Нина Степановна работает в школе давно. Когда-то она была библиотекарем, правда, в другой школе. Там ее сократили, а библиотекарем поставили учительницу географии, на полставки. И Нина Степановна перешла в эту, родную для нее теперь, школу. Уборщицей.
Она хорошо помнила свое детство и в целом жизнь – те пятьдесят лет, что все это время ее сопровождали, шли рядом тихонько, как преданная собака. Иногда они подвывали и хромали, как та же собака, в особо неустойчивые периоды жизни: в подростковом возрасте, когда должна была явиться первая любовь со всеми своими первыми – поцелуями, встречами, объятиями – но не явилась. Опоздала на поезд, наверное. И вот совсем недавно, когда Нине Степановне еще было сорок девять. Когда она встретила Колю…
В такие моменты жизнь давала слабину и принималась хромать на обе ноги. А в остальном все шло ровно и спокойно. Дни не сильно отличались от других дней, ночи – от других ночей. Праздники были похожи, как близнецы-братья: новый год, день рождения, день принятия Конституции, восьмое марта – отмечались одинаково. Что-то социалистическое проскальзывало в этом стремлении – не стремлении даже, а привычке Нины Степановны уравнивать дни и ночи, будни и праздники. Она приклеила календарь к стене на кухне и отрывала от него по листочку в день.
Нина Степановна разложила перед собой мятое сердце в клеточку (так получилось, что оно снова оказалось у нее. Коля вытащил его из ящика, скомкал и кинул там же, в подъезде. А Нина Степановна, догадываясь о чем-то подобном, переждала нужное для этих действий время, приставив ухо к входной двери, чтобы контролировать ситуацию. Как только Колины шаги стихли, она вышла в подъезд. Подобрала свое сердце, а дома, как могла, разгладила рукой).
Глядя на фиолетовую карандашную линию поверх клеток и вписанное в сердце имя – Николай – она вспомнила, как встретила его.
Это был четверг, Нина Степановна шла домой из школы. В каждой руке у нее было по авоське, из одной торчал батон. У подъезда стояла желтая газель, из которой торчало кресло. Она вошла в подъезд, стала подниматься по лестнице, и вдруг все закружилось, завертелось, батон вывалился и покатился по ступенькам вниз, а сама Нина Степановна оказалась распластанной на полу. С левой туфли у нее соскользнула кожура от банана. Правой ноге стало больно.«Наверное, ударилась о перила», – подумала женщина и тут увидела его. Точнее, сначала его руку. Она была протянута. И не куда-нибудь, а прямо к ней. Нина Степановна смотрела на эту руку сквозь боль в ноге, потом смотрела в эти глаза (синие!). Боль отступила. Внезапно захотелось летать, и Нина Степановна почувствовала себя пушинкой в этом мире – но только на мгновение. В следующую секунду она уже тяжело поднималась на ноги, опираясь на протянутую руку. Она встала, парень спросил:
– Все в порядке?
Она кивнула, не в состоянии произнести ни слова, и парень, перепрыгивая через три-четыре ступеньки, помчался вниз. Нина Степановна посмотрела в подъездное окно. Парень остановился у газели и принялся тянуть из нее что-то длинное.
«Торшер», – догадалась Нина Степановна, когда из нутра машины показался крупный белый плафон.
«Новые жильцы, – снова догадалась Нина Степановна. – Значит, в двенадцатую заехали. Она одна пустовала».
Женщина поднималась к себе, хромая, и думала всякие разные мысли о том, что нужно будет познакомиться с новыми соседями, что теперь их подъезд заселен полностью, что нужно разморозить курицу и пожарить на ужин, и что Надька опять придет поздно. Но ей не давала покоя другая мысль. Точнее, это была даже не мысль, а скорее ощущение. Чувство, будто вот-вот воспаришь, как воздушный шарик. «И будешь биться своим воздушным лбом о потрескавшийся потолок подъезда», – попыталась себя одернуть Нина Степановна. Но одернуть не получилось: ощущение никуда не исчезало. Оно поселилось в ней и не желало уходить. Оно полоснуло по жизни Нины Степановны своим острием, разделив ее на «до» и «после».
Это было полтора месяца назад. С тех пор сердце Нины Степановны начинало гулко ухать, когда она заходила в подъезд или выходила из него, чего раньше с ней, конечно же, не случалось. А в сентябре, когда она вышла на работу, это ощущение перекочевало и туда: оказалось, Коля будет учиться в их школе.
Она ловила его взгляды везде – в подъезде, в школе, на улице перед домом. Взгляды были скользкие – сразу проскальзывали мимо. Она стояла у окна, когда он играл в баскетбол. Она хотела ему написать. Или позвонить. Она хотела заговорить.
И заговорила однажды в школьном коридоре:
– Куда по мытому? – сказала она и покраснела. Коля ничего не заметил и, вполне возможно, не услышал в своих наушниках. Протопал по полу, оставляя жидкие мутные следы. Она не стерла их сразу, а долго смотрела, пока не высохли.
Дома она заглядывала в зеркало и видела там пухлые щеки и округлые руки. На ноги старалась не смотреть.
Она встречала Колю каждый день. Появлялась с тряпкой и ведром на том этаже, где у Коли был урок по расписанию (которое она переписала еще в начале четверти, пока никто не видел), и дожидалась перемены. Момента, когда он выйдет из класса.
А по вечерам, в пустой тихой квартире, на Нину Степановну накатывало чувство вины: он же совсем молодой, а она что? Куда она? Зачем? В такие моменты она старалась уговорить себя, заставить, сломать. Но не уговаривалось, не заставлялось, не ломалось.
И сейчас был такой вечер. Нина Степановна разложила перед собой мятое клетчатое сердце и думала. На часах было 23:34, когда вернулась Надя.
– Надя, иди сюда! – крикнула из кухни Нина Степановна, спрятала сердце в карман халата и услышала шаги дочери в направлении комнаты и звук закрывшейся за ней двери. Нина Степановна встала и сама пошла к Наде.
– Надя, – сказала она, войдя в комнату. – Почему так поздно? Ты где была?
– Ма, тебе не надоело? – вяло, сквозь жвачку, проговорила дочь.
– Надоело, поэтому и спрашиваю.
– Раз надоело, тогда не спрашивай больше. Каждый день одно и то же.
– Потому что ты каждый день где-то пропадаешь, – Нина Степановна стояла на пороге и вглядывалась в лицо дочери: не пьяная ли? Вроде нет. – На улицах опасно вечером. И ночью.
– У меня баллон есть.
– Какой еще баллон?
– Газовый.
– Как газовый? Где ты взяла?
– Жорка дал.
– А кто такой Жорка?
– Жорка – это Жорка, – дочь плюхнулась на кровать, посмотрела на растерянное выражение лица матери, рассмеялась и добавила: – Приятель, ма. Мы тусим вместе.
– Где вы тусите?
– А это уже мое личное дело.
– Тебе пятнадцать…
– Спасибо за информацию, – перебила Надя и зевнула. – Я спать хочу, ма.
Нина Степановна потопталась еще немного на пороге, моргнула, посмотрела на дочь.
– Ну ладно. Спи тогда, – сказала и вышла.
Села перед телевизором, но включать не хотелось. Не хотелось даже вытаскивать листок из кармана халата, чтобы снова посмотреть на заветное имя. Нина Степановна смахнула слезу с левой щеки. Сердце осталось лежать в кармане.