Нужно было собираться, отрабатывать вечерний час, а я еще даже ужинать не ходил. Аппетита не было. Словно я раз и навсегда наелся приторным из остальных десяти сочинений о счастливом детстве. Еще немного, и меня стошнило бы на паркет тысячами порций мороженого вперемешку с частями кукол Барби и воздушными шарами из «Макдональдса». Пойти и прицепить объявление, что все отменяется? Потому что я не знаю, чему учить того, кто пишет лучше меня, а чувствует глубже? Ладно, допустим, мастерству ей еще учиться, но остальное!.. Вот сейчас пойду и повешу на двери честное: «Я испугался». Или: «Я подумал и решил – мне это больше не нужно»…
Я плелся к библиотеке, действительно имея в кармане чистый лист и маркер, а в голове – свое идиотское неврастеническое намерение, но осуществить эту глупость была не судьба.
«Уважаемые члены литературного общества и г. Стасов! Сегодняшние вечерние занятия отменяются по техническим причинам. Приносим извинения. Ваше время будет компенсировано. Администрация».
Я стоял и тупо смотрел на объявление. За массивной дверью взрыкивал перфоратор и смачно бил по железу молоток. Меня явно кто-то пожалел. «Уж не та ли вымышленная сиротка, которая сегодня так перебаламутила мою душу, теперь пошла на попятную и дает передохнуть?» Я криво усмехнулся мистическим предположениям, а затем скомкал в кармане несостоявшееся предупреждение.
На ужин подали ленивые вареники. Я был полностью созвучен с блюдом: ленив, бледен и медленно остывал. Персонал клуба уже отужинал; я сидел в дальнем углу в одиночестве и вяло дожевывал пластилинообразную массу. То ли сегодня дежурил другой повар, то ли нужно было винить настроение – но вареники не имели никакого вкуса. И проваливались в меня, словно камни. Я чувствовал себя пустым; из меня наконец изверглось без остатка мое обычное многословие, и я заталкивал в себя пластилин и молчал. Только жужжала в комнатушке без окон лампа дневного света под потолком. Имитация солнца прекрасно дополняла имитацию еды.
– Обломали бл…ям кайф! – внезапно послышался чей-то бас рядом. – Чего они там… книжки про это самое писать собираются, что ли? Х-хэ!
– Ага, – говорит второй, визгливый тенорок. – Писательницы, тля! Я бы той, что с сиськами, вдул! По всем правилам грамматики! Вали сразу две порции, – говорит он в окошко раздачи. – Заманались с этими вашими трубами! Как сезон начинается, так сразу и течет!
– Как у этих девок, – басит первый. – Снаружи – красота, а внутри так… гнилье одно!
– Да ладно, – говорит второй, – плевать! Я бы любой вдул!
– Ты любой и вдуваешь… какая даст. Люблю вареники! Хорошо тут готовят… и не жадные: отработал – кормят от пуза. Не то что у других: тормозок забыл, все – суши лапти…
– Видал, каких бабцов навезли? – все не может соскочить с темы визгливый. – Прям суки призовые! Я бы…
Я встаю и двигаю стулом. Кажется, мне уже всего достаточно: мертвого, мигающего света, пластилиновых вареников, этих двоих… Металлические ножки едут по плитке с теми же интонациями: «Мы-ы-ы бы вдул-и-и!..»
– А чего им сюда не ездить? Тут клиент прикормленный!..
– Я бы и рыбки заодно половил!
– Ну ты, бля, не сантехник, а чисто олигарх! – гогочет бас. – Прешь, аж тапки рвешь! Нас с тобой сюда только на амбразуры бросают…
– Я бы и на старую амбразуру согласился! Че там… еще вполне ниче!
– От она тебе точно не по рылу! – припечатывает бас.
Я хлопаю дверью. Я бы послушал еще, но чего там слушать?! Это бесконечное «я бы вдул» – тот же пластилин, только для мозгов. Внезапно я обнаруживаю, что забыл маркер, которым собирался написать объявление: «В связи с повышенной чувствительностью и омерзительным настроением г. Стасова все дальнейшие занятия приравниваются к прорыву труб!» Коротко и ясно. Я марширую к своему месту, стараясь не смотреть на жующую парочку, но все равно на них пялюсь. Парни как парни. Как я и предполагал, бас – постарше и посолиднее, тенор – вертлявый, бритый, броский, накачанный, с выглядывающими отовсюду татухами и в фирменном навороченном комбинезоне. Голливудский астронавт, да и только, минус, конечно, писклявый голосишко, но на это и дубляж имеется.
Я заталкиваю в карман маркер и обнаруживаю, что забыл отнести на раздачу грязное. Сгружаю все на поднос, боясь только одного: что эти двое снова заговорят и я швырну посудой им в лица. Без всякой на то причины. Просто в приступе накатившего неконтролируемого бешенства.
Лампа жужжит уже вовсе невыносимо. Слава богу, и визгливый татуированный астронавт, и его басовитый, словно шмель, напарник, молчат – оба поглощены поглощением. Молоток и перфоратор, бля! Трясущимися руками я просовываю поднос в щель раздачи и бегу к себе.
Сейчас я жалею только об одном: что в вестибюле, рядом с автоматом с кофе, не стоит также автомат с выпивкой, пусть даже и баснословно дорогой.
Однако у меня есть еще вариант: я залью весь сегодняшний неудавшийся день другим. Это другое уже бурлит во мне, словно возмущенный желудочный сок, который не в силах переварить вареничную замазку. Это Золушки, Золушки, Золушки… мои странные сказки! Пора выпускать в паре к Кларе Розу! А также знакомиться с мачехой… она же… нет, я не знаю пока, как ее назову. Возможно, Призовой Сукой. Или Старой Амбразурой… Или же у нее вовсе не будет имени. Потому что Мачеха – тоже имя. Даже больше, чем остальные.