Дом стоял как немой страж на фоне свинцового неба, его кирпичные стены, обвитые плющом, казались темнее, чем в памяти. Я припарковался у тротуара, пальцы сжали руль до побеления.
Три года.
Три года запах лаванды из палисадника не щекотал ноздри, три года я не слышал скрипа калитки, который отец так и не починил. Теперь этот звук разрезал тишину, будто ножом по старому шраму.
В прихожей витал тяжелый аромат гвоздик и воска – смерть пахла неестественной чистотой. Голоса в гостиной переплетались в густой гул. София, застывшая в черном кружевном платье, кивнула с порога, ее взгляд скользнул по мне, как по чужому. Мария-Луиза стояла у буфета, обхватив бокал, словно якорь. Ее темные волосы, собранные в беспорядочный пучок, чернели под люстрой – единственное бездонное пятно в этой монохромной реальности.
– Ты опоздал на час, – шепнул Финн, ее парень, проходя мимо меня с подносом канапе. Его голос прозвучал как шипение проколотой шины.
Никто не был рад моему появлению на пороге. Казалось, даже сам дом был против моего появления.
Поминки текли вязко, словно патока. Старшие коллеги отца, чьи имена я не хотел запоминать, жевали анекдоты о его щедрости, офисные байки, приправляя всё это фальшивыми вздохами.
Один из них обратился ко мне, делая глоток вина.
– Ганс, а ты что планируешь делать дальше?
Я пожал плечами.
– Пока попытаюсь не вылететь из университета, а дальше посмотрим.
– Максимилиан всегда был человеком ответственным, – продолжил мужчина, его голос звучал как холодный ветер, пронизывающий до костей. Он был средних лет, с сединой, пробивающейся в его аккуратной бороде, и подтянутым телом, словно выточенным из камня. Казалось, он был вторым по значимости в компании, конечно, после моего отца. Его взгляд, тяжелый и оценивающий, скользнул по мне, будто пытаясь найти слабое место. – Интересно, в кого ты такой? – произнес он, и в его голосе звучало не столько любопытство, сколько презрение.
– Наверное, в свою мать, – прохрипел Теодор, откашлявшись.
Я взглянул на него с яростью, которая бурлила во мне, словно лава, готовая вот-вот вырваться наружу. В воздухе разливалось напряжение, плотное, как смог, и я чувствовал, как леденеют кончики пальцев.
Казалось, что сегодня весь мир ополчился против меня.
Никто не имел права осуждать мою мать за то, что она когда-то отказалась от своих родительских прав, оставив меня одного. Никто не имел права осуждать меня за то, что я вырос таким – жестким и колючим, зная, что любое прикосновение может быть ударом в спину.
Но они всё равно пытались задеть меня, надеясь, что это поможет мне стать лучше.
Каждое их слово и осуждающий взгляд лишь укрепляли стену, которую я возводил вокруг себя на протяжении многих лет. Они думали, что смогут сломить меня, пробить мою броню, ошиблись.
Я стал тем, кем они хотели меня видеть – холодным, расчетливым и безжалостным. И в этом их заслуга.
– Повтори?
– Я хочу сказать, что ты похож на свою мать, – Теодор произнёс это так спокойно, так уверенно, будто просто констатировал факт. Его слова, словно нож, вонзились в самое сердце, и я почувствовал, как внутри всё сжимается. – Такой же безответственный и несерьёзный во всём
Мы все были на грани. Нервы натянуты, как струны, готовые лопнуть от малейшего прикосновения. У каждого из нас были свои демоны, свои причины для того, чтобы срываться. Но Теодор… Он перешёл черту. Ту самую, которую я всегда старался обходить, даже в самых жестоких спорах.
Я отшатнулся, будто его слова были не просто звуками, а физическим ударом. Локоть задел вазу с хризантемами, и она упала, разбившись о паркет. Стекло рассыпалось, как звёзды, упавшие с неба, – красиво и безнадёжно.
– Всё, успокоились, – кто-то из мужчин попытался вмешаться, но его голос был далёк, как эхо из другого мира. Мне было плевать.
– Да что ты вообще знаешь о том, как расти без матери? – вырвалось у меня. Голос звучал хрипло, будто я кричал, хотя я даже не заметил, когда начал повышать тон.
Теодор лукаво улыбнулся, отвернувшись. Он знал, что такое материнская любовь. Он знал, как это – быть обнятым, быть нужным, быть любимым. А я… Я знал только пустоту.
Пустоту, которая осталась после неё. Пустоту, которую я носил в себе, как открытую рану, которую никто не мог зашить.
– Ты думаешь, это смешно? – я развернулся к нему, чувствуя, как гнев поднимается из глубины, как лава, готовая всё сжечь на своём пути. – Ты думаешь, это делает тебя лучше? Ты знаешь, каково это – каждый день видеть её черты в зеркале? Каждый день ненавидеть себя за то, что ты всё больше становишься похож на человека, который бросил тебя, как ненужную вещь?
– Не делай из этого драму, старина. Твой отец бы не оценил твоего стремления стать похожей на мать, которой было насрать на ее же ребенка.
Я не смог сдержаться и ударил Теодора, мой кулак с силой врезался ему в челюсть, и парень отлетел на стол.
Послышался женский крик и звон разбитой посуды.
Я задыхался, в ушах стучало: «Беги, беги, беги. Тебе здесь не место».
Финн и другие мужчины стали разнимать нас, но мы настолько сильно вцепились друг в друга, что не могли отступить.
– Хватит! Ганс! – громко крикнула София, и я остановился.
Рука сжимала за ворот рубашки Теодора. В его глазах мерцала усмешка, будто бы он этого и хотел, чтобы я сорвался на глазах у всех.
Из носа текла тонкая струйка крови.
Что ж. Ему это удалось.
Я отпустил Теодора, усевшись на свой стул.
– Я не позволю, – произнесла София, едва сдерживая слёзы, – чтобы ты, Ганс, превратил поминки Максимилиана в цирковое представление!
Во взглядах гостей было презрение. Я говорил Марии-Луизе, что буду лишним. Что мне не место в этом доме, рядом с этими людьми. И кажется, что я ошибся на счет того, что нерушимая граница стены дала трещину.
– Простите, – всё, что смог сказать, встав из-за стола.