На другой день Отто проснулся поздно. Сквозь неплотно задернутую штору сочился слабый свет, подкрашенный пламенеющими листьями кленов. Стояла тишина, не нарушаемая никакими звуками извне, почти абсолютная, если не считать тиканья часов в прихожей.
Во рту у Отто пересохло, глаза словно присыпало песком, но – удивительно – голова не болела. Совсем. Возможно, потому, что накануне, едва закрыв за Робертом дверь, он торопливо закинул в себя щедрую горсть обезболивающих.
Раздевался он уже лежа на диване, и теперь одежда мятой кучей валялась на полу. Если бы это увидела аккуратистка Уна, она устроила бы ему грандиозную выволочку. Но, к счастью (или скорее сожалению), Уны здесь не было.
Приняв душ и побрившись, Отто сварил кофе, сделал бутерброды и без аппетита позавтракал, хотя прием пищи в два часа пополудни уместнее было назвать обедом.
Впервые в жизни ему никуда не нужно было спешить и абсолютно нечем было заняться.
Все неотложные дела Отто переделал накануне, за что поплатился к вечеру отвратительным самочувствием. Он дал себе слово впредь быть осторожней и больше отдыхать, по крайней мере, пока не прекратятся изматывающие приступы мигрени; снова лицезреть Порвиса не входило в его планы.
Отто вспомнил, что должен безотлагательно поговорить с Агнес, и досадливо поморщился. С одной стороны, он как отец обязан был ей помочь. С другой – Роберт перекладывал ответственность на чужие плечи и таким образом выходил сухим из воды, хотя, беря Агнес в жены, он брал на себя и обязательства по ее благополучию. Однако природная инфантильность, усугубленная новым режимом, позволяла ему оставаться мужем Агнес и при этом особо не утруждаться насчет ее самочувствия.
Отто сомневался, что Роберт проявил хоть какое-то усердие в своих попытках вытащить Агнес из депрессии, в которой она пребывала после потери ребенка (если, конечно, он эти попытки вообще делал). Вряд ли Роберт сильно хотел ребенка и, возможно, даже испытал облегчение, когда Агнес заставили избавиться от беременности, хотя, разумеется, никогда не признался бы в этом.
Отто некомфортно чувствовал себя в чужой квартире, пусть формально она и считалась теперь его домом. Тишина давила на него, не принадлежащие ему вещи напоминали о прежних хозяевах – таких же перекати-поле без собственного жилья, как он сам.
Отто оделся и вышел на улицу, еще не зная, куда пойдет, но точно зная, что, куда бы ни пошел, там ему будет лучше, чем дома.
Ноги сами привели его на автобусную остановку, откуда он в бытность свою писателем каждое утро уезжал в Литинститут. Неожиданно его охватило волнительное предвкушение. Он представил, как толкнет массивную дверь, поднимется на лифте, заглянет в бывший кабинет Германа Сноу, наверняка отправленного на пенсию новыми властями (интересно, кто теперь вместо Сноу восседает за заваленным рукописями столом и травит вульгарные анекдоты, не отрываясь от чтения и с вечно тлеющей сигаретой, зажатой между пожелтевших от никотина пальцев?..).
Поездка заняла не больше десяти минут, хотя раньше Отто казалось, что автобус тащится бесконечно долго, удлиняя и без того немаленький рабочий день. Короткая аллея, обсаженная вечнозеленым кустарником, вела к центральному входу, над которым висела бронзовая табличка с тяжеловесным названием «ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИНСТИТУТ».
На ступеньках курили сотрудники. Ни одного знакомого лица, хотя Отто и не ожидал встретить кого- то из бывших коллег. Не ожидал – но все же надеялся.
Ему не верилось, что сто тридцать человек, составлявшие штат Института, были уволены лишь на том основании, что родились под неправильным Знаком Зодиака. Наверняка самых опытных все же оставили, иначе как Институту обходиться без мастодонтов, на которых всё держится?
Пусть Сноу и обладал множеством недостатков, его талант от этого не становился меньше. Если вместо него разбирать рукописи поручили вчерашнему окулисту, или скрипачу, или физику-ядерщику, толку от этого – ноль, а вреда несоизмеримо больше. Как можно, не обладая литературным чутьем, отобрать для публикации единственно верный роман из тысячи, предложить взыскательному читателю нечто такое, что в будущем будет переведено на разные языки, как, например, произошло с тремя романами Отто? Как можно, не умея складно сложить двух строк и не обладая необходимыми знаниями, написать критическую статью для журнала, издающегося в различных европейских странах?..
Сам Отто был далек от того, чтобы относить себя к мастодонтам, несмотря на безусловный вклад в развитие современной прозы, как выразился о нем Берндардс. Тот факт, что Отто вошел в число уволенных по зодиакальному признаку, свидетельствовал о том, что без него в Институте вполне могли обойтись и, безусловно, обходились. Сможет ли Отто обходиться без Института – этот вопрос оставался открытым. Шагая мимо кабинетов с фамилиями новых владельцев, он не чувствовал особой ностальгии по прежней жизни. Даже писать ему пока не хотелось, что, в общем, было неудивительно и пока не сильно его беспокоило.
Отто прошел мимо очередной двери, машинально скользнув взглядом по табличке с фамилией. Притормозил, вернулся и прочел снова. Присвистнул от изумления, толкнул дверь и вошел.
Майкл Касла поливал фикус. Фикус стоял у южного окна и за три года основательно вымахал. Мясистые темно-зеленые листья, словно натертые воском, блестели в лучах солнца, как-раз в этот момент выглянувшего из-за плотной завесы облаков. Вода тонкой струйкой лилась из металлической лейки с узким длинным носиком – предметом шуток (приличных и не очень) со стороны коллег, не разделявших страсти Майкла к цветоводству. Сам Майкл, флегматик и молчун, в ответ лишь скупо улыбался, давая понять, что устал от плоского юмора, но, как человек интеллигентный, вынужден мириться.
Никто точно не знал, какую функцию Майкл выполняет в Литинституте. Он был одновременно всем понемногу: немножко поэтом, немножко переводчиком, немножко рецензентом. Еще он на добровольных началах помогал отделу кадров с организацией культурно-досуговых мероприятий, включавших регулярные выезды сотрудников на загородные пикники, и именно в этой обязанности Майкла, как подозревал Отто, заключалась его наибольшая ценность в глазах руководства Института.
Майкл был убежденным холостяком и проживал один в просторной квартире, уставленной комнатными растениями всевозможных видов: горшечными цветами, пальмами, лианами, суккулентами и карликовыми деревьями. Цветы были его единственной и непреходящей страстью, над которой были не властны время и обстоятельства. Злые языки поговаривали, что каждый свой новый стих или поэму Майкл читает сначала цветам и только потом – людям.
Отто и Майкл знали друг друга давно, но приятелями не были, скорее – просто коллегами, работающими в разных подразделениях и изредка обедающими вместе в институтском кафе. Отто нравилась немногословность Майкла, из-за которой каждая сказанная им фраза приобретала особую значимость, а Майкл ценил в Отто прямолинейность и здравый смысл.
При виде Отто глаза у Майкла полезли на лоб. Пожалуй, Отто впервые видел его удивленным.
– Вот это да! – воскликнул Майкл. – Неужели ты?
– Собственной персоной.
Они обменялись рукопожатием. Майкл смотрел на Отто с жадным любопытством.
– Говорили, ты не выкарабкаешься.
– Слухи оказались преувеличены.
В разговорах с Майклом Отто, сам не замечая, переходил на такие же ёмкие фразы, исключавшие употребление деепричастных оборотов, междометий и слов-паразитов, присущих, вопреки всеобщему заблуждению, многим писателям.
– Давно выписался?
– Вчера.
– Как ты вообще?
– В плане здоровья сносно. Вот думаю, чем бы теперь заняться. А тебе, как я вижу, повезло со Знаком: остался на прежней должности.
Майкл посмотрел на часы и сказал:
– Пойдем, кофе выпьем. Заодно поговорим.
Присутствие на цокольном этаже кафетерия угадывалось еще издали, по стойкому, впитавшемуся в стены запаху кофе. Запах этот был исключительно приятен, поскольку перебивал куда менее приятное амбре затхлости и табачного дыма, благо курили в Литинституте многие и помногу.
Отто и Майкл сели за свободный столик и заказали кофе и сэндвичи. Первым делом Отто спросил о Германе Сноу. Оказалось, тот не захотел на склоне лет менять профессию, досрочно вышел на пенсию, поселился в деревне и стал огородником. Вместо Сноу отдел возглавил бывший капитан сухопутных войск – со всеми вытекающими из этого последствиями, как для подчиненных (так же далеких от мира литературы, как сам бывший капитан), так и для общего дела. Тем не менее, отдел исправно выполнял план, поэтому нареканий к преемнику Сноу у руководства Института не было. Секретарша Катринка прозябала не то на кожевенной фабрике, не то в ателье верхней одежды – о ней Майкл не смог сообщить ничего определенного. Еще несколько бывших коллег Отто подвизались на окололитературном поприще без права официально заниматься издательско-просветительской деятельностью.
– О Бруно Куце слышал? – спросил Отто.
– Крыса мерзкая. – Майкл затянулся сигаретой. – Вот уж кому повезло с карьерой.
– Я виделся с ним вчера.
– Только не говори, что вы приятели.
– Он мой Наставник.
– Не повезло. Может, переедешь в другой район?
– Не так это просто. Я сейчас живу в муниципальной квартире. Пока не обзаведусь собственным жильем, съезжать мне некуда.
– Сочувствую. Куц все такой же мерзкий?
– У тебя, Майкл, против него предубеждение.
– Это потому, что ты не ездил с нами на тот пикник два года назад, когда Бруно показал себя во всей красе. Его возненавидели даже те, кто до этого ему симпатизировал.
Отто не стал уточнять, что именно произошло на пикнике – ему не хотелось выслушивать подробности о Куце. Откусив от сэндвича с индейкой, он привычно прислушался к ощущениям в голове. Боль сидела в засаде и не высовывалась. Это настораживало.
– А ты-то сам как? – спросил он.
– Более-менее, – уклончиво ответил Майкл. – Меня Правила почти не коснулись.
– Остаться на прежней работе – уже само по себе везение. Если, конечно, ты не мечтал сменить ее на что-то принципиально новое.
– Мне действительно повезло. – Майкл понизил голос и придвинулся ближе. – Я ведь числился по совместительству на нескольких должностях: полставки там, четверть ставки тут… В моем Списке оказалась всего одна подходящая должность, но не совсем в той формулировке, которая была прописана в моем трудовом договоре. Я сбегал к Лейле, и она задним числом переоформила контракт на нужную должность.
– Здорово! – искренне восхитился Отто. – Не зря ты водил дружбу с начальницей отдела кадров.
– Почему водил? – удивился Майкл. – Мы с Лейлой по-прежнему в прекрасных отношениях. Без всяких глупостей, разумеется.
– На семейном фронте без перемен?
– Не существует такой женщины, которая одинаково любила бы и меня, и мои кактусы. Я сделал выбор в пользу цветов и не жалею. А как твоя жена поживает?
– Поживает неплохо, но отдельно от меня. Она Близнецы. Тебе это о чем-нибудь говорит?
– Кажется, что-то… – Майкл поднял взгляд к потолку и перевел его обратно на Отто. – Вспомнил.
Близнецам нельзя иметь семью. Значит, вас развели?
– Угу. Я в это время валялся на больничной койке и не мог возразить.
– После таких историй поневоле порадуешься собственному одиночеству.
– Как думаешь, Правила и в самом деле охватывают весь мир? – спросил Отто, понизив голос до едва слышного шепота.
– Говорят, что так. Но точно об этом знают только выездные. Бруно, например. Однако он никогда не скажет правду. И ты бы лучше не проявлял чрезмерного любопытства, Отто.
– Остров действительно существует?
– Я там не был – врать не буду. Но некоторые из тех, кто вольнодумно высказывался, бесследно исчезли. А в их домах теперь живут другие люди.
Отто невольно подумал о том, что его временная квартира, вполне возможно, раньше принадлежала одному из таких безвестно сгинувших несчастных, и ощутил неприятный холодок в груди.
– Ладно. – Майкл допил кофе и поднялся. – Пойду работать. Рад был с тобой повидаться.
Отто вышел из института в зябкие сумерки октябрьского вечера и зашагал к остановке. На душе у него было прескверно. Он решил зайти в ближайший магазин и купить бутылку виски, благо Правила не запрещали Рыбам напиваться, а уснуть на трезвую голову сегодня нечего было и пытаться.