Яблоки в жизнь Вадима пришли три года назад, когда ему не исполнилось и семнадцати. Если б он только знал, чем закончится очередной приезд к родителям в загородный дом – приезд из школы, где он учился и жил всю неделю, то многое могло сложиться иначе. Только он не знал. И многое так и не сложилось.
Его отец – Андрей Андреевич Верес был известным в городе полицейским. К тридцати восьми годам папа дослужился до важного звания. В высоких амбициях был, гордый, заносчивый, неприступный и упрямый человек. Не доказать ему ничего о себе и не переубедить, если мнение его о тебе уже сложилось. Не оправдаться, когда обвинял.
Яркая и стильная внешне мама Вадима в присутствии отце становилась словно тенью: робкая во взглядах, осторожная в словах и мыслях. Вся её забота исключительно о Вересе-старшем, о нём одном разговоры и беспокойство. Служба тяжёлая у него, ответственность, жизнь под прицелом, понимать нужно, а Вадим не понимал. Всё потому, что сыну доставались лишь крохи и внимания, и ласковых слов, и волнений мамы. Он ревновал, завидовал, злился. От отца – недовольства и настолько жёсткое воспитание, что иногда и домой приезжать не хотелось. Ни капли тепла, никогда похвалы. Пока Вадим был маленьким – не воспринимал всерьёз. Повзрослел – наперекор пошёл. Он не желал становиться таким же, как родители. Стремился всё сам за себя решать и не мог, пока не исполнится восемнадцать. А это ещё целый год.
Отец, естественно, хотел, чтобы сын последовал его примеру. И потому отправил его в школу с правовым уклоном, где царила дисциплина, подчинение и обязательность. Неблагодарный мальчишка же противился, всё чаще огрызался в разговорах, упирался лбом в любые предложения родителей и протестовал, когда те снова и снова заводили разговор о его будущей профессии и карьерном росте в полиции. А в одной из ссор Вадим так и вообще пригрозил бросить школу, если от него не отстанут, и сбежать из дома, разрушив идеальную репутацию Вереса-старшего и всей его семьи.
Конечно, мама возмущалась, когда вспыхивали такие перепалки, за мужа всё вступалась, как он скажет, но и сына просила понять – переходный возраст как-никак. Отец лишь хмурился, а когда обстановка между ними накалялась слишком сильно, чуть отступал и ненадолго отставал от Вадима. Правда только до следующего его возвращения из школы. И всё сначала.
И почему только его Андреем не назвали, Вадим не понимал. Тогда бы уж точно по стопам – под копирку, так сказать, по праву наследования от Андрея старшего младшему, и дальше через поколения.
В тот самый переломный приезд домой, он, как мог, держался при отцовских нравоучениях и не бунтовал. Ведь маме пообещал не устраивать склок. Она просила помириться с папой, сказала, что разрывается между ними и выбрать одного не сможет. Уговаривала, чтобы сегодня он согласился с отцом, выслушал его мнение, – хотя бы для вида, – чтобы тот успокоился и не давил больше выбором будущего ни на маму, ни на сына.
Мнение, а Вадима мнение как же? На что он согласится? Зачем? Он соврёт отцу, что передумал или самому себе соврёт? На ловушку больше походило, на сговор. Хитрый родительский ход – после откажешься. Что есть это самое «после»? Когда после и как? Сможет ли он после отказаться?
Мама сама собиралась отца отговорить. Постепенно, осторожно и тихо переубедить так, как только преданные тени таких мужей умеют – как-никак она с этим мастерски справлялась уже второе десятилетие. В нужное время и в нужном месте. До окончания одиннадцатого класса обещала уложиться. Целый год ещё. Как Вадиму выдержать и не завраться? Он долго думал и чуть позже согласился. Мама ведь. Её он слушался. Нашёл единственное правильное решение – обещал просто молчать.
И молчал, с нескрываемой неприязнью рассматривая зеркала в отцовском кабинете. Верес-старший снова рассказывал о полиции, о службе, как трудно, но при этом невероятно важно и почётно то, чем он занимался. Не для Вадима только важно. Он старался завершить разговор, а потому увиливал от ответов и отмалчивался, стремясь вырваться из кабинета, чтоб дальше без званий и наград. Он в тишину хотел, где надоедливый папин голос больше не преподносил бы ему собственную правду жизни. Ну, может, хватит уже! Ему семнадцати даже нет. Какая там специальность, профессия, работа и тем более звания – не думал пока об этом. Он десятый заканчивает, успеет с выбором – сам, без отца.
Обратно в школу Вадим уезжал с нескрываемой радостью, наслаждаясь грядущей свободой от родительского надзора. Ему уже виделась собственная комната в жилом корпусе родного учебного заведения – личное пространство – только его, где чисто и светло, без единой пылинки компьютерный стол, аккуратные стопки тетрадей и учебников, и никаких…
…Внезапно в руки Вадиму впихнули плоское стекло, завернутое в черную ткань.
– Что это? – пробурчал он, откинувшись на кожаную спинку сиденья в их семейном статусном авто.
– Подарок директору школы – Павлу Петровичу Фрею, – самодовольно протянул отец, усаживаясь удобнее за руль машины. – Зеркало.
– Мне оно зачем? – непонимающе уставился на отца Вадим.
– Просто подержать, можешь? – развёл руками он и, прищурившись, осуждающе покачал головой, когда заметил запачканные брызгами кроссовки сына. – Не сложно, Вадим?
– Не сложно, папа, – процедил Вадим, и бровью не поведя в направлении своей чумазой обуви. Потом пристегнулся ремнём безопасности, для порядка подёргав его в стороны. – Подержу.
– Вот и хорошо, – отрезал Верес-старший, тут же дав по газам.
Такой странный подарок не стал для Вадима сюрпризом, ведь его отец фанатично коллекционировал именно зеркала. Он так часто и много развешивал их на стенах собственного кабинета, что иногда казалось, будто умом тронулся. Уже и места свободного не оставалось, а он приносил ещё и ещё. При всём том стекляшки эти были разные, не только новые в современных рамах, но и старомодные: облезлые, ободранные и почерневшие от времени. Другие находки сохранились светлыми и чистыми и, приятно поблескивая от любого освещения, чётко и тонко отражая визитера. Встречались экземпляры совсем без рам с обгрызенными краями, словно их пытались съесть, откусывая по кусочку, но не получилось, и их оставили обглоданными. А отец пожалел и домой принёс, отогрел, на стену повесил, смахивал с них пыль, говорил с ними. Зачем?
– Почему оно в чёрном? – нарушил тишину Вадим после получасового молчания.
Трасса в майских промозглых сумерках. За окном косой дождь. Зеркало в руках. Подкатила необъяснимая тоска, загудев в груди беспокойством, и Вадим поёжился.
– Так нужно, – не отрываясь от дороги, бросил отец.
– Исчерпывающий ответ, – хмыкнул Вадим, задрав голову и уткнувшись взглядом в потолок. – Не знаю, зачем спросил.
– После узнаешь, Вадим, – заявил отец, одной фразой подведя черту под другими вопросами сына.
– После чего? – не отставал Вадим и, удобнее перехватив зеркало, прислонил его к себе. – После – это когда именно и как его измерить и понять? После – есть нечто или ничего, как таковое? Как определить, что после уже настало? И самое главное, пап, где «до»?
– Время придёт, и сам во всём разберёшься, сын, – круто повернув направо и мгновенно влетев на путепровод, уточнил отец.
– Когда оно придёт, пап, время это? – насмешливо протянул Вадим, покосившись на отца. – Оно уже вышло? В пути или ещё нет? Не сбилось ли? Может, выйти и встретить его и…
– Хватит! – оборвал отец и так опасно обогнал на впечатляющей скорости бензовоз, что Вадиму не по себе стало.
Строго. Грубо. Не смешно.
Хватит, так хватит. Зеркала-то важнее сына будут, бесспорно. И вот ведь что самое странное: многие из них в кабинете Вереса-старшего вообще ничего не отражали. Находки эти вызывали у Вадима робость и отвращение. Когда смотрел в них и ничего не видел, к горлу подкатывала дурнота. Ему всё время казалось, что неспроста они не отражали. Возможно, знали некую страшную тайну, но скрывали её в глубине слепоты. Глупо, наверное, и смешно, но Вадим сторонился подобных экспонатов и не смотрелся в них. Не боялся, нет, – скорее остерегался.
Громоздкий сувенир неприятно давил углами в ладони. Чёрный бархат вселял всё большую тревогу, но и любопытство не уступало. Потому Вадим чуть оттянул ткань на подарке, который держал в руках, и увидел незрячее зеркало. Брезгливо скривившись, он двумя пальцами прикрыл стекляшку, как и было.
– Фу, гадость, какая, – кисло протянул он, сморщив нос. – Не люблю их.
– Не гадость – презент. Оно не для тебя, Вадим. Это для Фрея. Тебе рано такое, – отмахнулся отец. И тут же, улыбнувшись, бережно похлопал по поверхности стекла ладонью. – Редчайший экземпляр. Полгода за ним гонялся.
Ну и кто он после подобных выходок, если не сумасшедший? С зеркалами вон как ласково, с родным человеком чёрство. Вадим тяжело вздохнул.
– Догнал? – шутливо поинтересовался он, стараясь больше не выводить отца из себя.
– Догнал, перегнал, поймал и себе забрал, – точно попал в несерьёзный настрой сына отец. – Не нравится – не смотри.
Вадим не смотрел. Он не понимал одного, почему вершиной собственной зеркальной коллекции папа назначил три странных осколка, которые были целиком завёрнуты в чёрную ткань, и занимали в его кабинете особое место. На рабочем столе между монитором компьютера и принтером стояла стеклянная рука на подставке и держала эти осколки. Они проходили навылет сквозь прозрачную ладонь и маячили у самого стола траурными пиками. Трогать их запрещалось, чему Вадим был несказанно рад. И хотя ответа на вопрос, почему их упаковали в чёрное и зачем воткнули сквозь руку, он так и не получил, для него эта неоднозначная композиция из поломанных зеркал в скорбных нарядах, вынужденных быть слепыми не по своей воле, была сходством с самим собой. Его вот так же отец жаждал направить в безвольное будущее. Завернуть в проверенную обёртку, как и сам, и воткнуть удобнее и глубже, где и сам – на службу в полицию. Чтоб наверняка не вывернуться и не выбраться мальчишке из-под папкиного влияния. Только Вадим бунтовал – он ведь не статичное зеркало. Его в бесцветное завтра так просто не упакуешь, в руках не удержишь. Он личность, пусть пока ещё и не окрепшая, но упрямая и стойкая. И потому, как мог, он сопротивлялся и отказывался писать жизнь по клише родителей.
Сегодня Вадим чуть отпустил себя и внезапно рассмеялся:
– Представляю лицо директора нашей школы – Павла Петровича, когда ты ему вот этот нелепый презент вручишь.
Отец-начальник, кажется, поддался на легкомысленность сына и ненадолго отступил ситуацию, позволив себе чуть улыбнуться и даже подмигнуть:
– Фрей будет доволен.
– Или исключит меня из школы тут же, – по-прежнему подтрунивал Вадим. – И выгонит нас обоих.
– Не исключит, – отрезал отец. А потом выразительно прищурился и заявил: – Работаем на опережение, Вадим Андреевич. Используем стратегию «Хитрый ход».
– Что это? – простонал Вадим и мгновенно пожалел о своём любопытстве, предчувствуя скучные подробности.
– «Хитрый ход» – спецоперация по поимке преступника на живца, – подался в разъяснения отец.
Секунда, и он демонстративно вывернул к сыну запястье правой руки, на котором на серебряной цепочке висела флешка. На таких носителях Верес-старший хранил важную для себя и работы информацию, закреплял выводы, отрабатывал ошибки, отмечал победы. Чёрную флешку прикрывал сверху металлический жетон в тон цепочки. Вместе они синхронно болтались на руке отца и иногда напоминали о себе звяканьем. На жетоне отчеканено: «Андрей Верес». Ну, без этого вообще никуда. Как это папа, и о себе не напомнит, кто он есть. Тут любому из его круга без объяснений было понятно, с кем имеют дело. Он умел себя презентовать без лишних слов. Знал, что, когда и кому именно предъявлять. А Вадима самолюбие отца раздражало.
– Это, когда вы, спецы, подставляете ничего не подозревающего бедолагу, чтобы поймать преступника, – съязвил Вадим. – И поймаете, естественно. И будете поощрены. Только цена вашего триумфа – жизнь подставленного.
– Это, когда мы, спецы, с помощью грамотно разработанной, продуманной и утверждённой спецоперации спасаем жизнь тому бедолаге, который сам соглашается подставиться, – разъяснил отец, расширяя знания сына о собственной необходимости на службе. – Мы прикрываем и отбиваем, если требуется. И поймаем, ты прав. Это многолетний опыт, навыки, умение, сын. Это «Хитрый ход».
– Хитрый здесь ты, папа, – уколол Вадим, не принимая порядки властного родителя.
– Всё сказал?! – неожиданно резко бросил отец, смерив сына невероятно холодным взглядом. Сам же за него и согласился: – Всё. Разговор окончен.
Громкие слова непокорного мальчишки тут же сжались в сопение, а тонкое общение отца с сыном снова не выдержало давления обоих и оборвалось. Ложная мягкость предка отступила. Могло и полыхнуть. Вадим в ответ ни слова не произнёс и больше на папу не смотрел. Обещал ведь маме не ссориться с ним? Обещал. Отвернулся к окну.
Вот только Верес-старший молчать не собирался. Загорелось в нём обычное нудное планирование будущего для преемника. И он завёл знакомую песню об образовании. Вот Вадим в одиннадцатом. Через десять минут экзамены и выпускной. Ещё немного – институт. Первый курс, потом второй…
К стеклу с улицы прилипали капли дождя. Машину потряхивало, а капли кривило и утягивало вниз. Главу же семьи Верес несло дальше и дальше. Вот уже дошли до званий, которые Вадим непременно получит, если больше, чем чуть-чуть, постарается и напряжётся.
Внезапно мимо проскочила грузовая фура с надписью «Спелые решения» и крупными тремя красными яблоками на забрызганном грязью боку. Следом ещё одна, копия первой. Вадим оживился. Разве может рефрижератор везти яблоки? Мороженные, если только. Позади плёлся третий грузовик. Парень наблюдал за ним в зеркало заднего вида. Почему-то не очень спешил третий «Спелый» со своими насквозь промёрзшими фруктами за коллегами. Нелепо как-то всё это было. Он улыбнулся сам себе.
– Смешно тебе, Вадим? – хмыкнул отец. – Со мной не поделишься? Вместе посмеёмся.
– Пап, а что такое «Спелые решения»? – протянул Вадим, протирая ладонью запотевшее стекло пассажирской двери.
И тут грузовик с прицепом, который ехал вслед за ними, резко занесло и развернуло поперёк трассы. Вадим не сразу понял, что это не умелый манёвр водителя с яблоками за спиной, а потеря управления. Завертело «Спелого», что ещё минуту назад безмолвно тащился позади – теперь он настойчиво сигналил.
Запоздало Вадим понял, что наблюдает происходящее не в боковое зеркало, а в слепую стекляшку в руках, с которой чёрная ткань сползла, и оно отражало настолько яркую и чёткую картинку, что холодок меж лопаток пробежал: разве такое возможно?
Впереди резко застопорилась вторая яблочная фура, со скрежетом снеся легковушку перед собой. В висках застучала кровь, и Вадим испуганно глянул на отца, а тот ударил по тормозам. Резанул ухо мерзкий лязг. Машину дёрнуло. Ремень безопасности откинул Вадима назад и прилепил к сиденью. Успел папа вовремя остановиться. Успел… Переглянулись с отцом. Вадим прикрыл глаза, расслабленно выдохнул, непроизвольно крепко обнял облезлое зеркало и прижал к себе. И его окатило ужасом: ведь неуправляемый грузовик по-прежнему позади них!
– Папа, он за нами! – закричал Вадим. – Он…
В ту же секунду оглушающий грохот оборвал его голос, стихийный бросок вперёд вышиб из него воздух, скрип разорвал ушные перепонки, удар в голову отключил сознание. И взамен обещанному пару минут назад безоблачному будущему пришли яблоки.
Яблоки… Яблоки… Почему яблоки?..
Холодный дождь захлёстывал в салон и бил по щекам Стеклянное крошево, бывшее недавно лобовым стеклом, развалилось на бардачке, прилипло к одежде и мерзко копошилось на лице. Ремень безопасности вдавливал пришедшего в себя Вадима в сиденье так сильно, что теперь душил и ломал грудь. Не в силах повернуть голову, он наощупь искал кнопку, чтобы отстегнуться, а пальцы не слушались и соскальзывали. При этом другой рукой он как мог прижимал к себе слепое зеркало. Отец просил подержать, и Вадим подержит, сколько сможет. Правда, он ног не чувствовал, словно их и не было. Не понимал, что с ним, почему дышать так тяжело, что мешает выбраться на улицу. И где папа… С каждой секундой видел всё хуже, будто краски вокруг медленно выкачивали в неизвестность, а взамен внутрь автомобиля, где они с отцом сидели, вливали непроглядную черноту, глубже и глубже вдавливая Вадима в удушье.
– Папа… – прохрипел он, уже почти не управляя собой. – Папа…
Но никто не ответил. Зато прямо перед собой он вдруг так чётко увидел заляпанные грязью красные яблоки, что вмиг вспомнил всё случившееся и дёрнул головой к отцу, но тотчас снова лишился чувств.
Когда Вадим вновь очнулся, то не сразу разобрался в происходящем: всё как в тумане было, во сне, не с ним, а с другим человеком. Он лежал в машине скорой помощи. Хоть и слегка размыто, видел, а вот пошевелиться не мог совсем. Ещё боль в ногах была такой нестерпимой, что он, не переставая, неконтролируемо стонал. Врачи непонятно что говорили ему, спрашивали о чём-то, спорили между собой, куда-то везли. Трясло сильно. Потом была темнота, из которой так неожиданно проявился белый потолок и бегущие по кругу слепящие лампы, что Вадим то и дело зажмуривался, пытаясь справиться с подкатывающей дурнотой. И дурнота отступилась, сменившись приступом лихорадочного бреда, когда он метался из стороны в сторону, теряя те немногие силы, что ещё у него оставались.
– Папа… где же папа?.. – твердил он в горячке. – Вместе же были…
Никто не откликался, а сам он то и дело терялся в странных сумерках. И ему снова и снова виделись осколки зеркал на стенах незнакомого разорённого подвала с чёрными мотками паутины по углам. Так много мерещилось ему этих странных стекляшек – запачканных, неухоженных и настолько старых, что Вадим в них даже не отражался. Когда же он, находясь в очередном глубоком беспамятстве, только попытался покинуть зеркальный склеп, незрячие осколки словно ожили, со звоном повалились на пол и секунду спустя сгрудились у двери, настолько угрожающе ощетинясь вверх каждый личным заточенным остриём, что Вадим, измотанный и слепотой, и враждебностью этих стёкол, взмолился:
– Чего вы все от меня хотите? Я не понимаю! Давайте, покажите мне уже хоть что-то! Или выпустите! Слышите, отпустите меня!
И Вадима и в самом деле отпустили. То есть он так подумал, когда услышал собственный сиплый крик и пришёл в себя. Голос его тотчас оборвался. Перед ним оказалась стена, выкрашенная до потолка в голубой цвет. Он лежал на невероятно жёстком матрасе, провалившись затылком в неудобную подушку. Оказался укутан в одеяло, но почему-то под ним изрядно продрог. Грудь ему зачем-то сдавили до того туго, что дышалось неестественно тяжело. Ещё раскалывалась голова. Не переставая ныло левое плечо, подёргивая судорогами лопатку. А пальцы рук настолько сильно сжались в кулаки и заиндевели, что не разгибались.
Он, без сомнения, находился в двухместной больничной палате. Может, ему, конечно, всё это только казалось, но рядом с его постелью стоял не кто иной как директор школы, в которой Вадим учился – Павел Петрович Фрей. Ну конечно, ведь это именно ему нужно было подарить зеркало.
– Где же?.. Зеркало, где это зеркало?.. – дрожащей правой рукой Вадим впервые попытался сам себя ощупать, правда сил ему ожидаемо не хватило и вышла жалкая возня. – Я же обещал… И где… папа…
– Выжил… Выжил… – чудился ему словно глубоко простуженный сиплый голос мамы.
Тёплые ладони осторожно повернули его голову на бок, и наружу из него вырвался болезненный, не стон даже, выдох, и он увидел именно маму. Лицо её осунулось, опустели серо-голубые глаза, подрагивали губы и подбородок. Мысли его, которые до этого момента с немалым трудом плелись и путались, теперь помчались без оглядки, нагоняя друг друга и скорбно утверждая: «Исправить необратимое невозможно». Вадим же не верил им, гнал прочь и всё силился спросить, что происходит – не выходило.
– Мама… – наконец просипел он.
Мама в ответ разрыдалась и спряталась носом в трясущейся ладони. Другой она бережно гладила его по волосам, по лицу, по плечу. Она то и дело истерично всхлипывала, и солёные капли катились градом по щекам. Жутко так и горько. Страшнее ни до, ни после он ничего не слышал и не видел.
– С возвращением, Вадим, – уронил Фрей, и в самом деле стоявший у изголовья его кровати, и чуть подёрнул губами в подобии улыбки. Вышло тяжко и тошно.
– Что… что со мной? – совсем растерялся Вадим. – Где я?
– Ты выжил, сынок, – прошептала мама, а её руки осторожно перебрались ему на лоб.
– Папа где?..
– Ты выжил… Ты выжил… – не переставая плакать, повторяла мама, словно не слышала его вопроса. – Ты выжил, Вадим.
Выжил только Вадим.