– Улькаааа….!!!! Ульяна!!!
Девчонка в белой рубашонке до пят и с рыжими, до огненности волосами, заплетенными в толстую косу, выглянула из зарослей камышей, опоясавшими тугим кольцом песчаный плес. Выражение ее миловидного личика не сулило ничего хорошего тому, кто так отчаянно ее звал. Сдвинув грозно темные бровки на переносице она зашипела на худосочного мальчонку, остановившегося в нескольких метрах от берега:
– Ну чего ты орешь, как оглашенный, Тимка!!! Река шуму не любит! – И опять нырнула в камыши.
Мальчишка, в первый момент растерявшийся от такого «приема», замер на месте, а потом полез за девочкой в заросли. Осторожно раздвигая шуршащие стебли, уже шепотом, пробурчал:
– Вот узнает тятька, он тебя выпорет…
Девчонка, оглянувшись на него, хитро прищурившись, насмешливо прошептала:
– А от кого узнает-то…? Уж не от тебя ли? – И улыбнулась так, что Тимке расхотелось вообще что-либо говорить.
Он шмыгнул носом, и пробурчал невнятно:
– Почему, сразу-то от меня? И не от меня вовсе…
Ульяна опять усмехнулась, и приложив палец к губам, призывая к молчанию, скрылась в зарослях. Мальчишка постоял в нерешительности несколько мгновений, а потом полез вслед за девочкой. Выбравшись на самый край берега, он тихо спросил:
– Что тут у тебя?
Ульяна стояла по колено в воде и, наклонившись над самой гладью, что-то быстро наговаривала шепотом. Тимка с удивлением глядел на сестру, не сразу увидев, почти у самых ее ног, толстое бревно. Она что, с топляком разговаривает?! Но через мгновение он увидел, как «бревно» шевельнулось. Рыжие, как и у его сестры волосенки на голове стали вставать дыбом. Он в испуге попятился, но, зацепившись босой ногой за подводный корень, шлепнулся в воду. Брызги полетели во все стороны. А он увидел, как, то самое «бревно» в добрые три сажени2 в длину, стало уходить под воду. Только тугая волна пошла в разные стороны. Еще мгновение, и уже не было никакого «бревна». Ульяна сердито посмотрела на брата.
– Ну и чего ты наделал, остолоп?! Кто тебя просил-то?!
Подобрав повыше полы рубашки, она зашагала к берегу, шлепая по воде. Тимка, все еще со страхом поглядывая на то место, где скрылось это самое «бревно», поспешил за сестрой.
– Улька, Уль… С кем это ты? Ну там, в реке? Неужто сам батюшка-водяной был?!
Ульяна, выйдя на сухой берег, стала отжимать подол промокшей рубахи. На брата смотрела без особой милости. Но его, расширенные от страха и любопытства карие глазенки, служили ей некоторым утешением за его несвоевременное появление. Брату сравнялось седьмое лето, и Ульяна считала себя невозможно взрослой по сравнению с ним. Через месяц ей исполнялось двенадцать и ее уже нарекут настоящим именем. Она с усмешкой посмотрела на мальчишку, и ответила таинственным шепотом:
– С ним, с батюшкой… Знаешь, что сказал?
Тимошка еще больше распахнул глаза и замотал рыжей башкой, мол не знаю, откуда мне. Ульяна прищурилась, словно настоящая ведунья и замогильным голосом протянула нараспев:
– Сказывал, что если в другой раз Тимофей явиться рыбу удить, то утащит его к русалкам…
Тимка даже попятился от нее, перепуганный насмерть такой перспективой, и, продолжая мотать головой, чуть заикаясь проблеял:
– Я не хочу… к русалкам… Я плаваю плохо…
Ульяна, не выдержав серьезности момента, вдруг прыснула от смеха. Мальчонка смотрел на нее с недоумением. И когда понял, что сестра над ним подшутила, стал наливаться краской и сжал кулачки. Слезы навернулись мальчишке на глаза. Он шагнул к сестре, и выпалил:
– А я тебе тогда вовсе ничего не скажу!!! Знаю что-то, а не скажу!!!
Ульяна только фыркнула:
– Да чего ты такого знать-то можешь, оголец, что мне неведомо?
Тимошка, все больше наливаясь обидою, выкрикнул:
– А вот знаю… Знаю!!! Потаенное!!! А тебе, все одно, не скажу!!!
Развернулся и быстрым шагом зашагал прочь от реки, по тропе, ведущей к деревне. Девчушка, сообразив, что брат и впрямь, что-то такое-эдакое знает, поспешила за ним. Мокрый подол рубахи облеплял ноги, сковывая движение, словно путы коня. Ульяна, подобрав подол, кинулась за братом.
– Постой, Тимка!! Слышь?! Погоди, кому говорю!!! Я тебе тоже тайное скажу!!
Тимоха слова сестры слышал, шаг сбавил, но оглядываться не стал. Вот еще!! Пускай прощенья сперва попросит, да свое расскажет. А после уж и поглядим, раскрывать ей страшную тайну, аль нет. Ульяна брата догнала и пошла с ним вровень. Поглядывая искоса на сердитое лицо мальчишки, заговорила примирительно:
– Ну чего ты? Осерчал что ли? Я ж так, пошутковала маленько, а ты уж и в обиду, словно маленький… – Знала, коварная, на какую мозоль давить.
Тимофей, глянул на сестру исподлобья, и пробурчал:
– Ладно… Пошутковала… Сама, словно маленькая. А я вот не шуткую. И вправду что-то знаю. – И отрезал решительно: – Но пока про водяного не скажешь, я тоже ничего не скажу! – И опять надулся, словно мышь на крупу.
Ульяна вздохнула:
– Да никакой это не водяной был. То дедушко-сом был. Я с ним дружбу вожу. Мне бабка Аглая наговор один сказывала, как всякую рыбу хошь в реке, хошь в озере, а хошь даже в самом море-окияне приворожить, да служить себе заставить. Только, я не хочу, ну чтоб служить. Я дружить хочу.
Тимка даже остановился. Опять вытаращился на сестру с подозрением, не шуткует ли опять? Но Уля смотрела на брата серьезно и даже капельку виновато. И Тимофей решил, нет, не шуткует. Заговорил торопливо:
– Улька, слышь… Ты мне тот заговор перескажи, а? Тогда ведь вся рыба моя будет. Мне все наши обзавидуются…! – Его глаза приняли мечтательное выражение. Он уже вообразил себя на берегу реки, как он говорит этот самый таинственный наговор, а рыба сама к нему выпрыгивает, да в корзину рядком укладывается.
Ульяна строго взглянула на брата, и с тяжелым вздохом проговорила:
– Глупой ты, Тимка!!! Разве ж можно такой наговор да только себе одному на пользу?
Брат опять насупился:
– Чего это, глупой? Чего опять обзываешься?! И почему это только себе-то? Я ж для всех… Я ж рыбой-то всех бы одарил… Даже деду Ерофею бы дал, хоть он меня давеча за ухи таскал…
Ульяна тут же встряла, произнеся нравоучительно, подражая взрослым:
– Знать за дело таскал! Кто в евойный курятник лазал, да яйца свежие таскал? Скажешь не ты?!
Тимка опять насупился.
– Па-а-адумаешь… Яйца… Я и взял-то всего ничего… А крику-то было, словно я самого деда Ерофея уволок…
Живое воображение девочки сразу же нарисовало картину, как ее брат тащит, словно лиса куру, через всю деревню деда Ерофея в зубах, а тот, роняя с ног чуни отбиться пытается от супостата. Она прыснула в кулачок. Мальчишка тоже, не удержавшись расплылся в улыбке. И сразу стало заметно, что одного зуба у него во рту не хватает. И ребята начали весело хохотать, показывая друг на друга пальцами, сгибаясь пополам и утирая ладошками слезы, выступающие от смеха. Отвеселившись, Тимофей опять стал приставать к сестре:
– Ну так как, насчет наговора-то? Скажешь?
Ульяна сразу став серьезной, ответила:
– Не могу… И не проси. Наговор тот только женский. Он при водоположении нужен будет. А мужчинам его знать не след.
Мальчонка опять сник, а сестра кинулась его утешать.
– Да погоди ты горюниться… Вот как меня именем настоящим нарекут, так сразу же к водоположению готовить и начнут. А уж как я русалкой-то стану, так тебе, так и быть, наговор тот скажу. Но только, ты никому… Слышь, Тимка, ни-ни… А то сам знаешь, что может быть…
Тимофей в одночасье забыв про то, что собирался опять обидеться, с придыханием спросил:
– А что будет…?
Ульяна на мгновение задумалась. А потом нерешительно проговорила:
– Точно не знаю… Но что-то очень плохое.
Брат разочарованно выдохнул. А Улька спросила:
– Ну…? Я тебе все рассказала. Теперь твоя очередь пришла. Что хотел сказать-то? – И видя, как мальчишка с непониманием смотрит на нее, несколько раздраженно проговорила: – Ну ты ж сам сказал!!! Про потаенное… Ну, чего выведал-то, пострел?
Тимофей и вправду забыл, чем хотел поделиться с сестрой. Этот ее наговор совершенно сбил его с толку. Мыслями вернулся немного назад и воскликнул:
– А-а-а!!! Вспомнил!!! – И туту же, перейдя на таинственный шепот, предварительно оглядевшись кругом, зашипел: – Я схрон нашел!
Девчушка недоуменно хлопнула пару раз ресницами на брата:
– Какой-такой схрон? Ты об чем?
Тимка опять огляделся, словно ожидая, что из кустов на них тотчас кто-то выпрыгнет, может даже сама бабка Аглая. Не заметив ничего подозрительного, он придвинулся поближе к Ульяне, и зашептал, снижая голос до еле слышного:
– Я седни раненько, еще темно было, на задний двор выскочил. Гляжу, а из-под земли, ну, где у нас дровяник стоит, малый свет пробивается, щелочкой такой. Я за бузинным кустом затаился. Вижу, доска в сторону отошла, и открылся лаз, под землю. Оттуда рука со свечкой. Ох и страху я натерпелся! Еле удержался, чтобы не заорать во все горло. Присел пониже, ну чтоб меня не увидали. А потом вижу, из лаза того бабка Аглая выбирается, а в руках у нее какая-то толстенная книга. Да, видать, шибко тяжелая. Потому как, выронила она ее, а та ка-а-а-к шибанется, да так, что земля загудела. Вот… – Он шмыгнул носом, видно вспомнив какого «страху натерпелся».
Ульяна, не выдержав паузы спросила с придыханием:
– Ну… И чего дальше-то было?
Тимофей пожал плечами:
– А ничего не было. Аглая книгу подняла, чего-то себе под нос пробурчала. Лаз доской прикрыла, свечу задула, да в дом ушла. А я маленько в кустах еще полежал для верности, а потом побег тебя разыскивать…
Ульяна задумчиво наморщила лоб, а потом медленно проговорила:
– Ну все правильно… Сегодня начинают готовится к водоположению, чтоб на Купалу успеть. Видно, там, в том схроне книга-то главная и хранится. Ты вот что, Тимушка, ты это… Чтоб никому, слышишь? Ни одной живой душе чтоб!
Тимка принял солидный вид и проговорил, подражая взрослым, чуть выпятив грудь вперед:
– Да нечто я уж и вправду дурень какой?! Мне уже вон, седьмое лето сравнялось! Чай, не маленький!
Ульяна еще немного постояла в задумчивости, а потом быстрым шагом направилась опять по тропе в сторону деревни. Тимофей, ожидавший от нее… ну, неизвестно чего, может еще какой тайны, а может объяснения, что за книга такая «главная», посмотрел ей вслед с недоумением и даже с разочарованием, и кинулся догонять. Поравнялся с сестрой и, поняв, что ничего от нее больше не дождется, стал приставать.
– Улька… А что за книга такая?
Ульяна покосилась на брата, словно раздумывая сказать иль нет. Но Тимка не отставал. Глядя требовательно на сестру, заканючил:
– Ну, Ульяша… Скажи, а? Что за книга-то? – Девочка продолжала молчать, и Тимка решил предпринять последнюю попытку: – Ты не таись… Скажи. А то тятьке все про твои балясины с дедушкой-сомом расскажу. Вот он ужо тебе… – Его наивный шантаж прервала неожиданная и звонкая затрещина.
Мальчишка среагировал моментально, метнувшись в сторону, и только поэтому рука сестры не попала по его вихрастому затылку вторично. Поняв, что от сестры он больше ничего, кроме тумаков не получит, отбежал от нее на значительное расстояние, укрылся за стволом огромной ели, и уже оттуда прокричал:
– Ну погоди ж ты!!! Я вот в следующий раз тебе вовсе ничего не скажу! – И закусил губу, чтобы не разреветься от обиды.
Так значит?! Он ей…, а она…!!! Но тятьке он говорить ничего не собирался. Во-первых, потому как, он не доносчик какой, а во-вторых, сестру было жалко. Тятька, и впрямь, выпорет, и не спросит.
После того, как умерла мать, которую Тимка и не помнил даже, Ульянка заменила ему, пусть и не мать, но полноценную старшую сестру. Она и колыбельные ему малому пела и сказы сказывала, и портки мыла, и рубашонки штопала, и от обидчиков его защищала, и вообще, любила его. А он ее, потому как, ближе Ульки у него никого и не было. Тятька с бабкой – не в счет. Им все было недосуг мальцом заниматься. Оно и понятно. Тятька бочаром трудился. У него заказов, почитай со всей Реки было, делай не переделаешь. Зато и достаток в доме был. А бабка Аглая, она была строгая, грамоте учила, счету всякому, да уму разуму, как жить, чтобы людям не стыдно было в глаза глядеть. К ней со всей деревни за мудрым советом приходили, называли Ведающей. Правда, Тимка не все и не всегда понимал, не то, что Ульянка. Умная была у него сестра – страсть, а уж красивая – глаз не отвесть. Подслушал он как-то, когда к тятьке купчина один приезжал, партию бочек заказывал. Сестру увидел и говорит:
– Ладная у тебя дочка, Акинфий. А чуть подрастет – красавицей писаной будет. А у меня сынок растет…
Дальше Тимка не успел услышать, его бабка застукала. Ох и больно тогда за чуб трясла, чтоб, значит, не подслушивал, и место свое помнил!
Ульяна посмотрела с насмешливой улыбкой на убегающего брата. Вот же постреленок!! Но то, что он тятеньке не пожалуется, да и вообще, никому и ничего не расскажет, Ульяна знала доподлинно. Поэтому, больше не думая об этом, поспешила быстрее к дому. Солнце уже поднялось, оторвавшись от горизонта, косыми лучами пробиваясь сквозь густую зелень. До чего же было хорошо и вольно в лесу!! А запахи!!! Хоть ложкой хлебай и сыт будешь от такого-то аромата! Но дома ждала работа, да и бабушка Аглая, небось, потеряла уже внучку. Она никогда не ругала Ульяну за ее отлучки. Знала, старая, что не ради баловства девочка в лес, да к реке убегает, вот и не ворчала.
Подходя к своему дому, который стоял на самом краю леса, Ульяна приметила чужаков, идущих из центра деревни к их дому. Высокий старик с седой бородой, чуть ли не до пояса, опирающийся на толстую, корявую деревянную клюку, да молодой чернявый отрок, чуть постарше самой Ульяны. Девочка умерила шаг, а потом и вовсе за рябиновым кустом схоронилась. Слава о бабке Аглае далеко летела по Сибири. К ним даже и из города люди, кто конными, кто пешими, вон, как эти двое, шли. Кого вылечить, кому беду отвести. Да мало ли у людей невзгод всяких, да горестей по свету было! Но, почему-то, именно эти двое вызвали у девочки какое-то волнение. Сердце вдруг застучало, запрыгало часто-часто, словно зайчонок, от лисы убегающий. Уле показалось, что над этими двумя, словно облако черное тянется шлейфом. Ох, не к добру это! Но сидеть в кустах она не собиралась. Обошла кругом, и огородом прошмыгнула в амбар, а оттуда юркой мышкой проскочила в сенник.
Пришлые остановились у прясла. Старик громким зычным голосом позвал:
– Хозяева… Есть кто?
Дворовая собачонка по кличке Лейка, лохматым комком выкатилась из-за угла дома и со звонким лаем кинулась к калитке. Из загона, гремя пудовой цепью с достоинством вышел лохматый Волчок палевой масти, огроменный пес с медвежьей башкой, и утробно зарычал. Уля и упомнить не могла, когда слышала, как Волчок гавкает. Он всегда только рычал, да и то, на чужих или когда дикого зверя поблизости чуял. Зато Лейка лаяла за двоих. Ее звонкий голосок, почитай, на всю деревню слышен был. А тут случилось дивное. Собачонка подскочила к калитке, и вдруг замолчала. А потом, поджавши хвост, попятилась назад и тоненько заскулила. А пришлые даже слова ей не сказали, даже клюкой не отмахнулись. Просто стояли и в ожидании хозяев, смотрели на двор. Ульяна заметила, как по губам молодого пробежала змеиная ухмылка. Но старый ему что-то сказал коротко, и опять лицо парня сделалось спокойным и почти равнодушным.
Из мастерской вышел отец, и, вытирая руки старой, но чистой тряпицей, неспешно двинулся к калитке. Лейка тут же спряталась за его ноги и выглядывала оттуда, испуганно тараща на чужаков свои темные глазенки-бусинки. Пришлые о чем-то коротко перемолвились с тятенькой, вроде, как просили о чем-то. Отец кивнул, словно соглашаясь, и обернувшись к дому громко позвал:
– Ульяна!!! – Словно и не сомневался, что она дома.
Уля выскочила из сенника, и, оставшись стоять у самых его дверей, пропищала:
– Звал, батюшка…?
Отец окинул ее суровым взглядом, и проговорил бурчливо:
– Принеси воды из колодца, напои прохожих. – А сам отправился обратно в мастерскую, хмуря лохматые брови. Видать и ему чужаки не больно-то глянулись.
Ульяна кинулась к колодцу, закрутила тяжелый ворот. Налила из ведра студеной, как лед воды, в деревяный ковш, и мелко переступая босыми ногами, чтобы не расплескать, пошла к калитке. Подала через прясло воду, не поднимая глаз. А сама чувствовала, как, почему-то затряслись все поджилки. Ох, не расплескать бы с этой трясучки воду из ковша, а то, что чужаки подумают? Скажут, неумеха криворукая у бочара дочь. А если славу недобрую пустят? Ох ты, батюшки… Воды не расплескала, но глаз, по-прежнему, на пришлых не подымала, боязно было. Только вот, отчего? Ей и самой было неведомо. Те пили воду неторопливо, нахваливали, словно не воды поднесла, а чарку хмельного крепкого меда. Поверх края ковша на нее все поглядывали. Ульяна прямо всем своим нутром чувствовала их взгляды. Так и хотелось развернуться, да, протяжно скуля, в дом убежать, не стой, что твоя Лейка! Сдержалась. Ковш обратно приняла, и выслушала благодарность за воду, и, стараясь не частить шагами, к колодцу обратно пошла. Тут на крыльцо вышла бабка Аглая. Статная, высокая, с гордо поднятой головой, которую венчали, словно царская корона, две тугие, темные, с проблеском седины, косы, поверх которых была повязана простая наметка3 из темной ткани. Руки в муке, видать квашню выкатывала. Кинула пристальный взгляд на пришлых, потом на перепуганную до смерти внучку. Нахмурилась. Но слова не сказала. Незваные гости еще раз поблагодарили хозяев за воду, да и пошли своим путем, куда-то за околицу торопливым шагом не оглядываясь. А бабка стояла и провожала их вслед пристальным, тяжелым взглядом.
Только когда те отошли от дома подальше, Аглая позвала внучку. От бабкиного голоса с Ульянки словно оковы спали.
– Ковшик сжечь потребно. Снеси в баню. Печной жар все сымет. А сама ступай в дом. – Уляна с ковшом метнулась к топившейся бане. А Аглая, совсем по-молодому, легко, спустилась с крыльца и подойдя к мастерской отца, позвала: – Акинфий!!! – Тот выглянул, не смея ослушаться материнского зова. Голос бабки был суров, когда она спросила: – Что за люди?
Отец пожал плечами.
– Пришлые какие-то, напиться просили…
Аглая тяжело вздохнула, и махнула рукой:
– Ладно… – А потом обратилась к внучке, все еще пеньком стоящей посреди двора: – Кому велено было, ступай в дом!
Улянка послушно посеменила за бабкой в дом. На большом, отдраенном до янтарной желтизны, деревянном столе, и вправду, лежало раскатанное тесто. Аглая смерила притихшую Ульяну с ног до головы, и мягко, с легкой насмешкой, спросила:
– Небось, опять на реку бегала? Наговор проверяла? Рубашонка-то вон, по сию пору еще не высохла…
Девочка соврать не рискнула, да и ни к чему ей было перед бабкой таиться. Та и безо всяких слов все понимала. Кивнула головой, мол, так и есть, бегала. Аглая усмехнулась:
– Это хорошо, что науку мою постигаешь. В жизни все пригодится… – Голос ее, вдруг, посуровел: – Что почуяла?
Ульяна подняла на бабку глаза:
– Почуяла, бабаня… Люди эти недобрые.
Аглая тяжело опустилась на скамью, и, опять, тяжело вздохнув, пробормотала:
– Ох, и я чую … – А потом, с каким-то отчаяньем произнесла: -Да когда же эти… нас в покое-то оставят уже?!
Улька даже глаза вытаращила. Сроду не видала она, чтобы бабаня в обреченность впадала, а тут, на тебе! У нее, как и давеча, опять затрепыхалось сердчишко. Она сделала несколько маленьких шажочков к сидящей женщине, и присев перед ней на корточки, спросила:
– Бабаня… А кто они такие-то?
Аглая посмотрела на девочку тоскливым взглядом, и проговорила, словно жалуясь:
– Чую я… Близится время. Тебе знать следует об этих супостатах. Зовутся они Радетели. Воинство их без счета. Берегись их, детынька. Помни, чьего ты роду-племени, и не поддавайся на их посулы и обещания. Наш Род испокон веку за правду да за Свет борется. Наказы Предков не забывает. Потому мы в эту глушь от гонений их и спрятались. Да, видать, и здесь они нас нашли… – Аглая замолчала, гладя внучку по рыжим волосам, а, через мгновение, решительно проговорила: – Ты, вот что… Собери еды маленько, да брата сыщи. Ступайте на дальнюю заимку. Травы будешь собирать. Я тебе накажу, какие. А Тимофей пусть тебе помогает. Отсидитесь там несколько дней. Может мне и почудилось… Может, Улюшка, еще и обойдется…
Девочка испуганно смотрела на бабушку. Что-то жуткое, холодное прокралось ей в грудь вместе со словами Аглаи, и свернулось там клубком до поры, до времени. Уля трудно сглотнула, подкативший к горлу горький тугой комок. Спросить бы побольше об этих самых Радетелях, да голос совсем пропал. И она только и могла, что смотреть на бабушку огромными карими глазами полными страха. Аглая грустно усмехнулась, и опять погладила внучку по голове, прошептав, неизвестно к кому обращаясь:
– Вылитая мать… – Потом, брови ее сошлись на переносице, и она строго проговорила: – Ну все, будет… Чему быть, того не миновать. Сбирайся… Да брата сыщи! Нечего ему тут болтаться…
Ульяна поднялась с колен и засновала по горнице, складывая в мешок нехитрые пожитки, какие могут пригодиться на заимке. А бабушка продолжила заниматься стряпней и вскоре по дому пополз запах вкусного печева. Тимку искать не пришлось, сам на запах пирогов пришел. Заглянул в приоткрытые двери, поводя носом, ну точно, как Лейка, когда ей косточку подают. Потом покосился на сестру, не кинется ли драться? Но Ульяна была занята сборами, и не обратила на братишку особого внимания. Тимка просочился тонкой струйкой в дом, и замер возле стола, на котором стояли огромные листы с готовыми румяными и очень аппетитными пирогами. Аглая, увидев внука, улыбнулась.
– Набегался, постреленок? С Ульяной сейчас пойдешь на дальнюю заимку. Поможешь ей травы собирать. Да гляди там, слушайся сестру во всем, а еще, будь ей надежным защитником…
Тимофей захлопал на бабку рыжеватыми ресничками, но ни возразить, ни задать какого-либо вопроса, не посмел. Сказано идти, значит, надо идти. Бабаня зря не скажет. Он слегка скуксился, и покорно мотнул головой. Но скуксился он больше для сестрицы. Чтоб знала, что не больно-то какое счастье для него идти с ней, да еще и на дальнюю заимку. На самом-то деле, он обрадовался. Никто не будет указывать, когда спать ложиться, когда вставать, когда есть надо, а когда в бане мыться. Ульянка – она, конечно, тоже строга бывает, особенно, когда в плохом настроении, но это редко случалось. А в остальном… свобода!!! Травы собирать – это тебе не с батей обруча на бочки осаживать! А еще, заимка стояла почти на самом берегу реки, значит, можно будет и порыбалить. А там, глядишь, сестра подобреет, может и наговор скажет.
Солнце уже перевалило за полдень, когда ребятишки были готовы отправиться в путь. Собачонка Лейка стала крутиться у ног, жалобно поскуливая и заглядывая в лица людей. Умела бы говорить человеческим языком, наверняка бы сказала: «Ну возьмите меня с собою… Я пригожусь…». Тимка поднял на Аглаю умоляющие, похожие на Лейкины, глаза:
– Бабаня, можно мы Лейку с собой возьмем? Она нам пригодится. А вам с тятькой и Волчка тут за глаза. А нам все какая-никакая защита будет. – И скорчил уморительную рожицу.
Аглая усмехнулась:
– Нашел защиту. Неизвестно кто кого защищать будет. Но, коли хотите, пущай идет… – Милостиво махнула рукой.
Через калитку по улице не пошли. От посторонних глаз подальше, бабка Аглая проводила их задами, через огород. Прошептала что-то скороговоркой над их рыжими головенками, положа свои натруженные ладони им на головы, да и отправила:
– Ступайте… Раньше, чем дня через четыре не ворочайтесь…
Ульяна кивнула головой, мол поняла. Сграбастала братишку за руку и повела через черемуховые заросли чуть заметной тропкой вглубь леса. А сердце щемило так, что не высказать было. Словно бы навеки с родным домом прощались. Ульяна даже губу закусила, чтоб не расплакаться. Тимка сердито сопел и все пытался руку выдернуть из цепкой ладошки сестры. Но Ульяна держала крепко. Молчала, да только изредка поглядывала на братишку сердито. Тимка, в конце концов, не выдержал.
– Чего ты меня, словно бычка на веревочке тащишь!! Я и сам способный идти! Ежели кого держать потребно, так вон, Лейку держи!
Собачонка, бегущая впереди по тропинке, при упоминании ее имени, остановилась, замотала хвостом, глядя на маленьких хозяев, ожидая, что приласкают, или какой кусочек вкусный дадут. Вон, из заплечного мешка как пахнет-то! Но никто не присел, чтобы погладить ее по лохматой головенке, и она опять потрусила вперед. Ульяна, будто опомнившись, руку брата выпустила, и проговорила извиняющимся тоном:
– Прости… Задумалась я…
Тимофей тут же спросил с любопытством:
– А об чем задумалась-то? И вообще… Почто нас бабка на заимку-то послала? Не раньше, не позже…
Девочка нахмурилась:
– Слыхал же! Травы собирать. И вообще… Тебе бабаня чего велела? Слушаться, да защитником быть, а не озоровать, да бездельничать!
Парнишка на сердитые слова сестры не обиделся. Примирительно проговорил:
– Ну чего ты… Я ж так спросил. Чудно все это. На заимку-то нас отродясь одних не пускали, а тут… Уль, может стряслось чего?
Ульяна, пораженная такой прозорливостью младшего брата, посмотрела на него с некоторым удивлением, и пробурчала:
– Может, и случилось, а может и нет еще. Не знаю я, Тимка… Только, на душе отчего-то маетно, словно сердце беду какую чует… – Она тяжело вздохнула: – Ладно… Поглядим, что дальше будет. А ты пока повнимательнее будь. Может что ТАКОГО в лесу приметишь…
Тимка немного даже оторопел.
– А чего это ТАКОГО, а, Уль? Ты прямо скажи…
Сестра сердито нахмурилась, но своим чутьем, Тимка угадал, что на сей раз, сердилась она не на него. Ответила с каким-то отчаяньем:
– Да, не знаю я, чего!!! Мало ли… Айда живее. До темноты до места дойти бы надо. – И зашагала вперед, не оглядываясь больше на брата.
До заимки было не шибко далеко, но и не близко. Верст с пятнадцать будет. Это была тайная бабкина заимка. Она туда уходила, когда травы особые для водоположения нужно было собирать, да зелья всякие варить. Ульяну часто брала с собой, а вот Тимофею такое счастье выпадало впервые. И он всю дорогу гадал, что же такого должно было произойти, чтоб их одних на ту заимку отпустили. Да не просто отпустили, а отправили! Но ничего путяшного в голову не приходило. И он решил, что Ульяна что-то знает, но ему не говорит. Ладно, до места доберутся, там поглядим, может и подобреет сестра.
К заимке подходили, когда солнце уже садилось за лес, разбрасывая по реке золотисто-алые блики. Река в этом месте была неторопливая, величавая, с несколькими заводями и парой глубоких омутов, в которых темная вода ходила водоворотами. Небольшая домушка, почти вросшая в землю по самое свое единственное оконце, затянутое мутным бычьим пузырем, стояла почти на самом берегу, под огромной раскидистой елью. Крыша вся сплошь поросла зеленым, да красновато-коричневым мхом. Бревна, из которой избушка была выстроена, толстые, почерневшие от дождей, да времени, тоже кое-где были покрыты зелеными моховыми наростами. Если не знать, так и мимо пройдешь – не заметишь. Всего в ней была одна комната с печкой посередине, сложенной из дикого камня, лавкой, нешироким столом из неотесанных досок, да полатями, на которых лежал тюфяк, набитый сеном и укрытый чистеньким латанным покрывалом. Над печью, на кожаных шнурках, висели высохшие пучки трав, запасы бабки Аглаи. Терпкий ароматный дух стоял от них по всей избе, пропитав собой до основания старое дерево. Рядом с печью, к стене была прибита полка с нехитрой кухонной утварью, да какими-то корчажками, в которых хранились бабкины снадобья, да мази. Тут же в уголке лежал небольшой запас дров. Растопив печь, ребятишки уселись вечерять. Лейке тоже достался добрый кусочек пирога, который она уволокла в уголок, да там и съела.
Два дня прошли, как одна минуточка. Так хорошо и вольно Ульяне еще не было, и она подумала, что нужно бы попросить бабу Аглаю, чтобы она хоть иногда отпускала внучку на эту заимку. Тимофей тоже носился, совершенно ошалевший от свободы, но при этом, Ульяну слушался и старался ей во всем быть помощником. И от сердца девочки стал отступать тот холод, предвестник беды. Она уже, было, подумала, что они с бабкой Аглаей ошиблись, и те прохожие, просто прохожими и были. Но на третий день их всполошила Лейка. Она вдруг уселась на поляне перед избушкой, задрала голову к небу и завыла долго, протяжно и тоскливо, с какими-то подвизгивающими переливами, от которых волосы на голове ерошились дыбом.
Ульяна замерла над корзинкой с собранными травами, которые перебирала. А Тимофей, обтачивающий липовый чурбачок, из которого собирался выточить скалку для сестры, даже выронил топорик. Испуганно вытаращившись на собачонку, которая продолжала выть, как скаженная, он проговорил хриплым шепотом:
– Улька… Чего это она…?
Ульяна, опомнившись, вскочила на ноги и цыкнула на псинку:
– А ну, цыть!!! Цыть, кому сказала!!!
Собачуха присела на лапы, прижимаясь брюхом к земле, и жалобно заскулила. Ульяна еще несколько мгновений смотрела на Лейку с испугом, а потом решительно проговорила:
– В деревню надо…
Отряхнула подол от стебельков травы, решительно подошла к дверям домушки, затворила их и подперла для верности корягой, чтобы зверь какой не влез, да не набедокурил. Посмотрела на оторопевшего брата и жестко проговорила:
– Ну, чего замер? Говорю, в деревню срочно надо. Недоброе чую…
Тимофей мгновенно подобрался, заткнул малый топорик за пояс, и двинулся следом за сестрой.
Сначала они шли быстрым шагом. Потом, беспокойство так овладело ими, что они побежали. Ветки кустарников хлестали по лицу девочки, но она словно не замечая боли, упрямо бежала вперед. Сердце в груди выпрыгивало, в ушах стоял легкий звон. А в голове билось только одно слово: «Беда, беда, беда…» Позади раздался жалобный крик Тимофея:
– Улька… Не могу больше… Давай передохнем маленько…
Не останавливаясь, Ульяна крикнула в ответ:
– Отдыхай… Потом догонишь… – И продолжала бежать вперед.
Запах дыма и еще какой-то сладковатой копоти Ульяна почувствовала примерно за версту от деревни. Выскочив на небольшую бугристую прогалину, покрытую низким кустарником восковницы, она увидела, как со стороны их поселения в небо поднимается бурый столб дыма. Бежать уже больше не было сил, и она пошла быстрым шагом, пытаясь выровнять дыхание. Где-то позади себя она слышала треск веток и какое-то бурчание. Это Тимофей ломился сквозь заросли, ругаясь сквозь зубы. Не останавливаясь, она прокричала:
– Догоняй… – И опять припустила в сторону деревни.
Выскочив на опушку рядом с домом, Уля замерла, как вкопанная. Дома больше не было. Только дымящаяся груда почерневших бревен. Девочка прижала руки к груди, и, не смея пошевелиться, смотрела широко распахнутыми глазами на пожарище. Этого не может быть!!! Не может!!! Ей, вдруг, захотелось закричать, тонко, пронзительно, или может завыть тоскливо и безысходно, как давеча выла Лейка, но голоса, почему-то не было. Она просто стояла с прижатыми к груди руками, и безмолвно открывала и закрывала рот, словно рыба, выброшенная на берег. В себя она пришла от хриплого шепота брата:
– Ульяша, ЧТО это…!!??
От звука его голоса Ульяна словно отмерла, и сразу кинулась к сгоревшему дому. Первым, кого она увидела, заскочив во двор, был Волчок. Его челюсти были сомкнуты на горле какого-то человека, вернее, его остатков, а брюхо пса было вспорото ножом. Вся его палевая шерсть была вымазана в крови, которая уже засохла черно-бурыми пятнами. Верный пес до последнего вздоха сражался с врагом. Отец лежал на пороге мастерской с зажатым в кулаке окровавленным топором. В груди у него торчало сразу две стрелы. Лицо его было спокойным, словно он только что прилег поспать. Ульяна до крови прикусила губу, чтобы удержаться от слез. Но они все равно катились по ее щекам каким-то нескончаемым немым потоком, запекаясь солью на коже. За спиной завыл Тимка, приговаривая со всхлипом:
– Тятька… Тятька…
Но девочка, не останавливаясь, уже шла дальше, где возле уцелевшей по нечаянности бани, лежала Аглая. Следы пыток были видны у нее по всему телу. Черные с белыми прядями седины косы, разметались на груди женщины. Ульяна медленно опустилась перед ней на колени, и тихонько, едва слышно позвала:
– Бабаня… Бабаня…
Ресницы Аглаи, вдруг, дрогнули и она приоткрыла глаза. Девочка встрепенулась:
– Бабаня, я сейчас, потерпи, сейчас я…
Рука женщины сжала запястье Ульяны, и бабка Аглая еле слышно прохрипела:
– Погоди… Не надо… Они пришли… Книга… Я не сказала… Забери ее… Береги даже ценой своей жизни… Там… – Она попыталась показать рукой, но силы уже оставляли ее, вытекая из ран тонкими струйками темно-бордовой крови.
Ульяна поспешно проговорила:
– Я знаю, где. Тимка подглядел и мне сказал…
Губы Аглаи едва дрогнули в слабой улыбке. Она прошептала:
– Сорванец… Береги брата… Одни вы теперь… И помни, кто ты, чьего Рода… Нарекаю тебя истинным именем… Росавой…
Рука ее опала, словно подбитое птичье крыло, а синие, как глубокие речные омуты, глаза Аглаи, неподвижно уставились в небо.