Я перечитал письмо три или четыре раза. В щёлку между шторами уже пробивается бледный свет.
Я зеваю, но не могу уснуть. У меня в голове шумит: я слышу папин голос. Если закрыть глаза, будет не так грустно: можно даже представить, что он здесь, со мной. Он сидит на кровати рядом – он правда здесь, хотя, конечно, его тут нет. Но я чувствую его запах и улыбаюсь…
…Близилось Рождество, и друзья родителей – Питер, Анника и другие – пришли к нам на ужин. Мне разрешили посидеть с гостями подольше и даже открыть для них бутылку вина. Питер подарил мне двухфунтовую монету, и я отправился в кровать. Но когда папа заглянул ко мне, я ещё не успел провалиться в сон и открыл глаза.
– Привет, – ласково сказал папа и кивнул мне. Он улыбался своей кривоватой улыбкой.
Я улыбнулся в ответ и сонно проговорил:
– Привет.
Мне нравилось, когда папа приходил и сидел рядом со мной на кровати. Я точно знал, как правильно себя вести. Если я был слишком бодрым, папа мог рассердиться и предложить мне включить свет и почитать, пока не начнёт клонить в сон. Но если я притворялся сонным, папа мог сесть ко мне на кровать, погладить по голове и поболтать со мной – особенно если выпил вина.
Я подвинулся, чтобы он мог сесть рядом. Снизу послышался заливистый хохот Анники. Я улыбнулся папе, а он – мне.
– Расскажи что-нибудь, – попросил я.
У папы всегда была в запасе куча историй. Он дополнял их интересными деталями и озвучивал разными голосами – и знакомые истории играли по-новому. Я мог слушать одну и ту же несколько раз подряд, и мне не было скучно.
Когда я просил рассказать что-нибудь, папа обычно отвечал:
– Нет, уже поздно, – но я не отставал, и тогда он говорил: – Но ты их все уже слышал.
Я уверял его, что это неважно (так оно и было), и он наконец спрашивал:
– Что за историю ты хочешь услышать?
И я отвечал:
– Что-нибудь из твоей молодости.
Он крепко задумывался, и иногда я подсказывал ему – так я поступил и в этот раз.
У меня было две любимые истории. Первая – о том, как мама с папой познакомились.
Им было чуть больше двадцати, и вроде бы папа спас маму, когда она тонула в озере. Или в море. Он прыгнул за ней полностью одетым – а может, на нём были только плавки. (Вот поэтому я и говорю, что каждый раз история звучит по-новому.) По одной из версий, мама вовсе не тонула, а позвала папу на помощь только потому, что он ей нравился. Никогда не менялось лишь одно: папа был там вместе с дедушкой Байроном. У них был пляжный пикник или встреча с другими индийцами, они подошли к воде, услышали мамины крики о помощи – и папа бросился её спасать.
Но в тот раз я хотел услышать вторую историю.
– Расскажи о том, как ты сломал зуб, – сказал я.
– Что, опять?
– Да, – я удобно устроился на подушке и подтянул одеяло к подбородку. Я очень любил эту историю.
– Что ж, я был немного старше, чем ты сейчас, – мне было, может, одиннадцать или двенадцать. И дедушка Байрон сделал для меня гоночный карт, который мы тогда называли козявкой…
Я фыркнул от смеха.
– Козявка! Почему вдруг такое название? Это ведь то же, что сопли.
– Не знаю. Ну вот так. Мне кажется, мы называли так всё маленькое и на колёсах.
– Вы взяли колёса от детской коляски?
– Да, нам удалось найти старые колёса от коляски – их-то мы и поставили. Твой дедушка соорудил деревянное основание вроде сиденья и принёс всякие детали с работы: втулки, болты, гайки.
– Он их украл?
– Нет, только не дедушка Байрон. Я думаю, они просто случайно упали ему в карман, когда он проходил мимо – знаешь, как это бывает?
Я рассмеялся. Мне понравилась эта идея: вещи сами катятся и падают кому-то в карман, стоит только пройти мимо.
– Так вот, у этой штуки был только один тормоз – деревянный рычаг на заднем колесе. А ещё я захотел её покрасить, но отыскал только краску от гаражных ворот. В общем, машинка приобрела странный оливково-зелёный цвет.
– Оливково-зелёный? – это была новая деталь.
– Да. Я дал ей название: Маленькая быстрая зелёная машина. Я написал его белым цветом точно по центру.
– Ты никогда мне об этом не рассказывал.
– А сейчас рассказываю. Мы с дедушкой испробовали нашу Зелёную машину, и она действительно была хоть и маленькой, но очень быстрой, скажу я тебе!
– Она нравилась твоим друзьям?
Папа помедлил:
– Наверное… Я не очень хорошо помню. Мне кажется, они обычно были заняты другими делами.
Пауза затянулась, и я легонько ткнул папу локтем.
– И вот однажды я катался на Зелёной машине…
– На Маленькой быстрой зелёной машине, – поправил я.
– Да, конечно, на Маленькой быстрой зелёной машине. Я был один на длинном склоне, который спускается к набережной над волноломом. Ты знаешь это место – там классно кататься!
Я кивнул: мне нравилась набережная. Так мы называли дорожку на стене, ведущую к пляжу. По ее краю стояло металлическое ограждение, чтобы не упасть, и дважды в год прилив поднимался почти на высоту стены: иногда брызги волн даже долетали до людей.
– Итак, я на машинке. Я мчусь вниз по склону и громко кричу слова песенки из телика: «Фан даби дози-и-и»![21] Как вдруг…
– Ты врезаешься в кирпич посреди дороги!
– Именно! Большой кирпич или строительный блок – я даже точно не помню, что это было. Переднее колесо отрывается, и я лечу лицом вниз – бууум!
– Было много крови?
– Крови? Да я выглядел, как после десяти раундов с Майком Тайсоном.
– Что? Кто это?
– Не суть. Я весь в крови – она была повсюду. Один зуб выпал сразу, два других повредились, лицо в царапинах, а в нос воткнулась скоба от оставленной кем-то магазинной тележки.
Я вспомнил эти ужасные подробности и поморщился. Это звучало жутко. Папа продолжил:
– Я реву – даже не от боли, а оттого что Зелёная машина разбилась. И какой-то водитель, проезжавший под склоном, останавливается – я помню, это был синий «Остин Аллегро». Он вытаскивает скобу из моего носа, сажает меня в машину и везёт домой – а я заливаю кровью всё вокруг.
– Ты не поехал в больницу?
– Нет, хотя нужно было. Может, там привели бы мои зубы в порядок. Но твой дедушка сказал только: «Ох, вот это да – ты будто с войны вернулся!» – для полного эффекта папа покачал головой, как дедушка Байрон. – Он отмыл меня и усадил перед телевизором, а на следующий день я уже пошёл в школу.
– Ты был храбрым, – сказал я.
Папа улыбнулся:
– Не уверен. Но после этого происшествия дети в школе перестали ко мне цепляться.
– А они часто это делали? – спросил я, но папа уже встал. Гости внизу всё ещё болтали, и Анника продолжала хохотать. Папа наклонился и поцеловал меня в голову. Я крепко-крепко обнял его за шею: от него пахло вином. Я попытался представить, что кто-то задирает моего папу, но не смог, и обнял его ещё крепче. Потом он аккуратно высвободился и пошёл вниз.