Князь Шварн рыдал от досады на груди у супруги. Альдона, проводя нежной ладонью по его русым волосам, вымученно улыбалась.
– Это ничего, ладо, – успокаивала она мужа. – На Руси говорят: первый блин комом. Ещё не одну битву ты выиграешь. Не один враг падёт от твоего меча.
Шварн, сдержав слёзы, ласково отстранил её и тяжело рухнул в кресло.
В палату с шумом влетела гневная Юрата.
– Всё слёзы проливаешь! – прикрикнула она на сына. – Ишь, нюни распустил! Да что ты за князь?! В монахи тебе впору идти, а не на столе галицком сиживать! Ляхов, и тех осилить не возмог! Сам, как заяц, с поля ратного сиганул, а боярина Григория, верного друга нашего, бросил! Нынче гонец был, из Перемышля. Люди Льва его полонили, выкуп требуют! Лев, Лев! Всюду он, вражина!
Она стиснула в ярости кулаки.
– Не мочно[112] так, матушка, баить. Брат он мне. Крест целовал, – пробормотал Шварн.
Юрата зло расхохоталась.
– Крест целовал?! Да такой, как он, любую роту порушит! Вот что скажу тебе, сын. Лев – самый лютый наш ворог. Лютее татарина, гаже угра! Он на стол твой метит, а ты, стойно баран, блеешь тут: брат, брат! Да хуже волка голодного он! Хворым прикидывается, а сам козни строит, крамолы супротив тебя куёт. Думаю, упредил он Болеслава о походе нашем!
– Ну, то домыслы твои, мать. – Шварн устало отмахнулся.
– Домыслы? А что люди Льва возле бранного поля деяли?! Ох, сын, сын!
Альдона, потупив взор, молчала. И неудобно было ей перечить свекрови, и боялась она вечно раздражённой, властной вдовы Даниила.
Юрата, ходя взад-вперёд по половицам, продолжала сыпать упрёки на голову сына:
– Ироем, храбром[113] прослыть порешил! Тьфу! Даж дозоров в поле не выставил, даж лазутчиков наперёд не послал! Охрану стана, и ту не наладил! И аще[114] б боярин Григорий не подоспел, дак, верно, и вовсе голову свою глупую сложил бы тамо али в полоне у Болеслава ныне сиживал! Взрослеть пора, не малое дитя!
– Но ведь боярин Григорий сам в плен попал, – осторожно вмешалась Альдона. – Что же корить в неудаче одного Шварна?
– Помолчала бы, невестушка! – злобно огрызнулась Юрата. – Не по твоему уму толковня! Шварн – князь! А князь за всю Землю ответ держит, за всю рать! И коли рать сгинула, то он и виновен в первую голову! Али сам сглупил, али дурных советчиков наслушался! Отец твой, Шварн, вон сколь годов со боярами крамольными ратился и с уграми, и с ляхами, и с татарами бился, а николи с поля бранного не бегал, воинов своих бросив. А ты боярина Григория яко в пасть волчью кинул!
– Да потеряли мы друг дружку в сече, – прорвался сквозь крики матери слабый голос Шварна.
Юрата, с раздражением топнув ногой, выкрикнула:
– Вот сам и поезжай топерича ко Льву в Перемышль, выручай боярина из беды! Униженье-то, униженье какое, Господи!
В отчаянии закрыв руками лицо, она стремглав выскочила из покоя.
– Как её утишить, ума не приложу, – вздохнул Шварн. – Али в самом деле ко Льву ехать?
– Нет, ладо, так не годится. Ты грамоту пошли, потребуй, чтоб отпустил Лев боярина Григория. А ехать к нему просить – токмо княжье достоинство своё умалять. Выкуп же сам за себя боярин уплатит. Чай, не беден он, – твёрдым, уверенным голосом промолвила Альдона.
Она горделиво вздёрнула голову в повойнике. Шварн с невольной улыбкой посмотрел на жену и заметил:
– Умница ты у меня, Альдона. И умница, и красавица. Тако, как ты баишь, и содею. Довольно в материной воле ходить.
Получив недобрую весть, из Новогрудка прискакал в Холм взволнованный Войшелг, всё в той же чёрной рясе поверх доспехов. Шумно ворвавшись в горницу, он обнял растроганного Шварна и любимую сестру.
– Почто меня о походе не упредил, брат?! – воскликнул он, тряся зятя за узкие плечи. – Пошли бы мы с тобою вместе, потрясли бы этих ляхов, как яблоню!
Шварн вспомнил, как боярин Григорий Васильевич долго и упрямо уговаривал его ничего не сообщать Войшелгу о готовящемся походе. Мол, ни к чему это, сами управимся. И добытое делить ни с кем не придётся. Что ж, разделили! Шварн сокрушённо вздохнул.
Нет, слабый, ничтожный он покуда князь. И самое страшное, это чувствуют и понимают все – и Лев, и Мстислав, и бояре, и Войшелг, и мать, и даже Альдона, в которой он души не чает.
– Ты вдругорядь так не делай, – совестил его Войшелг. – Что ж ты, думал, помешаю я тебе? Да нет у тебя друга более преданного, нежели я! И помни, брат: я для тебя и для Альдоны ничего не пожалею. Голову за вас обоих положу. Не раз тебе об этом говорил. А ты, я вижу, не веришь мне, бояр своих во всём слушаешь, матушку свою. Негоже, брат!
Шварн, краснея от стыда, молчал. Нечего было ответить ему на упрёки шурина. Знал, сознавал, что створил глупость, что не своей, а материной головой думал, когда шёл на ляхов, что, по сути, бессмысленно погубил он лучших своих воинов.
«А может, в самом деле, Лев в моей беде виноват? – вдруг подумал молодой галицкий князь. – И мать права».
На всякий случай он ничего не сказал Войшелгу о своих подозрениях.