В ночь перед похоронами я чувствовал себя ужасно. Ворочался в кровати, никак не мог найти правильное положение. Казалось, что все внутренности болят, их что-то сдавливает под прессом.
Встав без будильника около шести утра, я решил выйти на пробежку. Бегал я часто, практически каждое утро, но в последнюю неделю забросил это дело. Нацепив спортивный костюм и взяв бутылку воды, побежал в ближайший сквер. Надел наушники и включил зубодробительную музыку, чтобы сосредоточиться и отбросить тяжёлые мысли. Но получалось у меня это, мягко говоря, очень плохо.
Ветер был холодным, он бил в лицо, словно пытаясь вырвать из меня последние остатки спокойствия. Каждый шаг по асфальту отдавался в висках, будто я бежал не по земле, а по собственной памяти, где каждая трещина на дороге напоминала о чем-то давно забытом. Музыка в наушниках гремела, но она не заглушала голосов, которые крутились в голове. Я бежал, пока ноги не стали ватными, а дыхание – прерывистым. Остановился у старого дуба, оперевшись руками о колени.
Казалось, что весь мир уходит из-под ног.
Отец всегда был против моих побегов из дома. Даже сейчас я чувствую, что пытаюсь убежать от самого себя. Просто трусил, чтобы посмотреть своему страху в лицо, чтобы раз и навсегда побороть его.
Тучи стали сгущаться над Мюнхеном и мне пришлось бежать обратно, чтобы не попасть под дождь.
Вернувшись домой, я принял душ, надел черный костюм и галстук, который отец подарил мне на совершеннолетие. Он был немного тесноват, но я не стал его менять. Он был слишком дорог мне, хотя я и старался не показывать свою привязанность к нему на людях. Перед выходом, я взглянул на себя в зеркало. Оттуда на меня смотрело бледное лицо, с темными кругами под глазами, будто бы я сам был на грани смерти. Коротко стриженные волосы, втянутые щеки, а пустые серые глаза казались безжизненными.
– Na ja, Alter. Siehst ja mies aus. (Н-да, старик. Выглядишь паршиво), – прохрипел я, потирая щеку.
Дорога на кладбище заняла около часа. Я ехал на своей машине, которую отец подарил на шестандатилетие. Она скрипела на каждом повороте, будто жалуясь на свою судьбу. Ее нужно было уже заменить, но я никак не мог этого сделать. Мне казалось, что если я разберу ее на части, то я предам своего отца, который вложил немало усилий, чтобы она появилась у меня.
Хотя, кого я обманываю?
Эта тачка несколько лет гнила в гараже, а после, отец просто ее отремонтировал, подарив мне. Марии-Луизе, к слову, купили новую, с гламурным розовым бантом. И я решил, что если будет будет возможность заменить тачку, то я это сделаю при первой возможности. Я даже не включил радио, отдав предпочтение тишине. Но даже в этой тишине было слишком шумно.
Время до кладбища было мучительным. И как только я въехал на территорию, и завернул в церкви. Там, у её подножия, стояла Мария с Софией, а так же Лия, Теодор и Фин. Других людей я не узнавал, наверное, это были друзья с работы. Припарковав тачку, я ещё с секунду сидел в салоне, а после, вышел. Взял цветы, которые были в багажнике, и с треском закрыв его, направился ко всем.
Когда Мария-Луиза меня увидела, то в её глазах мелькнул огонек облегчения, будто бы она была рада меня видеть. Лу стояла затянутая в чёрное платье, слишком строгое для её хрупких плеч.
– Halo, – сказал я всем.
– Halo, – первой ответила Лу.
Теодор одарил меня не особо добрым взглядом, хотя после того, как я его спас, не ждал от него слов благодарности. Пришлось первым протянуть ему руку. Тео не стал противиться и протянул её в ответ, а вот Фин смотрел на меня так, будто бы я тут был лишним. С ним тоже, ради приличия, пришлось поздороваться.
– Сочувствую утрате, старик, – сказал Тео.
Его слова были лишь знаком приличия. В любой другой ситуации, Теодор бы промолчал, или съязвил ли чего-то лишнего. Он до сих пор не мог меня простить.
– Ганс, это очень грустно..
Лия, девушка Теодора, на которую я положил глаз полгода назад, обняла меня. Я не стал противиться и делать вид, что мне по-барабану на всё это, ведь это были похороны моего отца.
– Сочувствую тебе.
– Danke (Спасибо), – ответил я.
Теодор по-прежнему буравил меня злобным взглядом. Я даже видел, как в его венах закипает кровь от того, что Лия обнимает меня. Но к Лии я ничего не чувствовал.
Полгода назад, когда Лия появилась в жизни этой компашки, я думал, что отыграюсь. Тогда я не знал, что она – сводная, точнее, нареченная сводная Теодора. Их родители, как и наши с Марией-Луизой, решили пожениться. Вот только в нашем случае, мы были детьми и пережили эту новость менее болезненно, чем Теодор и Лия.
Их ненависть пестрила ярким водопадом, и при каждой возможно, Теодор пытался всем показать, насколько сильно она сломала его жизнь. А потом, в какой-то момент они поняли, что это не ненависть, а самая настоящая любовь. Тогда я решил подкатить к Лии, но Теодор взбесился и разбил мне нос, отправив на больничную койку, хотя и я оставил на его лице отличные фингалы. Я сбился со счету, сколько раз мы с Теодором дрались, хотя раньше мы были друзьями не разлей вода.
Эти воспоминания я хранил глубоко внутри себя. Даже как-то дал себе слово, что ни в коем-случае, никогда не открою их вновь.
Следом я поздоровался с несколькими рослыми мужчинами в костюмах, которые также выразили свое соболезнование.
Стоя среди тех, кто раньше был мне семьёй и друзьями я чувствовал себя чужим. Я понимал, что мне здесь не место, но я хотел проводить отца. Это был моим долгом. И желанием.
Все общались между собой, что-то обсуждали. Лу и София всплакнули, отчего Финн и Лия сразу же успокаивали их. А я стоял в стороне, будто бы всё то, что происходит сегодня меня не касается. Так и стоял с букетом красных роз, ожидая, когда начнется церемония погребения.
Когда началось «прощание», то все замирали около деревянного гроба на долю секунды, а после, отходили. Сначала София, потом Лу, далее Лия, Фин и Теодор, следом друзья с работы. И в конце, как будто я был брошенным ребёнком, подошёл я.
Я даже не знал, что нужно готовить. Язык прилип к небу, и я не смог произнести ни единого слова. Но мысленно я просил прощения у отца за то, что так мало провел времени с ним. Следом гроб понесли в печь, и началось сжигание. Сколько оно длилось, я не знал, потому что все начали расходиться.
Я замер у края печи, сжимая в руках последний букет красных роз, будто вырванных из грудины. Бросил его на черный металл, где уже гнили венки с фальшивыми соболезнованиями. Окно крематория, огромное и слепое, поглощало свет. В отражении мелькали силуэты чужих людей, но огня внутри не было – лишь пепельная тьма, в которой растворилось всё: его смех, наши рыбалки на рассвете, запах табака на старой куртке…
– Ганс?
Голос Марии-Луизы вонзился в спину лезвием. Я обернулся, ощущая, как ноги вязнут в смоле. Она стояла, прижимая к груди черную шаль – призрак в кружевах траура. Ее волосы рассыпались пеплом по плечам.
Мы похожи, подумал я.
– Ja? – хрипло выдохнул, нащупав и сжимая в кармане фотографию отца. Снимок был старый – до того, как они появились в нашем доме.
– Ты поедешь к нам… домой на поминки? – она сделала паузу перед словом «домой», будто пробуя его на язык. Я почувствовал, как сжимается желудок. За ее спиной София бросала косые взгляды, точно такие же, как Фин и Теодор. Они так и ждали, чтобы я ответил «нет».
– Я буду там лишним, – прошептал, но фраза сорвалась в кашель. Горло сдавило воспоминанием: дверной звонок в три ночи, чемодан на мокром асфальте, ее тень за шторой второго этажа.
Лу тогда не вышла.
Не попрощалась.
Она шагнула ближе, и запах ее духов – горький миндаль с ноткой ладана – смешался с запахом тления от печи. Ее пальцы вцепились в мою ладонь, холодные как ключи от склепа. Я автоматически сжал их, и вдруг – вспышка: мы дети, я тащу ее из пруда, она кашляет водой, цепляясь ногтями в мою рубашку. Тот же ледяной ужас в ладонях.
– Пожалуйста, – ее губы дрожали, будто она говорила сквозь стекло аквариума.
Обычно я бы огрызнулся. Развернулся бы к выходу и ушел молча.
Лу и я – как два кремня, высекающие огонь даже при мимолётном соприкосновении. Искра раздора вспыхивает между нами стремительнее, чем загораются звёзды в сумеречном небе. Её язвительные шутки о моей «идеальной» семье, моё раздражение от её вечного сарказма…
Но сегодня всё иначе. Смерть стёрла границы, оставив лишь зыбкий пепел между нами.
Сегодня я жаждал тишины – той густой, ватной тишины, что хоронит под собой даже эхо былых обид. Губы уже складывались для холодного «нет», но…
– Мне мне нужен…
Она замолчала, но её глаза завершили фразу за неё. Они были зелёными, как у отца, всегда полные уверенности, но сейчас они казались расплавленными, как воск на поминальной свече. В них отражался немой крик, наполненный одиночеством и виной.
Губы произнесли «да» прежде, чем разум успел воспротивиться. Лу вздохнула, и её ресницы слегка дрогнули – возможно, это была благодарность. За наше молчаливое перемирие. За то, что сегодня мы проводили в последний путь двух отцов: её – который променял кровь на любовь, и моего – который предпочёл чужую дочь своему сыну.
Мы стояли, связанные не кровью, а болью, которая наконец нашла выход – через трещину в стене, которую возвели мы сами между друг другом. Печь вздохнула, поглощая гроб. Лу не отпускала мою руку, а я, вопреки всему, не хотел, чтобы она это делала.
– Тогда.. встретимся дома?
– Ja, – ответил я поспешно, когда Лу отпустила мою руку.
Её след на моей коже горел, словно клеймо. Я смотрел, как она исчезает в толпе, но не мог пошевелиться.
Возможно, сегодня её боль – это всё, что мне осталось в наследство от отца.