Во всей этой безумной и дорогостоящей затее с фильмом я выполнял отнюдь не игровую роль. Родион, зная меня много лет по совместным восхождениям, определил меня своим основным напарником по альпинистской связке. Я должен был страховать его во время съемках на самых опасных участках. А по совместительству исполнял обязанности огнетушителя при капризном и взрывоопасном миллионере, где добрым словом, а где кулаком отгоняя от него мошенников, попрошаек, поклонниц и прочих носителей ненужных проблем. Так я и объяснил инспектору смысл своей фигуры в этой истории.
Он слушал меня не перебивая. Некоторым нравятся такие слушатели. Я же их не переносил. Если я долго говорил, а меня все это время слушали молча, то я начинал подозревать собеседника в глухоте или слабоумии, что не позволяло ему полноценно воспринимать мои мысли. Я привык чувствовать контакт, и нормально относился к спору, даже если он заканчивался кулачными разборками. Истина всегда рождается в муках.
Татьяна сидела у радиостанции в складном кресле, не выпуская из руки стальной чашки с горячим чаем. Пар, струящийся из чашки, сдувало настырным сквозняком, несмотря на двойную стенку из ткани "рипстоп". Я все время уводил глаза в сторону, чтобы не поранить свои нервы о ее взгляд. Креспи, опершись руками о стол, несколько мгновений смотрел на свежий номер "Непал таймс", который инспектор привез вместе с почтой. В заметке о Родионе, помещенной на первой полосе, кто-то прожег спичкой дырку, а рядом посадил жирное пятно, но я сумел прочитать весь текст: "Сумасшедший русский Родион Орлов, сын известного и весьма состоятельного художника-реалиста Святослава Орлова, примкнул к гималайской экспедиции, возглавляемой американцем Гарри Креспи, и намерен совершить сольное восхождение на сложнейший восьмитысячник Гималаев, прозванный клаймберами Ледовой Плахой, а также пройти самые "смертельные" скальные маршруты мира…"
Пора было переходить к самому главному – моим злоключениям в третьем высотном лагере, но мне не удавалось поймать искру любопытства в глазах инспектора, и я замолчал. От моего молчания инспектор оживился и, склонив голову набок, спросил:
– И что же было дальше?
Это был первый вопрос, который он задал. Я терзал пальцами щеку, покрытую жесткой щетиной. Как только мы высадились на ледник, я забыл о бритье. У меня был с собой и станок, и баллончик с пеной, можно было каждое утро приводить себя в порядок, но я не делал этого, следуя альпинистской традиции.
Креспи нервным рывком сорвал приколотую к стенке карту Ледовой Плахи, точнее, крупный аэрофотоснимок, сделанный в таком ракурсе, что отчетливо были видны все гребни, лавинные желоба, полки и кулуары горы-убийцы. Красным пунктиром были обозначены маршруты, треугольниками – промежуточные лагеря. На вершине красовался флажок, похожий на топор.
– Когда они последний раз выходили на связь? – спросил инспектор, искоса взглянув на карту.
– Позавчера около семи утра я разговаривала со Столешко, – за Креспи ответила Татьяна. – Они готовились выходить из третьего лагеря на стену.
Я только зубами скрипнул и покосился на девушку. Вот же выскочка! Кто ее спрашивает, черт возьми! Она, безусловно, обладала привлекательным лицом, которое еще не успело испортить безжалостное солнце, но злость всегда делала меня безразличным к красоте.
– А Родион с вами не говорил? – спросил инспектор, не поднимая головы.
– Нет. Но я слышала его на дальнем фоне. Он пел.
Голос Татьяны, как у большинства альпинистов-высотников, был немного хриплым, простуженным. В другой ситуации я непременно посоветовал бы ей "боржоми" с молоком. Но сейчас осведомленность Татьяны выводила меня из себя, и я думал о том, как бы выпроводить ее из палатки.
– Пел? – насмешливо переспросил я и мельком взглянул на Креспи, желая убедиться, что руководитель разделяет мой скептицизм. – Он пел на высоте двадцати тысяч футов? После ночевки при температуре минус тридцать? Бред какой-то!
Бледные из-за защитной помады губы девушки были полуоткрыты и слегка вытянуты вперед, словно девушка в ответ на мою колкость намеревалась поцеловать воздух; ее светлые глаза запечатлели едкую голубизну неба, а несколько вздернутый кверху веснушчатый нос придавал образу характер дерзкий и упрямый.
– Это не бред, – спокойно ответила она. – Я отчетливо слышала, как Родион пел. И еще я хочу напомнить тебе о том, что в горах в период адаптации у некоторых людей заметно снижается интеллект. Если высота пять тысяч, то на пятьдесят процентов. Если семь – то на семьдесят. Сейчас мы находимся на высоте пять с половиной тысяч метров. Делай выводы.
Может быть, у меня в самом деле понизился интеллект, так как я не сразу понял, для чего Татьяна озвучила эту статистику. Мне казалось, что в левый висок вбивают раскаленный гвоздь. "Анальгин не поможет, – думал я. – Только убедить инспектора в своей правоте, только бы склонить его на мою сторону. Иначе вся эта свора сожрет меня."
Я смотрел в подвижные, цвета ледника глаза Татьяны, на ее спокойное лицо и щеки, покрытые, как яблоки, дымчатым румянцем, и понимал, что глубоко ошибался, когда ждал от жизни в высокогорье, вдали от людей и цивилизации, простых и понятных истин.
– Мы слушаем вас, господин Ворохтин, – произнес инспектор.
– Когда я поднялся в третий лагерь, то сразу понял, что там случилось что-то из ряда вон выходящее, – сказал я, прислушиваясь к шагам Креспи за своей спиной. Он ходил между импровизированных столов. Волосы на моем затылке реагировали на движение воздуха, и это раздражало не меньше, чем сосредоточенное внимание Татьяны, сидящей рядом с инспектором.
– Что значит из ряда вон выходящее? – уточнил инспектор.
– Во-первых, крыша была порвана, как если бы ее распороли ножом. Ни лавина, ни осколки ледяных линз этого сделать не могли.
Взгляд инспектора ушел выше моей головы. Он вопросительно посмотрел на Креспи, словно хотел получить подтверждение моим словам. Я не видел, какую выражение изобразил на своем лице руководитель.
– Если это могли сделать только люди, то зачем? – спросил меня инспектор.
– Чтобы палаткой больше никто не смог воспользоваться, – сказал я. – Чтобы альпинист, который поднимется в третий лагерь, был обречен на холодную и голодную ночевку, что с большой долей вероятности означает летальный исход. Иначе говоря, это было сделано для того, чтобы то, о чем я вам собираюсь рассказать, никому не стало известно.
За моей спиной раздался короткий шипящий звук, словно Креспи высморкался.
– Я обыскал весь лагерь, но под стеной нашел только ботинок Родиона и обрезок страховочной веревки. Кислород, продукты, одежда, медикаменты – все исчезло.
– Как же Родион мог идти по снегу без ботинка? – удивленно спросил инспектор.
– Никак. Он и не шел. Он падал.
– Куда?
– В пропасть.
– Зачем?
Я вздохнул и вытер со лба пот. Даже Креспи, который был бесспорным союзником инспектора, начал терять терпение.
– Господин Ворохтин утверждает, что Родиона умышленно скинул в пропасть его напарник Столешко, – пояснил он инспектору.
– Зачем?
Этот вопрос, в точности повторивший предыдущий, тем не менее пришелся к месту. Для меня он был чем-то вроде "Гюльчатай, покажи личико!"
– Сейчас объясню. Это фотография Столешко, – сказал я, протягивая инспектору полароидный снимок, сделанный мной в гостинице. Дождавшись, когда инспектор как следует рассмотрит лицо Столешко на фоне хмельной компании, я протянул еще один снимок. – А это Родион. На заднем фоне Капитолий. Но, в общем, не в нем дело… Вы ничего не замечаете?
Креспи стоял за моей спиной, изогнувшись плакучей ивой, стараясь рассмотреть снимки, которые непалец перебирал в руках.
– А что я должен заметить?
Теперь и Татьяна повернулась к инспектору, пытаясь рассмотреть изображения на снимках. Я заинтриговал всех.
– Они очень похожи! – объявил я. – Столешко и Родион похожи как две капли воды. Рост, телосложение, форма черепа…
– Позвольте? – не выдержал соблазна Креспи и протянул руку, но инспектор не спешил отдать ему снимки.
– М-да, – согласился он. – В некоторой степени похожи. Только у Столешко волосы короткие и рыжие, а Родион шатен… И все-таки я не пойму, почему вы решили, что Родион сбросил Столешко…
– Наоборот! – остановил я его. – Столешко сбросил Родиона.
– По-моему, это обычный несчастный случай, – сказал инспектор, закидывая ногу на ногу. – В Гималаях, господин Ворохтин, это, к сожалению, перестало кого-либо удивлять. В позапрошлом году погибло семнадцать человек, в прошлом – двадцать три…
– Вы читали эту заметку? – снова перебил я инспектора и кивнул на газету, которая лежала под его локтем.
– Какую? Эту? – уточнил инспектор, опуская взгляд. – "Сумасшедший русский Родион Орлов, сын известного и весьма состоятельного…" Да, читал. Ну и что?
Поморщившись, я провел рукой по пульсирующему лбу, словно утерся.
– Прекрасно! Тогда взгляните на это!
Я показал непальцу дискету, которую нашел в красной палатке, вставил ее в ноутбук и повернул компьютер так, чтобы его экран был хорошо виден инспектору и Креспи. Они смотрели, как экран рисует сетку и выводит список файлов.
– Знаете ли вы, господин инспектор, для какой программы предназначены эти файлы? – спросил я.
– Нет, не знаю, – признался инспектор.
– Для программы "Building of a face", по которой, как прическу в парикмахерской, можно модернизировать лицо человека, то есть, изменить форму носа, ушей, губ, разрез глаз.
Инспектор откинулся на спинку стула, словно от экрана ноутбука тянуло нестерпимым жаром, и переглянулся с Креспи. Руководитель, склонившись перед компьютером, коснулся клавиши. Файлы начали распускаться, как бутоны роз, превращаясь в трехмерные портреты Столешко и Родиона.
– Пока я ничего особенного здесь не вижу, – произнес он, но в его голосе уже не было прежней уверенности.
– Я тоже, – быстро занял его позицию инспектор.
Я пустил в дело последний козырь.
– Это дневник Столешко, который я нашел в палатке, – сказал я, опуская перед инспектором тетрадь. – А в нем оказался очень любопытный документ… Раскройте, пожалуйста.
Инспектор откинул обложку тетради. Хорошо, что он не умел читать по-русски, и мелкие карандашные записи о недавнем восхождении на Канченджангу не привлекли его внимания. Он перелистывал страницы с той нетерпеливостью, с какой ребенок ищет во взрослой книге картинки.
– Ну? – говорил он. – Что вы хотите мне показать?
У меня не было необходимости вмешиваться. Инспектор сам нашел лист бумаги, вложенный между страницами дневника.
– "Медицинский центр репродукции человека, – читал он английский текст. – Таиланд, Бангкок. Предмет обсуждения (нужное подчеркнуть): изменение пола, косметическая хирургия (бородавки, папиломы, родимые пятна и т. д), изменение цвета кожи, липоксация, устранение врожденных уродств, коррекция фигуры, изменение формы носа, ушных раковин…" Что это?!
Я взял из рук изумленного инспектора лист и повернулся к руководителю.
– Креспи, тебя ничто не настораживает?
Американец молча взял документ и устремил взгляд в его середину. Татьяна тихо рассмеялась. От этого смеха облегченно вздохнул инспектор, и даже мне стало легче. Татьяна взглянула на меня. Губы ее дрожали.
– Когда у человека нет своего объяснения, он занудно перечисляет факты и все время понукает слушателей: "Ну, поняли наконец? Поняли?"
– Да, – кивнул инспектор и поменял местами ноги. – Хотелось бы понять, на что вы все время намекаете.
– Да я уже не намекаю, а открытым текстом говорю! – взмолился я и полез в нагрудный карман. – Вот вам еще письмо Столешко, написанное им месяц назад Родиону. Он предлагает свои услуги в качестве компаньона и напарника для горных восхождений. Родион согласился. А почему бы и нет? Прекрасная кандидатура – мастер спорта международного класса, покоритель трех восьмитысячников, один из сильнейших альпинистов сборной Украины.
– А где конверт? – спросила Татьяна, бесцеремонно перехватывая письмо, которое я протягивал инспектору – впрочем, он все равно бы ни слова не понял, так оно было написано по-русски.
– Мы встретились со Столешко в Катманду, – продолжал я, пропустив мимо ушей вопрос Татьяны. – И меня сразу поразило сходство Столешко с Орловым. Но еще больше поразило то, как Столешко был прекрасно осведомлен о финансовом состоянии Родиона и его отца. Он подробно расспрашивал о том, как идут реставрационные работы усадьбы в Араповом Поле, сколько еще денег надо вложить в роспись фасада грота.
– Почему вы решили присоединиться к экспедиции Креспи? – не по теме спросил инспектор. Я почувствовал, что от моего рассказа об усадьбе его стало клонить ко сну.
Я обернулся и взглянул на руководителя, полагая, что он сумеет дать исчерпывающий ответ на этот вопрос, но Креспи предпочел молча ходить за моей спиной.
– Нет, – возразил я. – Никакого присоединения не было. Мы решали свои задачи, а Гарри свои. Он всего лишь приютил нас здесь в обмен на две сотни шлямбурных и ледовых крючьев.
Креспи опять шумно выдохнул через ноздри. Татьяна читала письмо Столешко. Я выхватил его из ее рук и, сминая, затолкал в карман.
– Такое ощущение, что написано под диктовку, – сказала Татьяна. – Почерк размашистый, вольный, с завитушками и кренделями, что выдает в Столешко виртуоза лжи.
– А теперь постарайтесь понять меня, – продолжал я, глядя на инспектора. – Вы уверенны в том, что на горе произошел несчастный случай. Даете официальное сообщение о гибели двух альпинистов. А Столешко, скинув в пропасть Родиона, по альпинистским тропам спускается в долину и переправляется в Таиланд, где в бангкокском медицинском центре ему делают пластическую операцию, оплаченную и оговоренную заранее. Ему убирают с лица последние внешние различия с Орловым, красят волосы, и Столешко становится копией Родиона.
Креспи перестал ходить. С лица Татьяны исчезла ироническая усмешка. Инспектор нахмурился.
– Что это? – спросил он. – Зачем это ему надо?
Я не успел рта раскрыть, как Татьяна ответила за меня:
– Чтобы унаследовать состояние Орлова-старшего.
– Ты напрасно иронизируешь, – ответил я ей. – Это состояние оценивается в несколько десятков миллионов долларов. И Родион – единственный наследник первой очереди.
Инспектор кинул на стол карандаш и резко поднялся со стула.
– Знаете, – сказал он, – вот уже полчаса я пытаюсь понять вас! Но все, что вы сказали здесь, шито белыми нитками! Все, от начала до конца, придумано! Какой-то обрывок веревки, дискета, договор с таиландской клиникой, причем ксерокопия – это не доказательства преступления! Это просто личные предметы альпинистов, которые говорят о чем угодно, но только не о преступлении!
– Именно о преступлении, инспектор! – заверил я. – Дискета с программой – разве не улика? А договор с медицинским центром на пластическую операцию? Разве вас не настораживает, что среди бела дня без видимых причин вдруг исчезли два опытных альпиниста?
– Спокойно! – остановил мое красноречие инспектор, вскидывая руку и показывая мне свою ладонь, словно штрафную карточку. – Следите за своей речью!
– У тебя больное воображение, парень! – произнес Креспи и опустил свою руку мне на плечо.
Я скинул руку американца, словно анаконду, упавшую на меня с дерева, и невольно попятился.
– Сейчас, Гарри, ты озабочен чистотой рекламы на "Треккинг", от которого тебе перепадет кусочек, и потому готов немного покривить душой.
– Спокойно, – еще раз произнес инспектор и поправил на голове малиновый берет. – Вы ведете себя вызывающе.
– Мне все понятно, – произнес я, глядя то на Креспи, то на инспектора. – Вы сговорились. Должен признать, неплохо…
– Что вы сказали? – вскинул густые черные брови инспектор. – Мы сговорились?
Он задел темечком заиндевевший потолок палатки, и ледяная пыль посыпалась за ворот его свитера. От этого почему-то мне стало холодно, хотя от спора я разогрелся, как в шезлонге на пляже в Майами.
– Инспектор, – стараясь погасить разгорающийся конфликт, сказал Креспи. – Гипоксия иногда делает поступки альпинистов непредсказуемыми. Господин Ворохтин пережил на высоте двадцать две тысячи сильнейший стресс. Прошу вас снисходительно относиться к его словам. Я за него приношу вам свои извинения.
Инспектор стоял ко мне боком, постукивал пальцем по столу и смотрел себе под ноги. Руководитель американской экспедиции ублажал его самолюбие. Инспектор чувствовал себя значимой и уважаемой фигурой. Если бы я не произнес больше ни слова, инспектор остался бы удовлетворен примиренческим унижением Креспи. Но мой язык заворачивался во рту в трубочку от желания высказаться. Прекрасно понимая, что сам заваливаю себя дурными проблемами, я все-таки выпалил:
– Ваш скептицизм, инспектор, был бы просто необъясним, если бы в Катманду вы не приняли из рук Столешко взятку!
Креспи наступил мне на ногу. Хорошо, что на его итальянских "треккингах" не было кошек. Татьяна взглянула на меня почти с испугом и едва заметно покачала головой. Инспектор подпрыгнул на месте, юлой повернулся ко мне, и в его черных глазах вспыхнуло бешенство.
– Что?! – крикнул он, зачем-то засовывая обе руки в карманы плотных серых брюк из ячьей шерсти. – Взятку?! Вы оскорбили должностное лицо! Вам это так просто не сойдет!..
– Инспектор, – пытался вмешаться Креспи, отталкивая меня локтем, чтобы встать между мной и инспектором. – Вы не правильно его поняли! Господин Ворохтин хотел сказать совершенно противоположное…
– Я все правильно понял! – распалялся инспектор, и все норовил схватить меня за руку. Я не уворачивался и не сопротивлялся, но инспектор вроде как все время промахивался. – Оскорбление должностного лица при исполнении им служебных обязанностей! Вы будете арестованы и жестоко осуждены!
Татьяна повернулась и вышла из палатки. Я, конечно, вляпался, но отступать не намеревался, считая это унижением достоинства. Инспектор действительно принял деньги, которые ему подсунул Столешко, и этот факт ни под каким соусом нельзя было отнести к разряду моей гипертрофированной фантазии. Все, что касалось версии убийства в горах, можно было оспаривать и опровергать. Но за факт взятки я готов был рвать зубами глотки.
– Какого черта ты полез на рожон! – тихо сказал мне Креспи. Его голос на фоне крика инспектора казался очень заботливым и даже родственным. – Извинись сейчас же!
– Но он в самом деле получил взятку от Столешко, – настаивал я. – Почему я должен извиняться?
– Вы арестованы! – сорвавшимся голосом прохрипел инспектор.
Я добровольно протянул руки вперед, но наручников, как и желания выворачивать мне руки, у инспектора не оказалось. Сам факт ареста клаймбера в экспедиционном лагере был нелеп. Такого история мирового альпинизма еще не видела.
– Если ты закроешь рот, – не сдавался Креспи, – то я постараюсь все уладить.
Инспектор вместе со своим гневом ретиво выскочил наружу, словно вынес из палатки вспыхнувший факелом примус.
– Это не все! Мы еще кое-что выясним! – рассыпал во все стороны угрозы инспектор. – Почему отказался идти на помощь, если слышал крики? Почему пытался отравить портера? Вам будет очень тяжело ответить на все мои вопросы!
Я вышел вслед за ним и окунулся в слепящую белизну Гималаев. По тропе к вертолету шла вереница шерпов с ящиками, рюкзаками и баулами. Снег звенел и трещал под ногами носильщиков. Уступая им дорогу, Татьяна встала на самом краю тропы, приблизившись ко мне почти вплотную. Мы стояли рядом, касаясь друг друга пуховиками и нарочито глядя в разные стороны, словно были не знакомы и находились в переполненном вагоне метро. Я смотрел на вертолет, а девушка – на ледник, похожий на замерзшую реку.
Шерпы разбирали каркас малиновой палатки. Ветер игрался ослабленным куполом крыши. Полог хлопал и дергался, как крыло подстреляной птицы. Я сдвинул очки на лоб и провел по лицу рукой. Если долго смотреть на слепящий снег, а потом закрыть глаза, то видятся почему-то зеленые пятна.
– В общем, так, – сказал я. – Слушай и запоминай. Не путайся у меня под ногами! Спрячься, исчезни на месяц, чтобы я тебя не видел и не слышал. Тебе же будет лучше. Уяснила?
– Уяснила, – кивнула Татьяна и поправила повязку на лбу. – Только у меня тоже есть просьба. Расскажи мне всю правду о том, как Столешко давал взятку.