Фефа переживала за роды Анны так, что чуть сама не попала в больницу. Давление подскочило до небес, а сердце, по ее собственному определению, наоборот, ушло в пятки.
На фоне ее психоза Анна была абсолютно спокойна и ни о чем не волновалась.
А причины для волнения были и немалые.
Девяностолетняя повитуха, призванная Фефой из запаса, сокрушалась, что таз у роженицы узкий, а ребеночек вызрел на славу.
– Фунтов на девять потянет, голуба! Раскормила ты его!
Как она умудрилась раскормить ребенка, постоянно недоедая и находясь на такой работе, как Петроградский уголовный розыск, не совсем понятно, но думать об этом было некогда.
Анна расследовала дело о двойном убийстве и была занята от зари до полуночи, радуясь тому, что в великоватой ей тужурке и толстом свитере, который она стала носить по весне, сменив к лету на просторную рубаху, живот почти не виден.
Некоторые в отделе не догадывались о ее состоянии вплоть до того дня, когда прямо из квартиры потерпевших от рук грабителей почтенных обывателей ее пришлось везти в больницу.
– К хирургу? – спросил Бездельный, оглядываясь на нее, лежащую с гримасой страдания на заднем сиденье автомобиля.
– К акушерке! – крикнула она.
Бездельный не ответил, но в зеркало она увидела его лицо. Если бы не было так больно, она хохотала бы до колик в животе, настолько очумелый вид у него оказался.
Родила она легко. Малышка просто выкатилась в подставленные руки доктора.
– Вот так колобок! – удивился он.
Потом так и называл ее все время – Колобок, даром, что получилась девочка вовсе не крупной.
Роды прошли успешно, но на следующий день у Анны началась горячка.
Доктор, которого звали то ли Семен, то ли Иван Павлович, – она все никак не могла разобраться, – никому не позволил к ней подходить. Занялся ее лечением сам.
Позже она узнала, что настоящее имя врача – Жан-Поль Симон, и был он потомком бежавших от гонений в период реставрации Бурбонов французов. Каким манером с той далекой поры он сумел сохранить французское имя, оставалось для нее загадкой, которую Иван Павлович разрешил сам, открыв под большим секретом, что его предки появились в России лишь тридцать лет назад: отец в надежде разбогатеть приехал работать куафером.
– Про то, что мои предки брали Бастилию, наплел во избежание претензий со стороны новой власти, – признался он, хитро поблескивая глазами. – Согласитесь, потомок революционеров звучит лучше, чем потомок цирюльника.
Во внешности доктора французские корни не прослеживались вовсе. Нос не имел характерной формы и размера, а голова поседела и смело могла принадлежать хоть южанину, хоть выходцу из Сибири. В больнице его французскую фамилию переиначили на свой лад. Анна в шутку стала звать его товарищ Семен. Ему нравилось.
Однажды он предложил общаться между собой на французском. Анна, считавшая, что все давно забыла, решила попробовать и удивилась, когда оказалось: все не так уж плохо. Вечерами суета в больнице немного стихала, у доктора появлялось свободное время, и они болтали часами. Анне казалось, что за разговорами болезнь забывается и постепенно уходит прочь.
Симон это видел и радовался.
Провалялась Анна в госпитале без малого две недели, и все это время Маша – так она назвала дочь – оставалась на попечении Фефы.
Фефа приходила ее навещать, но девочку с собой не брала: боялась больничной заразы. Анна сердилась, но делать нечего, – сцеживала молоко в бутылочку и отдавала в теплые руки няни.
Доктор Симон заходил несколько раз за день, осматривал, задавал вопросы и просто посиживал на стульчике рядом с кроватью, развлекая больную разговорами.
В конце концов даже Анна, – уж на что тугодумная, – а и то догадалась, что приходит он не как врач.
Догадалась и тут же засобиралась домой.
Как ни старались ее удержать, она никого не слушала.
Доктор как раз отсутствовал, так что объясняться не пришлось. Не то чтобы она трусила, просто не было сил.
В квартирке на Кирочной пахло хозяйственным мылом и еще чем-то неописуемо милым, – Анна для себя определила это как запах ребенка.
Она сняла туфли и прошла в комнатку Фефы, почувствовав, что ребенка следует искать именно там.
И угадала. Посреди кровати на перине в окружении наглаженных пеленок, обложенная со всех сторон одеялами спала Маша, а рядом на кушетке кемарила Фефа, сжимая в руках бутылочку с молоком.
Анна склонилась над дочерью.
– Маша, – прошептала она беззвучно.
Девочка взмахнула ресницами, посмотрела на нее яркими светлыми глазами и улыбнулась.
Так началась их новая жизнь.
Через пару месяцев новорожденную навестил доктор Симон.
Посмотрел на ребенка, расспросил о житье-бытье, выпил чаю и ушел, чтобы снова вернуться через месяц.
Так и повелось. Приходил, пил чай, беседовал и уходил. Анна при этом большей частью молчала, но гнать не гнала.
В конце концов не выдержала Фефа.
– И долго ты будешь человеку душу мытарить? Подумай, чего ты ждешь? Иван Павлович – не фармазон какой-нибудь, а серьезный, положительный человек. Доктор опять же. Ежели тебе муж не нужен, подумай о ребенке. Как без отца расти станет?
Анна все понимала, но на следующий день явилась в больницу сама и попросила Симона больше не приходить.
Маша росла открытой и веселой, хорошо кушала, – на радость Фефе, – легко сходилась со сверстниками и шалила хоть и часто, но в меру.
Мама ее строжила, няня – баловала. Когда Фефино обожание зашкаливало, Анне приходилось ее осаживать, и этот процесс нельзя было назвать безболезненным.
– Я тебя вырастила, выращу и ребятенка! А кому мои подходы не нравятся, может отправляться ловить преступников хоть до морковкина заговенья!
Говорилось подобное, конечно, в пылу битвы, но Анна все яснее понимала: с Фефиной способностью застолбить и охранять свою территорию ей не сладить.
Через несколько месяцев после родов Анна вернулась в Петроградский губернский уголовный розыск, в свой отдел, и все выглядело так, будто она никуда и не уходила.
Попала она прямо с корабля на бал.
По городу прокатилась серия ограблений сберкасс. Бандиты действовали ловко, уверенно и не оставляли следов, кроме трупов. Убивали, не раздумывая, поэтому ни одного свидетеля, способного дать сыщикам хоть какую-то зацепку, не оставалось. Было и еще кое-что. На лица грабители надевали марлевые повязки, вроде медицинских масок, и перчатки. С таким маскарадным костюмом скрыться легче легкого. Снял маску, и вот ты уже законопослушный гражданин, просто идущий по улице.
С первого ограбления прошло две недели, и за это время грабители успели совершить еще три набега, причем, что характерно, два из них – одновременно в разных частях города. Сыщики сразу поняли, что банда собралась немаленькая.
В то утро, когда в отделе появилась Анна, пришло сообщение о новом дерзком ограблении, на этот раз в центре – на Комиссаровской, в которую бывший Гороховый проспект переименовали в восемнадцатом году после того, как в доме номер два разместилась ВЧК.
– Чебнева, ты чего тут? – спросил, пробегая мимо, начальник отдела Березин.
– На работу вышла.
– Ну и чего стоишь? Чеши с Лазутой на ограбление сберкассы.
– А Лазута – это кто? – растерялась она.
– Да какая разница! Вон он идет! Езжай с ним!
Обернувшись туда, куда показывал Березин, она увидела невысокого крепкого мужичка в светлых штанах, легкой рубашке с белым отложным воротником и залихватской кепочке, торопливо шагающего к выходу.
Пижон, тут же окрестила его Анна и рванула следом.
– Постойте, товарищ Лазута!
Парень оглянулся с недовольным видом.
– Вам чего?
– Я с вами.
– Куда еще? Запишитесь у дежурного. Вернусь – поговорим.
– Я с вами на ограбление. Березин приказал.
Лазута замедлил стремительное движение и глянул с подозрением.
– Из газеты, что ли? Тогда валите отсюда на все четыре стороны! Я сто раз говорил: нечего щелкопёрам делать на месте преступления!
– Ты особо-то не распаляйся, – прервала Анна возмущенный монолог. – Я не из газеты. Моя фамилия Чебнева.
Лазута, который уже было собрался распалиться окончательно, осекся и глянул с интересом.
– Анна Чебнева?
– Она самая. Приступила к работе.
– Так чего ж ты сразу не сказала, что Чебнева?
– Не успела.
– Ну так поехали, чего стоишь?
Простота, с которой общался новоиспеченный напарник, ей понравилась.
«Сработаемся», – подумала она и поспешила к автомобилю, фырчащему посреди двора.
Так вернулась ее старая жизнь, привычная до боли, но нескучная.
Иван Лазута оказался неплохим сыщиком, хотя гонор и самомнение его оказались просто невероятных размеров и степеней. Он вообще был интересным субъектом, этот Лазута. Став одним из первых выпускников факультета уголовного розыска созданного в восемнадцатом году Коммунистического университета имени Зиновьева, он считал, что при прочих профессиональных навыках советский сыщик должен иметь прочную, как скала, теоретическую базу. Это, разумеется, правда, только непонятно, почему ею надо тыкать в нос всем и каждому.
Вопреки первому впечатлению, на деле с ограблением сберкассы они сразу же столкнулись лбами. А все потому, что поймать преступников не удалось, и Лазута с ходу обвинил в этом всех, кто работал по делу. Анна поняла: самолюбивый Иван не терпит неудач и своей вины не признает ни за что. А виноват был именно он. «Не надо путать быстроту решений с суетливостью», – учил ее старый друг Аркадий Нестерович Рудницкий, непререкаемый авторитет в сыскном деле и не только для нее. Жаль, что у Лазуты были другие учителя. Попав на место преступления, он сразу стал распоряжаться, куда-то звонить, отдавать приказы. В результате то, что должно было помочь раскрыть преступление по горячим следам, превратилось в череду на первый взгляд логичных, но на самом деле непродуманных действий, и золотое время потратили зря. Пытаясь исправить ситуацию, Анна сунулась с предложением, но была отбрита одной резкой фразой, после чего стала просто делать то, что сказано, справедливо полагая: разборки следует оставить на потом.
Когда же это потом наступило, оказалось, что виноваты нерасторопные сотрудники, и Чебнева в их числе, которые лезли под руку со своими идиотскими предложениями вместо того, чтобы вести расследование по правилам.
Разбор полетов происходил в кабинете Березина, который пришел в УГРО еще до ее ухода и поэтому доверял.
– Что думаешь, Чебнева? – спросил он.
Ну что было делать? Беречь авторитет нового сослуживца или постараться спасти дело? Она выбрала второе и – сразу было понятно – восстановила гордеца Лазуту против себя. Остальные ее поддержали, но скорее для того, чтобы насолить спесивцу.
Ответ она получила, что называется, не отходя от кассы.
– Товарищ Чебнева, конечно, не первый год в нашем деле, – медленно сказал Лазута, поигрывая перочинным ножичком, – но я бы не очень доверял ее поверхностным выводам. Ей бы неплохо…
– Что ей неплохо, я сам решу, – мгновенно оценив ситуацию, резко прервал Березин. – Тебя спрашивать не буду. Давай свои соображения, Анна.
Она стала излагать эти самые соображения. Несмотря на скептическую улыбку, кривившую рот, Лазута слушал внимательно, и Анна сочла это хорошим знаком.
Однако радость оказалась преждевременной. В отместку негодник стал откровенно ее игнорировать. Она сделала вид, что не замечает, потому что по опыту знала: долго он не продержится. Надо же как-то работать! Помогло и то, что в УГРО о ее прошлых делах помнил не только Березин, а значит, какой-никакой авторитет у нее имелся. Знал об этом и Лазута. Поэтому через две недели стал общаться как ни в чем не бывало, правда, только в случае крайней необходимости.
То первое дело все равно закончилось крахом. Грабители исчезли, оставив пустую кассу и два трупа.
Анна восприняла провал близко к сердцу.
– Нехорошо начинать с неудачи, – пожаловалась она Фефе.
– Ничего, как-нибудь справимся, – успокаивала та. – Может, Господь рассудил, что так ты скорее в дело вольешься.
– Это еще почему? – удивилась Анна, справедливо полагая, что все как раз наоборот: удача окрыляет.
– Злость тоже помогает, ежели надо.
Рассудив, она решила, что Фефа права. Злее, значит, внимательнее, настойчивее и упрямее.
Притираться им с Лазутой пришлось еще долго. После первого столкновения были и второе, и третье. А потом случилось убийство на окраине города, подмога запаздывала, и они остались вдвоем против пятерых матерых бандитов. И тут оказалось, что в критической ситуации они понимают друг друга буквально без слов. Если бы не эта непонятная им самим слаженность, лежать бы обоим в грязном сугробе под полуразвалившимся забором бандитского логова.
Потом они рассказывали друг другу, что ощутили в эти мгновения, будто действовали как одно существо, но с двумя парами глаз, рук и ног.
С того дня все пошло по-другому. Лазуту, конечно, могла исправить только могила, но перед ней он выпендривался теперь нечасто, так, иногда, чтобы не забывала: он тоже не лаптем щи хлебает, кое-что умеет, во всяких переделках бывал, к тому же с теорией вопроса у него все в порядке!
А еще через некоторое время оба удивлялись, с чего их потянуло цапаться.
Ведь у них так здорово получается вместе работать!