Листья с низко свисающих над Лугой плакучих ив кружились в воздухе и падали на речную гладь. Подхваченные быстрым течением, они уносились прочь, а на смену им летели всё новые и новые, и было в этой нескончаемой череде что-то печальное и трепетное. Альдоне подумалось, что людская жизнь напоминает это движение листвы. Как один лист сменяет другой, так и всякий человек приходит в мир в назначенный ему срок, совершает добрые и худые поступки, а затем исчезает в волнах времени. Вослед ему приходят дети, внуки и тоже проходят по жизни своей чередой. А жизнь коротка, как короток грустный, безнадёжный полёт листа под порывом ветра.
– Альдона! Сестрица! – раздался сверху голос юной Ольги, снохи князя Василька. – Чего стоишь тамо, у брега?!
Спохватившись, Альдона поспешила навстречу подруге.
…Седьмицу назад Альдона вырвалась из Холма во Владимир, упросив Шварна и Юрату позволить ей навестить старого Василька и его семью. Здесь, окружённая вниманием добросердечной Добравы и весёлой, жизнерадостной Ольги, молодая галицкая княгиня отдыхала душой, ей было намного спокойней, чем в Холме, рядом с властной свекровью и норовистыми боярами. Беременность её стала заметной, чрево округлилось, Альдона уже не мучила себя вопросами, чей же это ребёнок. Почему-то ей хотелось, чтобы была дочь. Вот вырастет она, и отдаст её Альдона замуж, куда-нибудь, где поспокойнее, куда не дойдут полчища мунгалов, не доберутся с огнём и мечом ливонские рыцари-крижаки. Одно тревожило княгиню – как там без неё Шварн. Не занемог бы опять, не простудился б где. Шварна ей почему-то, особенно в последнее время, становилось жалко.
– Чего грустная ходишь? – спрашивала Ольга, когда они поднимались по лестнице на крыльцо терема. – Давеча купцы приезжали, от бесерменов, столько всякого товару навезли – ахнешь! Ткани серские[130], бархат, зендянь пёстрая. Сапожки сафьяновые. Матушка платов себе накупила, ещё шубу лисью, князь Василько тож, мой Владимир у купчины одного на торгу саблю присмотрел. Говорит, харалуг[131] персидский, самый что ни на есть лучший. А ещё давеча посол приходил, от Ногая какого-то, из Орды. Кониной от него несёт и ещё гадостью какой-то. Да так мерзостно. Фу!
Ольга смешно наморщила курносенький носик. Альдона, посмотрев на неё, не выдержала и хихикнула.
– Забавный такой, маленький, кривоногий. И шепелявит.
– Он по-русски говорил, без толмача? – спросила Альдона.
– По-русски, токмо слова коверкает безбожно.
– А нынче, чей вон то конь у крыльца стоит? Гляди, у коновязи. Али опять какой татарин?
– Опостылели они, татары сии. – Ольга вздохнула. – Ладно, хоть дозволили князю Васильку стены во Владимире возводить.
Альдона посмотрела в сторону, где кипело строительство. Там жужжали пилы, стучали топоры, мужики в посконных рубахах тащили баграми огромные дубовые и буковые брёвна. Неподалёку на уже возведённой стене возле башен воины в кольчугах и остроконечных шлемах крепили на кожаных ремнях пороки, устанавливали в бойницах самострелы.
– Эй, Олекса! – окликнула Ольга дворского. – Ну-ка, ответь. Чей то скакун на дворе?!
Дворский Олекса, добродушный старик, седой, с ласковой улыбкой на лице, ответил ей:
– От князя Льва, из Перемышля, гонец.
– Зачастили гонцы! Стало быть, али пир грядёт, али рать! Примета верная! – Ольга неожиданно расхохоталась.
«Смехом страхи и тревоги свои глушит, – подумала Альдона. – Лёгкая она. Николи не тоскует, не печалуется».
В сенях вышел к ним сын Василька, Владимир. Это был писаный красавец, с иконописным лицом, голубоглазый, светловолосый. Говорили, что в княжеского сына были тайно влюблены во Владимире все посадские девки. Но ни на кого, кроме своей Ольги, Владимир не обращал внимания.
«Добрая у них семья. Душа в душу живут. И не помыкает никто Владимиром, как Юрата Шварном. Добрава Юрьевна – она сына своего, а не власть любит», – с грустью подумала Альдона.
Она по-хорошему позавидовала Ольге.
– Ты бы, Олюшка, не шумела тут излиха, – улыбаясь, промолвил Владимир. – Гонец ото Льва у отца в горнице.
– А мы пойдём тогда, подглядим сверху чрез оконце, что за гонец тамо. И послушаем, о чём толковня. – Бойкая Ольга ухватила Альдону за рукав платья из тяжёлой голубой царьградской[132] парчи и потянула её за собой.
– Неугомонная, – с наигранной укоризной вздохнул Владимир. Он с обожанием смотрел на свою юную супругу, а на Альдону почти не обращал внимания.
После, когда молодые женщины подымались по лестнице на верхнее жило, шурша платьями, Альдона заметила:
– Любит тебя Владимир. Вижу, души не чает. На иных жёнок и не глядит. Счастливая ты.
Ольга в ответ только довольно рассмеялась.
Княгини остановились возле прорубленного в бревенчатой стене узкого оконца. Из него было хорошо видно всё, что происходило в огромной, залитой светом из забранных слюдой высоких окон горнице. В то же время снизу оконце можно было разглядеть, лишь внимательно присмотревшись.
Князь Василько Романович, в голубом долгополом кафтане, в шапке с зелёным бархатным верхом и меховой опушкой, в мягких сафьяновых сапогах без каблуков, восседал в резном кресле. Перед ним стоял высокий темноволосый человек в тёмно-сером, подбитом мехом суконном плаще с фибулой[133], надетом поверх белой сорочки. В руках он мял войлочную шапку. По обе стороны от кресла вдоль горницы на скамьях сидели бояре в ярких разноцветных опашнях[134], зипунах, ферязях[135].
Когда гонец поднял голову, Альдона едва не вскрикнула – она узнала Варлаама.
Василько говорил громким голосом, и княгиням было хорошо слышно каждое сказанное им слово.
– Прочёл я грамоту сыновца[136]. Всё в ней складно. Но не разумею, почто хощет Лев звать во Владимир Войшелга? Эй, Олекса! Пусть кликнут княгиню Альдону. Надобно и ей ведать о Львовой грамоте.
Альдона заметила, как длань Варлаама чуть дрогнула, он поджал тонкие уста, но волнения своего ничем не выдал.
«Вот и свидимся опять. Смешно и глупо. Он правильно сказал. Противно се – по углам тёмным прятаться. Любовь – она чистою, светлою быть должна».
– Чегой-то лицо сего гонца знакомо мне. Где-то видала, – прервала мысли Альдоны Ольга.
Ничего ей не ответив, Альдона пожала плечами и поспешила вниз.
– Искать меня будут. Худо, ежели здесь застанут, – коротко бросила она подруге через плечо.
Сев по правую руку от князя Василька, она с непроницаемым, надменным лицом изготовилась слушать.
– Князь Войшелг исхитрён в державных делах, долгое время правил он в Литве. Вот и хочет сыновец твой испросить у него совета. Потом, кум князь Войшелг князю Льву, – говорил Варлаам. – Потому…
– О том мы ведаем! – супясь, резко оборвал Варлаама Василько. – Токмо нет твому Льву никоей веры! Лукав он, козни супротив братии своей строит. А со князем Войшелгом старые у его счёты.
– До малых ли ссор наших сейчас, княже?! – Варлаам удивлённо развёл руками. – Ногай у луки Днестровской шатры раскинул. С миром али с войной он там объявился, бог весть. Вот и хочет князь Лев, чтоб стояли все князья заедино и, если что, дали бы мунгалам отпор.
– Вы что скажете, бояре? – спросил, всё так же супясь, Василько. – Говори ты, Олекса.
– Я думаю, прав князь Лев, – поднялся дворский. – Хоть Войшелг ныне и в монастыре, да вся Литва всё одно его слушает. А ежели Литва и Галич воедино стоять будут, не решится Ногай Батыево нахожденье повторить.
– Посылай к Войшелгу, княже, – поддержал его тысяцкий Лука. – И пускай не тревожится Войшелг. Мы здесь во Владимире никоего лиха створить никому не позволим.
– Да Лев и не осмелится, – промолвил другой боярин, низкорослый, в огромной округлой шапке.
– Плохо знаешь ты князя Льва, – заспорил с ним сосед, рослый боярин в зелёном зипуне. – Енто лисица хитрая. Коварен он, мыслю, худое замыслил.
– Может, клятву пусть даст князь Лев, что не створит лихо? – Спросил с сомнением Лука, искоса посмотрев на тучного владимирского епископа, который упрямо отмалчивался и вытирал платом сильно потевшее чело.
– Нет, не годится тако, – закачал головой князь Василько. – Лев обидится, что ему не верят, и тогда, воистину, всякое створить может. Альдона, княгиня великая! Тебя позвал сюда, ибо брат тебе Войшелг. Хочу твой совет услыхать. Стоит ли нам Войшелга звать?
Альдона встала с кресла и, смотря прямо в глаза Варлааму, изрекла:
– Поверю я тебе, гонец. И постараюсь, чтоб Войшелг во Владимире был. Сама ему грамоту пошлю.