произошел серьезный разговор, и он доверительно рассказал мне, что испытал серьезные колебания после письма, полученного от своего большого друга и восторженной поклонницы Елизаветы Хитрово. Должна заметить, что эта безоглядно влюбленная в него женщина была совершенно убита, когда 18 февраля 1831 года он женился на мне.
Она прислала ему истинный шедевр эпистолярного жанра… совершенное кружево, в котором сплетались ирония и тоска:
«Прозаическая сторона брака – вот чего я боюсь для вас! Я всегда думала, что гений поддерживает себя полной независимостью и развивается только в беспрерывных бедствиях, я думала, что совершенное, положительное и от постоянства несколько однообразное счастье убивает деятельность, располагает к ожирению и делает скорее добрым малым, чем великим поэтом… Может быть, после личного горя это больше всего меня поразило в первую минуту…
Богу было угодно, как говорила я вам, чтобы у меня не было и тени эгоизма в сердце. Я размышляла, боролась, страдала и наконец достигла того, что сама теперь желаю, чтобы вы поскорее женились. Поселитесь с вашей прекрасной и очаровательной женой в хорошеньком деревянном опрятном домике, навещайте по вечерам тетушек, чтоб составлять им партию, и возвращайтесь счастливым, спокойным и благодарным провидению за сокровище, доверенное вам».
Она всегда прекрасно понимала, что это событие рано или поздно произойдет, но гнала от себя горькие мысли. Она твердо знала, что разница в возрасте не оставляла ей никаких надежд, тем более что Александра физически и интеллектуально очень привлекала ее собственная дочь, блистательная и ослепительная Долли Фикельмон. Когда весть о свадьбе Александра распространилась в обществе, Елизавета была крайне подавлена и послала это письмо – слегка ироничное и жестокое, но глубоко трогательное.
Нелишним будет напомнить, что Елизавета Хитрово питала к Александру и удушающую материнскую нежность, и страстную платоническую любовь, о чем свидетельствуют письма, которые он раскидывал где попало; поскольку ее мечта была неосуществима, она философски и печально отрекалась от нее.
Когда я представляю себе ее, пишущую эту дышащие отчаяньем строки, я думаю о Расине и его словах о «величественной печали трагедии».
У Елизаветы не оставалось иного выхода, кроме как сменить обличье, обрядившись в одежды греческой прорицательницы Пифии, чтобы изречь со своего алтаря советы и бесспорные истины.
С первой строки она с удовольствием играет словами, противопоставляя «прозаическую» природу брака «поэтическому» началу в Александре.
Кстати, в своем юмористическом ответе он ясно показывает, что прекрасно понял двойственный смысл слова «прозаическая».
Великолепный психолог, она точно очертила проблему Александра: чтобы оставаться настоящим поэтом, ему необходима независимость и свобода от любых семейных принуждений.
Подобно Кассандре, она предрекала, что женитьба убьет его творческое воображение. Это уютное счастье станет его… несчастьем; мало-помалу Александр поддастся и впадет в приятную летаргию; его поглотит вялость комфорта, а как следствие – он «ожиреет» как сыр в масле.
Вместо того, чтобы обидеться на язвительное описание его будущего как раздобревшего паши, он ответил Елизавете, что на самом деле он «просто добрый малый, который не хочет ничего иного, как заплыть жиром и быть счастливым!»
Елизавета вколачивает гвоздь по самую шляпку; она завершает свою едкую картину, добавив в качестве последнего штриха все штампы мещанской идиллии того времени: «хорошенький деревянный домик», уточняет она; и, дабы достойно увенчать свое творение, подчеркивает «опрятность», символизирующую совершенство этого буколического полотна!
В своем списке она не забывает и, больше того, физически связывает «домик» и «очаровательную жену». Что до предстоящих развлечений, они сведутся лишь к домоседству и унылым карточным партиям с тетушками.
Я разделяла мнение Елизаветы и Бодлера: Александр тоже был несчастным альбатросом:
Le poète est semblable au prince des nuées,
Ses ailes de géant l’empêchent de marcher![12]
Однако Елизавету, уставшую и отчаявшуюся после сотен любовных приключений Александра, радовало его грядущее бракосочетание; он больше не будет разбрасываться! Она долго томилась; отныне он будет принадлежать только одной женщине, и эта женщина… не Елизавета. Как ни парадоксально, она утверждала, что все его невзгоды, трудности, влюбленности и страдания питали его гений. Без сомнения, ею двигало давнее воспоминание о словах Альфреда де Мюссе, утверждавшего, что его Музой была боль.
Со своей стороны Александр спрашивал себя, насколько разумно пожертвовать своей свободой, столь для него драгоценной, ради прекрасных глаз ломаки, которая смотрит на него свысока, а то и с высоты!
В будущем я буду нарушать его одиночество, ему придется все время считаться с моими вкусами, исполнять мои капризы, учитывать мое мнение: по сути, это медленное и неизбежное изъязвление его независимости.
Но больше всего Александр опасался моего постоянно устремленного на него инквизиторского и подозрительного взгляда, днем и ночью подстерегающего каждый его поступок и движение, а еще обязанности давать отчет в собственных передвижениях. В каждый момент он будет вынужден задаваться вопросом: могу ли я? должен ли я?
Отныне он не сможет укрываться в тени своих размышлений, он будет обречен на ежедневный, почти тюремный тет-а-тет.
Но по-настоящему его преследовала и ужасала будущая жизнь «семейной четы». Он заранее предвидел монотонность и ежедневную рутину, бесконечное повторение слов, замечаний и жестов, в которых увязнет, как в клею, его существование…
Александр ненавидел упорядоченное, распланированное бытие. Жизнь должна оставаться постоянным фейерверком и трепетом; лишь нечто необычайное было ему по душе, он ежесекундно ждал, чем жизнь удивит его.
Однако он понимал, что времени суждено погрузиться в дрему, отразиться в грустных глазах другого, что время это можно будет прочесть по морщинкам, которые осмелятся осквернить мое лицо.
Перспектива жить с одной и той же женщиной на протяжении тридцати или пятидесяти лет его ужасала; АД на двоих, шутил он. Как провести годы, месяцы, день и ночь с одной и той же женщиной? Он представлялся самому себе Сизифом – тот тоже был осужден толкать в гору свой камень, который неизбежно скатывался обратно!
К этой вынужденной душной близости добавлялось еще одно обязательство, нечто вроде категорического императива: РАЗГОВАРИВАТЬ.
Александра мучил повторяющийся кошмар: он сидит связанный на стуле, а Натали в костюме палача с кнутом в руке мучит его и орет:
– Говори, говори! Почему ты не хочешь говорить?
Он чувствовал себя виноватым при мысли о том, что каждый день ему придется искать, придумывать новую тему для беседы, а вдруг ему нечего будет сказать? Только банальности, только «прозу»! Как бы он ни выжимал, словно высохший фрукт, мельчайшее событие прошедшего дня, его глагол иссякнет. Истинный интеллектуальный террор. Больше никогда у него не будет права размышлять, грезить, думать в тишине.
Должна ли я была воспринимать это как обиду и унижение? Как следствие собственной глупости? Чтобы как-то развеселиться, я вспоминала забавное замечание одной моей подруги, сказанное незадолго до моего замужества:
– Вот увидишь, Наталья, в жизни замужней женщины возникают все более долгие и многочисленные паузы, и их приходится заполнять!
Однажды, присоединившись ко мне в постели, Александр внезапно разразился гомерическим смехом.
– Почему вы смеетесь, Саша?
– А вам не кажутся комичными эти миллионы семейных пар, которые, как мы, лежат рядышком в кровати? У меня такое чувство, будто я жду смерти! Кстати, когда мы вот так смотрим в потолок, мы словно два покойничка, – добавил он, хохоча во все горло.
– Это совсем не смешно, Саша!
Этот образ, наверняка потрясший бы любого другого, действовал на него до крайности благотворно и наполнял неизъяснимой радостью!
По зрелом размышлении Александр решил, что следует отказаться от этого союза. В очередной раз он стал жертвой собственных чувств; он воспылал к моей особе, как случалось частенько, стоило ему встретить юную прелестную девицу или привлекательную женщину, причем ее общественное положение не играло роли – служанка, светская львица, маркиза или княгиня, цель всегда была одна: Покорить, Покорить, Покорить!
Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Его друзья разделились на два лагеря: одни поддерживали его стремление оставаться свободным, не связанным никакими узами, их девизом было «Выбор равен увечью!».
Другие, и среди них его друг Жуковский, напротив, советовали ему покончить с холостяцкой жизнью; он нашел женщину не только очень красивую, но и нежную, мягкую, влюбленную и покорную… большая ошибка!