На холмах Подолии и Волыни желтела трава, воздух был свеж, прозрачен, как случается в начале осени, когда яркие праздничные краски лета ещё не поблекли, не потускнели, но дыхание холода уже чувствуется везде и во всём, невольно навевая в душу некую подспудную, не до конца постигнутую силою разума грусть. В грусти этой, как и в шелестящих сохнущей листвой дубах, буках, грабах была некая особая прелесть, и было даже немного приятно думать о прошедшем лете, воспоминания о нём вызывали не горестные вздохи, а лёгкую улыбку.
Варлаам и Тихон, переведя на шаг купленных в Угрии[18] соловых[19] фарей[20], отпустили поводья и молча любовались окрестностями. Наконец-то, думалось, после долгого странствования они опять очутились дома, где и люди ближе и приятней, и сама природа словно бы радуется возвращению блудных своих детей.
На обоих путниках были лёгкие дорожные вотолы[21] из грубого сукна, ноги облегали тёмно-зелёного цвета порты и короткие сапоги-поршни[22] без каблуков, мягкие и удобные при ходьбе. Войлочные шапки покрывали головы, время от времени они смахивали с чела пот – было ещё жарко, хоть и наступила осень.
Позади остались долины Дуная и Тисы, венгерская пушта с её пылью и песком, увалы лесистых Карпат, склоны Розточе с бьющими у подножий целебными источниками. Вокруг простирались холмистые поля с вкраплениями лесов и перелесков, шлях то взвивался ввысь, то подходил к берегу очередной узенькой сереброструйной речки, то устремлялся в глубь леса. Дорога была знакомой; казалось, ничего не изменилось за те три года, что бывшие школяры провели в Падуе.
– Может, поторопим фарей, – нарушил молчание Варлаам. – Скоро Владимир.
– Что ж, давай чуток борзее поскачем, – с готовностью поддержал его Тихон.
Кони понеслись лёгкой рысью, перелетая с холма на холм. Варлаам вгляделся вперёд: вот-вот вдали, у окоёма[23], промелькнут крепостные стены Владимира-Волынского. Вон уже, кажется, и земляной вал, который они облазили ещё малыми детьми вдоль и поперёк, вон ров, дальше должен быть мост через болотистую речку Смочь. Но что это?! Где же крепость?! Где стены, ворота, сторожевые башни, стрельницы?!
Над валом виднелись лишь кучи мусора и обгорелые брёвна.
– Видно, беда стряслась! – Варлаам встревоженно переглянулся с Тихоном. – Скачем галопом!
Они пронеслись через Смочь, вспенив мутную воду, выскочили к месту, где раньше были ворота, и оказались на некогда оживлённых городских улицах. Странным выглядело то, что все дома и церкви Владимира стояли целые и невредимые, не было только стен и ворот. На месте города простиралось большое открытое со всех сторон село. Одиноко, как-то сиротливо возвышался по соседству с боярскими теремами белокаменный собор Успения Богородицы с высокими полукруглыми апсидами[24] и стрелой устремлённой в лазоревое небо колокольней.
– Я к своим! После увидимся! – бросил Варлаам через плечо товарищу и круто поворотил фаря.
Промчавшись по пыльной улице к крутому спуску с холма, он остановился у ворот приземистого небогатого дома, сложенного из буковых брёвен, и громко настойчиво постучал.
Уже через несколько мгновений Варлаам оказался в объятиях матери. Полная, черноглазая, в тёмной свите[25] и белом повойнике[26] на седых волосах, всполошно взмахивая руками, старая Марья быстро, бойким черниговским говорком, рассказывала:
– Ох, сынок, а у нас-ти, у нас чего было! Татарове опять приходили, сыроядцы негодные! Стены-ти вот градские порушили, изверги! Главный-ти вот у их нынче уж не Куремса, того наши князья одолели, а некий Бурундай[27]. Видали мы его – старый, лицо жёлтое, борода козлиная, а зенки-ти как сверкают – жуть! Ну да что об нас! Отец вон в огороде, тотчас покличу. Ты-ти как тамо, сынку?! Гляжу, одёжка не худая! Как оно тамо, во фрягах-ти[28]?! Ой, побегу, холопку[29] кликну, пущай на стол накрывает!
Привлечённый шумом, у огородной калитки возник отец Варлаама, Низиня – худой костистый старичок невысокого роста, с седой размётанной по ветру бородой. Обняв и расцеловав сына, он тихо прослезился.
Отец Варлаама был выходцем из Бакоты, с низовьев Днестра, потому и прозвали его во Владимире Низиней. В юные годы пришёл он на службу в молодшую дружину ко князю Даниилу и брату его Васильку, был гриднем, отроком, воевал с ляхами, венграми, татарами, а нынче, на старости лет, возвёл дом на склоне холма и тут жил со своей супругой, уроженкой Чернигова. Княжью службу он теперь правил редко, лишь иногда посылал к нему князь Василько Романович за каким-нибудь советом. Детей у них с Марией было трое: старшая дочь Пелагея вышла замуж за богатого купца из Дрогичина, а младший брат Варлаама умер от лихорадки пять лет тому. Со времени отъезда Варлаама в Падую жили старики одиноко и не слишком богато, хотя имели двух холопов – конюха-литвина и девку-челядинку.
Сидя за трапезой в горнице, Низиня рассказывал супившемуся сыну:
– Темника[30] татарского, Куремсу, побили мы, отогнали рати его от градов наших. Бежал Куремса в Сарай, к хану свому, а тот, сказывают, разгневался и повелел придушить его прямь на торгу тетивой от лука. И прикончил Куремсу сего простой овчар, что для татарина – превеликий позор, паче самой смерти. Но недолго радовали мы. На второе лето послал заместо Куремсы новый хан татарский, Берке, другого темника, Бурундая. Бурундай ентот – умный, хитрый, опытный, не то что Куремса был. Ещё в Батыевом походе он передовым отрядом у их начальствовал. Ну, в обчем, перемог[31] Бурундай наших князей. Велел сказать: ежели, мол, хотите жить со мной в мире, размечите города ваши. Князь Даниил к тому времени в угры бежал, брату же его, князю Васильку, и сыну старшому, Льву, пришлось повеленье татарское исполнять. Разрушили укрепленья в Луцке, Данилове, Львове, стены в Кременце и Стожке такожде с землёю сровняли. Вслед за тем добрался безбожный Бурундай и до нас. Иоанн, епископ Холмской, в стан еговый ездил, да темник упрямо своё гнул. А Кром Владимирский, сам знашь, Варлаам, крепкий был вельми, не могли его пòроками разрушить. И велел тогда Бурундай сжечь его. Тако и сотворили. А сделавши лихое, подступили татарове к Холму. И коли б не князь Василько, дак и Холм бы порушили.
– Как же это князь Василько отвёл от Холма беду? – спросил Варлаам.
– А вот как, сынку. Подъехал Василько с троими мурзами татарскими и с толмачом ко стенам холмским, склонить чтоб горожан к сдаче. Жители бо[32] Холма оборужились, самострелов у их великое было множество, и на заборол[33] вышли все, от мала до велика. Набрал князь Василько в руку камешков, стал бросать их и кричать воеводам холмским: «Эй ты, холоп Константин, и ты, холоп Лука Иванкович! Сей город – брата моего и мой! Сдавайтесь!» Но камешек брошенный был для воевод знак условный. Уразумели они, что не велит им князь врата открывать, и стояли они крепко на забороле, а Василька обругали последними словесами. Ну, а татары седьмицу под стенами копошились, да потом отступили, мир створили. После ходили Василько и Лев Данилович с Бурундаем вместях[34] Литву и ляхов воевать, а потом воротился Бурундай в ставку свою, на Днепр. В волостях наших волынских и галицких топерича баскаки татарские сидят – сборщики дани. Забирают людей русских – кого в войско, кого в неволю, с кажного дома берут меха, скотину. В обчем, лихонько.
– А князь Даниил?
– Воротился в Холм, да, говорят, занемог с той поры. Всё на папу, на угров с немцами надеялся, помощи искал, да какая от латинян помощь! Лучше б, верно, с татарами мирился.
– А кто сейчас в Орде царствует?
– Берке-хан, брат Батыев. И, сказывает, в бесерменскую[35] веру он перешёл. И многие мурзы и нойоны[36] им недовольны, и Бурундай в их числе.
– Да, там ведь, средь ордынцев, много христиан. Хоть и толка монофизитского[37], или несториане[38], а всё равно во Христа веруют, – задумчиво обронил Варлаам.
– Ты, сынку, отдохни тут малость да езжай-ка давай, верно, с Тихоном вместях, в Холм, предстань пред княжьи очи, – стал советовать отец. – Так, мол, отмолви, и так. Обучились, дале невмочь было, притеснять начали. Постýпите на службу, а тамо видно будет.
– А вы с матерью как? Тоже вам уехать отсюда надо. Если вороги лихие нагрянут, как обороняться, где хорониться?
– Нет, сынку. Куда нам! Старые, кому мы нужны. Да и дом тут свой, хозяйство. Не бросать же всё. А стены, глядишь, лето-другое минует, отстроят. Смилостивится, чай, Бурундай.
Варлаам тянул из глиняной кружки светлое пшеничное пиво, смотрел на морщинистое узкое отцово лицо, хмурил чело и думал, что всё отныне в его жизни и в жизни родных и близких ему людей будет совсем не так, как раньше. Тяжкая, трудная грядёт на Волыни пора.
Утром явился к нему Тихон, рассказал про свою мать, живущую в предместье у брата-гончара.
– Моим, Варлаам, тож хлебнуть пришлось. Зима голодная была, у брата корова подохла, да жена болела долго, и до сей поры болезная ходит, кашляет. А мать ничего, справная. Молодец она у мя! Никакая хвороба не берёт!
После полудня приятели наскоро собрались и поспешили в Холм. Долго ещё по пути они оборачивались и с тревогой и печалью смотрели на казавшийся им голым, раздетым без укреплений меж крутых холмов Владимир. Серебрилась окружённая болотами извилистая Луга, птицы спешили навстречу им в тёплые края, шумели листвой деревья, и стучала в волнении в голове у Варлаама мысль: «Как нам теперь? Что будет?»
Он успокоился и сосредоточился на другом, лишь когда показались впереди мощные укрепления города Холма – столицы князя Даниила.