И снова дым, сквозь который просвечивают руки и пальцы, горящий кончик сигареты и взгляды, – такие же как дым: смутные, расплывчатые, неясные…
– Георг не наркоман. Он художник.
– И все же.
– Такая пошлость. Я всегда стремилась избегать пошлости. Но ее вокруг слишком много.
– А то, что Георг был наркоманом – не пошлость?
– Обычность. Он хотел видеть больше, чем видит. Он художник.
– Вы не против наркотиков?
– Мне и без них хорошо. Я и без них все вижу.
– И вы не пытались отучить его от наркотиков?
– Отучить его от самого себя? От его жизни? От его мнения? Нет, я не собиралась его переделывать. Я бы смогла. Но он бы стал другим. А я любила его таким, каким он был.
– Но если бы…
– Глупая, ненужная, пустая фраза. «Если бы»… «Если бы» нет. Как и того, о чем говоришь, употребляя «если бы».
– Но если бы…
– Что ж… Давайте сыграем в «Если бы».
– Если бы Георг стал другим, каким бы он стал?
– Таким, как все.
– А какие – все?
– Обыкновенные.
– И что это значит?
– Ничего. Люди всегда играют. Притворяются. Хотят казаться лучше. Или хуже. Настоящая свобода идет изнутри. Когда чувствуешь себя свободным – значит, ты свободен. А те, кто несвободен – играют… А Георг не играл… Он жил…
– И… если бы он изменился…
– Он стал бы правильным. Он потерял бы свое мироощущение. Он остался бы без своей сумасшедшинки.
– Но разве наркотики придают человеку индивидуальность?
– Нет.
– Зачем же Георг употреблял наркотики?
– Употреблял… какое дурацкое слово… какой банальный сюжет, не правда ли?.. Никогда не любила наркоманов… Но Георг… В нем я любила все, и даже такая помарка меня не смущала… Просто Георг хотел больше того, что имел. Он пробовал все. Он хотел всегда новых впечатлений, ощущений, фантазий… Он чувствовал себя свободным. Он делал то, что хотел.
– Но иногда играл.
– Конечно. Мы все иногда играем. Без этого мы бы не выжили.
– Играть интересно? Это как закон Джунглей? Противоречие.
– Как и вся жизнь.
– Значит, когда мы играем, можем и переиграть?
– Так и случилось. Георг переиграл. И сразу потерял свободу. Он сразу перестал рисовать. Вернее, писать. Так говорят художники. Он только пытался что-то нарисовать… Написать… Он…
Длинные, бледные, дрожащие пальцы держат сигарету. Сигарета горит, горит, и пепел с нее падает на стол, рядом с пепельницей. Рука резко, с силой сжимает сигарету в кулаке.
– Что вы делаете!?
– Хочу, чтобы мне стало больно. Физически больно.
– Зачем?
– Чтобы стало немного легче.
– И вам больно?
– Нет!
– Успокойтесь.
– Я спокойна. Разве нет?
– Достаточно на сегодня.
Молчание. Тишина.
– Меня никто никогда не понимал… Кроме Георга… Но ведь вы меня понимаете?
– Достаточно на сегодня.
Доктор Вайс откинулся на спинку кресла. Выдохнул сигаретный дым.
– Вам не идет имя Изабель.
– А как вас зовут? – вдруг вздрогнула она. И он это заметил. Она смутилась. Она вдруг смутилась, хотя и не поняла этого. – Мне никогда, в принципе, было не интересно, кого и как зовут. Я не знаю, почему, но я хочу знать, как звучит ваше имя…
– Сезанн.
Тишина. Тиканье часов. Он усмехнулся.
– Наверно, тут можно сказать – судьба? Но вы же не верите в судьбу.
Она посмотрела на него. Долго, пронзительно. Он так же смотрел на нее.
– Верю. Конечно, верю. И это судьба, что я сейчас делюсь своим миром с доктором, у которого такое живописное имя. Доктор – художник…
– Я привык к своему имени. Его мне дали родители, имя – это, в каком-то смысле, память. И дань предкам.
Доктор снял очки, дунул на стекла.
– Знаете, вам совсем не идет имя Изабель. Вы – Николь…