Поутру на ристалище, обрамлённом тыном из острых кольев, плотники соорудили высокий помост, а кмети[120] Войшелга установили на нём огромную дубовую плаху. Воины в серебрящихся на солнце кольчугах и шишаках окружили место грядущей казни плотным кольцом. Ристалище быстро заполняла толпа зевак, некоторые лезли едва не под копья, стражники отгоняли их подальше, грозя особенно строптивым обнажёнными мечами и саблями.
Войшелг, в чёрной рясе с куколем, торжественно восседал на резном деревянном стольце неподалёку от помоста. Строгое, истощённое постами лицо его казалось бесстрастным, но время от времени в глазах его вспыхивали и тотчас же гасли искры гнева. Ближние нобили и воеводы в такие минуты боялись оказаться рядом со своим князем – тот бывал необуздан и неудержим в ярости. Только одна Альдона находилась возле брата. Лицо её поражало мертвенной бледностью, уста были плотно сжаты, во взгляде скользило презрение.
Запыхавшийся от быстрого бега молодой воин из стражи повалился перед Войшелгом на колени.
– Князь, руссы сбежали ночью. Кто-то отпер замки, бросил им вервь.
– Что?! – багровея от злости, вскричал Войшелг. – Да как смели вы, раззявы?!
Резко вскочив, он ударил сапогом по лицу воина. На устах последнего проступила кровь. Облизнувшись, как собака, воин поспешил скрыться от грозного княжеского ока.
Мгновенно успокоившись, Войшелг осенил себя крестом и порывисто сел обратно на столец.
– Приступайте! – приказал он, махнув десницей, одному из воевод.
– Брат! – решилась окликнуть его Альдона. – Подожди. Выслушай меня. Довольно крови! Довольно казней! Что может породить твоя жестокость, брат? Вот ты убиваешь, вешаешь, отрубаешь головы, но врагов у тебя становится всё больше и больше. За Скирмонта и остальных появятся мстители, и снова будут войны, снова немцы нападут на наши земли. Молю, брате возлюбленный! Подумай! Пощади заговорщиков! Пусть посидят покуда в порубе, пусть покаются, пусть дадут клятву, что не будут боле строить ковы!
– Нет, сестрица! Нет, голубка моя ясная, – ласковым, но твёрдым голосом возразил ей Войшелг. – Я и так пощадил многих. Я простил Гирставте, Маненвида, других жемайтских нобилей. Пусть убирается, пусть расползается по своим владениям вся эта противная мелюзга! Ибо я знаю, что, как только нападут на них немцы, они приползут к великому князю Литвы на коленях, моля о защите. Наконец, я уважил седины воеводы Сударга, я помню, как храбро сражался он под знамёнами моего отца! Но своих родичей, злоумышляющих против меня, я не прощу! Пусть обрушится на головы их топор возмездия! Приступай! – снова крикнул он воеводе.
На краю ристалища появились окружённые стражниками Скирмонт, Борза, Лесий и Серпутий. Первые трое, хоть были бледны, но держались с достоинством и шли на казнь твёрдым шагом. Серпутий же, внезапно вырвавшись из кольца воинов, бросился на колени перед Войшелгом и со слезами истошно завопил:
– Прости, прости меня, великий князь! Я буду верно служить тебе!
Дикие крики его прерывались рыданиями.
Войшелг пришёл в ярость. Вскочив со стольца, он затопал ногами и, багровый от гнева, заорал на всю площадь:
– Вон! Вон отсюда! Переветник[121] проклятый! Стража! Хватайте его! Да быстрее же! Голову! Голову ему с плеч! Прежде прочих! Да живо же!
Альдона, не в силах более наблюдать происходящее, круто повернулась и быстрым шагом засеменила в шатёр. На душе у ней было противно и страшно. Боялась она и за брата, и за Шварна, и за всю Литву. И вместе с тем испытала она некое облегчение, когда узнала о бегстве Варлаама. Нет, она не хотела его гибели, наоборот, она, когда упрашивала брата сохранить жизни заговорщикам, думала почему-то только о нём одном. Она верила, что этот человек просто волею случая оказался втянут в бурный водоворот лихих дел и грозных событий, а по сути, он не желал совершить никакого зла. Пусть, думала молодица, бежит он в свой Перемышль, а потом, когда-нибудь после, они непременно объяснятся и поймут друг друга.
Сев на кошмы, Альдона грустно вздохнула и прислушалась к доносящемуся с ристалища гулу толпы. Вот крики на мгновение стихли, чутким своим слухом она уловила глухой удар, затем толпа снова взорвалась звероподобным воплем, заглушающим мерный стук бубнов и гудение медных труб. Зажав пальцами уши, Альдона не выдержала и разрыдалась. Тревожно, страшно и пусто было у неё на душе.
Когда казнь свершилась, в покои сестры, отодвинув войлочную занавесь, вступил Войшелг. Остановившись перед Альдоной, он тихо сказал:
– Сестра, я прошу тебя зайти ко мне. У меня в шатре собрались князья и нобили. Я должен кое-что сказать.
– Но зачем я пойду туда, брате? Ведь я всего лишь слабая и глупая женщина. Я ничего не понимаю в ваших делах и спорах.
– Но это важно, сестричка. Это очень важно.
Удивлённо пожав плечами, молодая княгиня проследовала за братом.
На скамьях в шатре Войшелга восседали литовские князья, нобили и воеводы. Многие из них живо обсуждали подробности казни. Одни, разрезая ладонями воздух, хвалили точные и сильные удары палачей, другие со вздохами сожаления отмечали мужество троих приговорённых, третьи угрюмо молчали, в душе осуждая жестокосердие Войшелга.
Альдона села в мягкое обитое бархатом кресло по правую руку от престола. Войшелг, не садясь, встал перед подданными. Подняв десницу, он призвал всех собравшихся к тишине. Громким голосом великий князь торжественно изрёк:
– Когда в Кернове убили моего отца, я вышел из врат монастыря и дал клятву, что за три года отомщу его убийцам и установлю в Литве порядок и тишину. Сегодня, предав казни последних из своих врагов, я исполнил то, в чём клялся. Теперь я возвращаюсь в монастырь в Новогрудке. Отныне я – не князь, я – инок. А великим князем Литвы с сего дня объявляю… – Он вдруг умолк, напряжённо вглядываясь в лица князей и нобилей. – Зятя, брата и друга своего, князя Галицкого Шварна!
Альдона, испуганно вскрикнув, вскочила с кресла. Изумлёнными, полными страха глазами, ещё не осознав до конца, что же сотворил её взбалмошный и жестокий брат-схимник, смотрела она на медленно отходящего от престола облачённого в чёрную рясу с куколем на голове Войшелга.
За спиной её злорадно улыбался боярин Григорий Васильевич. В этот час в Холм, к Шварну и Юрате, уже скакали добрые вестники с грамотами, увенчанными свинцовыми печатями. В Кернове – родовом гнезде литовских великих князей, ждала Шварна золотая корона.