На каменной плите - читать онлайн

Глава 3

На следующий день в девять часов утра Адамберг тронулся в обратный путь, его голова была забита рассказами об Одноногом и попирателях теней и разговором с утонченным Норбером де Шатобрианом.

С тех пор прошел месяц, и теперь, когда к нему в кабинет зашел Данглар, он читал и перечитывал статью об убийстве в Лувьеке, которое заинтересовало его, хотя тому вроде бы не было никаких причин. Гаэль Левен вел себя вызывающе, Адамберг помнил, как он сцепился с Шатобрианом в трактире. Комиссар чуть было не позвонил Маттьё узнать подробности, но Данглар совершенно справедливо напомнил ему, что это их нисколько не касается. Знал это и Маттьё, который, находясь в нескольких сотнях километров от Парижа, думал об Адамберге и сгорал от желания спросить, что тот об этом думает. Целый час его мучили сомнения, потом он закрыл дверь кабинета и позвонил:

– Адамберг? Это Маттьё. У нас тут беда, ты в курсе?

– Да. Гаэль Левен. Где?

– В темном переулке по дороге домой. Он шел из трактира, крепко выпив – более чем достаточно, чтобы многих довести до белого каления. В том числе Норбера. Усаживаясь за стол, Гаэль как бы нечаянно – но никто не сомневался, что нарочно, – пролил на серый жилет Норбера полбокала вина. Гаэль открыто говорил – и тебе тоже следует это знать, – что в Норбере его раздражало буквально все: аристократическое имя, «бабий» костюм, удлиненная стрижка. В общем-то, он был неправ, и почти никто с ним в этом не соглашался. Ведь все знают, что Шатобриан поддерживает этот элегантный старомодный образ по настоянию мэра. Но стоит Гаэлю перебрать, как его несет. Хозяин сгреб его за воротник и вышвырнул из зала.

– Как реагировал Норбер? На пролитое вино?

– Он взял салфетку и промокнул жилет, вот и все. Очень спокойно.

– А потом?

– А потом доктор… Помнишь того типа с красивыми седыми волосами?

– Да, он старался всех успокоить.

– Он вышел из трактира спустя десять минут и пошел той же дорогой, что Гаэль. Он и нашел Гаэля лежащим в луже крови. Два удара ножом в грудную клетку. Одним ему проткнули легкое, другим распороли бок и повредили сердце. Доктор вызвал комбурскую скорую и остался с пострадавшим. Тот кое-что сказал.

Маттьё что-то смущало, Адамберг понял это по его голосу.

– Говори, я слушаю.

– Сначала я тебе в двух словах опишу сцену, которая разыгралась накануне убийства, во время приема в мэрии по случаю вернисажа местного художника. Иначе ты ничего не поймешь. Там собрались человек шестьдесят, и среди них был один отвратительный, озлобленный, настырный журналист, который ведет колонку происшествий в газетах «Комбурский листок» и «Семь дней в Лувьеке». Не зная, что этот тип здесь, Норбер стал распространяться о хамстве и насмешках журналистской братии, о том, сколько он от них натерпелся, а все потому, пояснил он вполне резонно, что они ожидали от него чего-то гораздо большего, чем от обычного человека, коим он, собственно, и является. И Браз, тот самый журналист, подошел к нему, грубо схватил за плечо и встряхнул. Хотя Норбер действительно обычный человек вроде тебя и меня, никто еще не позволял себе поднимать руку на «виконта Шатобриана». Впрочем, ни у кого не было для этого причин. Браз пришел в ярость – кстати, он прилично накачался и был красным, как сырой бифштекс, – и стал защищать коллег-журналистов. Он обзывал Норбера бездарью, неудачником, скверным учителем и под конец заявил, что, несмотря на свою рожу и имя, он полный ноль. И что он расскажет о виконте в лувьекской газете: пусть все узнают, какое он ничтожество. Присутствующие были ошеломлены и застыли от изумления, и прежде всего мэр.

– Что сделал Норбер?

– Он покачал головой, пожал плечами и схватил бокал шампанского с подноса проходившего мимо официанта. Однако было понятно, что поток публичных оскорблений, отчасти небезосновательных, вызвал у него шок. Он сам признаёт свои профессиональные неудачи, но в тот миг, видимо, вообразил, что случится, если этот мерзавец опубликует в местной газете статью, где назовет Норбера де Шатобриана ничтожеством, и его слова тут же разлетятся по всей стране: великое имя Шатобриана будет замарано. И Норбер потерял обычное самообладание. Пока мэр придумывал, как бы поскорее сбагрить Браза, Норбер при всеобщем одобрении нанес журналисту короткий удар в челюсть, и тот растянулся на полу. Ничего серьезного, зато очень обидно.

– Великолепно. Я поступил бы так же.

– И я тоже.

– Тем более что этот Браз теперь уж точно опубликует свои гнусности.

– Уже не успеет, потому что директора «Комбурского листка» и «Семи дней в Лувьеке» возмутились и уволили его без выходного пособия. Но в тот вечер, когда произошло убийство, об этом еще никто не знал. Тем не менее слова поганца Браза разлетелись по всему Лувьеку. Многих они расстроили, но некоторые жители, завидовавшие этому «самозванцу», «аристократишке», пользовавшемуся авторитетом у местного населения, тайком злорадствовали. Однако в Лувьеке ничего нельзя сделать тайком: ты помочился под деревом на одном конце городка, а через минуту на другом конце об этом уже все знают.

– Как это связано с убийством?

– Сейчас поймешь. Только никому не говори.

– Само собой.

– У тебя есть листок бумаги?

– Прямо под рукой.

– Это последние слова пострадавшего, которые доктор записал на телефон, понимаешь?

– Я тебя слушаю.

– Я тебе продиктую все, включая паузы. Гаэль говорил уже невнятно, отдельными слогами. Запиши все точно, мне важно твое мнение: «вик… орб… хлоп… бра… за… умер». Потом сделал паузу и добавил что-то невразумительное. И все. Это указывает на Шатобриана, Адамберг, подводит его под обвинение. Я в ужасе.

– Я попытаюсь разобраться, как сумею, и перезвоню. Не торопись с выводами, не забывай, что парень был пьян и находился при смерти. Это не способствует… Погоди, подберу подходящее слово. А, вот: не способствует ни красноречию, ни ясности мысли.

Адамберг мгновенно сообразил, что именно огорчило коллегу. Взял листок и проанализировал запись так, как сделал бы Маттьё. «…вик… орб…» – это «виконт Норбер». В первую очередь человек стремится сообщить имя убийцы. Звал ли Гаэль Левен Норбера виконтом? Да, Адамберг помнил, что Гаэль так к нему и обращался, желая поднять его на смех. Следующие слова были понятны: «Хлопнул Браза», потом что-то про смерть, а в конце нечто совершенно невнятное. Адамберг снова вчитался в слова Гаэля, но уже без предвзятости, и перезвонил в Комбур комиссару Маттьё.

– Ну что? – возбужденно спросил Маттьё. – Ему не выпутаться, да? Я тяну время, пока не готовы результаты вскрытия, но у меня нет выбора. Допрос и предварительное заключение.

– Обвинение тяжкое, не буду отрицать. Но некоторые моменты не сходятся, и их много. Когда Браз оскорблял Норбера в мэрии, Гаэль при этом присутствовал?

– Да, и, конечно, вдоволь позабавился. Было видно, что все это доставляет ему удовольствие.

– Но зачем Гаэль перед смертью заговорил об этом происшествии?

– Чтобы объяснить, почему Норбер был на него зол.

– Но Норбер первым делом убил бы Браза, а не Гаэля, потому что в тот момент никто еще не знал, что журналиста уволят. Понятно, что Гаэль смеялся, но это не мотив для убийства. Гаэль много лет подряд, приходя в трактир, подтрунивал над Норбером, и ничего. Гаэль раньше никогда не обливал его вином?

– Это был как минимум раз пятый, насколько мне известно: я не каждый день бываю в Лувьеке.

– Вот видишь, и Норбер ни разу не пытался его за это убить. У него нет мотива.

– Согласен, но, хочешь не хочешь, слова были сказаны.

– И в них есть кое-что необъяснимое. «Хлопнул Браза». «Хлопнул»! Тебе не кажется это странным, а, Маттьё? С чего бы Гаэль вдруг так сказал? Почему выбрал это слово – «хлопнул»? Как в детском саду. Скорее уж сказал бы: врезал, двинул, засветил – да что угодно. А тут – «хлопнул»? Нет, что-то здесь не так. Или у Гаэля перед смертью в голове помутилось.

– Я тебя понял, но смысл – вот он, и ничего тут не поделать.

– Смысл есть только в первых словах – «виконт Норбер», – а остальное идет вкривь и вкось, и ничего не сходится. Не говоря уж о конце фразы, его вообще невозможно понять. «Умер» – кто умер? И еще что-то странное в конце… Ты знаешь, что это может значить?

– Не больше твоего.

– Теперь ты видишь, что, кроме имени Норбера, у тебя ничего нет? Из слов Гаэля можно разобрать только следующее: «Виконт Норбер хлопнул Браза». По-моему, не тянет на обвинение в убийстве.

– Нет. Но дивизионный комиссар зацепился за имя Шатобриана. И давит на меня. Прямо мечтает о громком аресте. У тебя есть соображения на это счет?

– Ты мне не сказал: в тот вечер в трактире, когда лесничий напился и начал всех задирать, он ни с кем не сцепился?

– Вроде нет. Люди привыкли, что лесничий часто надирается и иногда скандалит. То, что он говорит, у них в одно ухо влетает, в другое вылетает, они беседуют как ни в чем не бывало, а хозяин в конце концов выставляет Гаэля за дверь, и наступает покой. Погоди, вспомнил еще одну деталь. В трактир вошла женщина, но она не собиралась ужинать, а погрозила кулаком Гаэлю и крикнула: «Гаэль Левен, ты смерти моей хочешь? Оставь меня в покое, иначе, обещаю, не бывать тебе в раю». И выскочила на улицу. Эта женщина, хозяйка галантерейного магазина, твердо верит в истории с тенями. А поскольку Гаэль – главный «по пиратель теней», она боится его и ненавидит. Не сомневайся, свою работу я знаю – допросил ее по горячим следам.

– Еще до Норбера?

– Перед самым приездом скорой доктору Жафре пришлось срочно уехать на роды. К несчастью, он в суете оставил в том доме телефон, потом весь день принимал пациентов, одного за другим. Так что последние слова Гаэля мы услышали только вчера вечером, когда Жафре наконец с нами связался из дому. Сегодня утром Норбер ушел на свою обычную прогулку в лес, а оттуда – за покупками в Комбур. Погода хорошая, он может задержаться. Не стану же я посылать своих людей, словно стаю собак, охотиться на него в лесу.

– Вернемся к той женщине. Она крупная?

– Здоровенная. Как будто из скалы вырубленная, руки толщиной со свиной окорок. В тот день Гаэль раз пять подряд, а то и больше, наступил ей на голову, то есть на тень головы. По ее словам, проходя мимо трактира, она увидела его там и не удержалась, решила «сказать ему пару ласковых». Оттуда пошла прямиком домой, свидетелей нет.

– Она запросто могла подкараулить его в том же переулке и пырнуть ножом.

– Но угрожать ему на глазах у толпы народа, прежде чем прикончить, – это же накинуть себе петлю на шею.

– Может, она немного туповата, а потому действовала необдуманно.

– Она действительно туповата, в этом нет никаких сомнений. Но главное, она возглавляет банду местных сплетниц. Поливает грязью всех, даже детишек: говорят, она без этого жить не может. Ее зовут Мари Серпантен[4], и ей дали кличку Змеюка, или Гадюка.

– В Лувьеке, похоже, шутников хоть отбавляй.

– Что ты хочешь? Жизнь у них скучная.

– Гадюка, змея, – задумчиво повторил Адамберг. – Может, мы плохо расслышали последние слова лесничего?

– Среди них не было ничего похожего. Я думаю, она чокнутая, не более того. Она мечтала завести семью и кучу детей, но не была ни достаточно мила, ни достаточно умна, чтобы привлечь хоть какого-никакого мужчину. Так и осталась одна в своей галантерее. Знаешь, чаще всего человек говорит плохо о других, когда ему самому плохо. По той же причине он может помешаться на чем-нибудь вроде этих бредней о тенях. У него появляется цель. Но чтобы схватиться за нож – это уж перебор.

– Я тебя понял. Интереснее всего то, что у тебя двое подозреваемых. Кстати, кроме этой женщины, в список можно занести всех тех, кого Гаэль дразнил, наступая на их тени. Ты нашел какие-нибудь отпечатки?

– Да, и очень странные. Убийца как будто поскользнулся, ступив ногой в кровь. Скажем так: это смазанные отпечатки с нечеткими рельефными полосами.

– Скорее всего, убийца надел на обувь пластиковые пакеты и завязал. Думаю, вы перетрясли все помойки в округе. Вы искали перчатки и пакеты?

– С самого рассвета. Ни перчаток, ни пакетов – ни следа.

– А Норбер? Когда он ушел из трактира?

– Он ушел раньше всех. И раньше Гаэля. Двадцать четыре свидетеля. Он тоже мог поджидать лесничего в переулке. Скверно все это, очень скверно. Я снова задаю тебе тот же вопрос: у тебя есть соображения на этот счет?

– Подожди, дай мне немного подумать. А лучше много, если можно, потому что я думаю так же медленно, как читаю и пишу. И что самое печальное, не всегда думаю по порядку.

Маттьё об этом знал, но он, как и многие другие, дорожил мнением Адамберга. Он закурил сигарету. Адамберг перезвонил ему минут через пять:

– Будь я на твоем месте, я не стал бы бросаться вперед очертя голову.

– Потому что ты сам никогда никуда не бросаешься очертя голову.

– Зря ты так думаешь, со мной такое случается. По-твоему, последние слова Гаэля – это обвинение. Да, есть имя Норбера, и это серьезно, однако это всего лишь фрагменты. Остальное – сплошной разнобой. Если ты арестуешь Норбера, физиономия «виконта де Шатобриана» будет украшать все заголовки и подогревать общественное мнение до самого процесса. Но на суде, Маттьё, даже самый тупой адвокат сметет одним махом это твое доказательство – пресловутые последние слова. У тебя нет ни обоснованного обвинения, ни мотива, ни вещественных улик, зато есть логические нестыковки, несоответствия, другие подозреваемые, пострадавший в нетрезвом состоянии и его вздорный нрав, который непременно сравнят со спокойным, покладистым характером Норбера. Да, Шатобриан ударил Браза, но это другое дело. Любой на его месте поступил бы так же. Итак, Маттьё, подведя итог и прибавив к нему преклонение перед великим писателем, щедрая порция которого достается его удивительному потомку, ты поймешь, что его оправдают. Он проведет несколько месяцев в камере предварительного заключения, и вину за это свалят на тебя. Ты окажешься в щекотливом положении. Ошибка следствия? Поспешность? Каких только упреков ты не наслушаешься в свой адрес, и тебя почти наверняка назначат козлом отпущения. Слишком шаткая конструкция. Но что еще хуже, ты рискуешь упечь в тюрьму невиновного.

Маттьё в свою очередь надолго замолчал, а Адамберг зажег сигарету. Он снова начал курить с тех пор, как у него жил некоторое время старший сын: тот повсюду разбрасывал открытые пачки. Адамбергу не нравились его сигареты, но он время от времени выкуривал одну по вечерам, с ним за компанию. Сын уехал, а привычка осталась. Он покупал ту же марку, убеждая себя в том, что сам не курит, просто ворует сигарету-другую у сына, а это не одно и то же.

Маттьё вернулся к разговору.

– Ты прав, – произнес он более уверенно. – Я был потрясен, когда увидел эти «вик» и «орб», и потерял голову. Постараюсь притормозить моего дивизионного комиссара, твои замечания я записал. Если Норбера посадят, а потом оправдают, мой шеф тоже окажется в луже.

– Причем по уши. Меня это дело, конечно, не касается, но если ты потянешь время до двух часов, может, разрешишь мне присутствовать на допросе Норбера? Очень хотелось бы на него посмотреть.

– Посмотреть? Что это тебе даст?

– Интонации, выражение лица, жесты, реакции.

– Почему нет? Только постарайся не светиться. Когда доберешься до жандармерии, войди через заднюю дверь и лучше не садись в лифт, а поднимись по лестнице на четвертый этаж и войди в первую дверь слева. Там я устроил себе временный кабинет. Если кто-нибудь спросит, скажи, что я попросил тебя о встрече.

– Спасибо, Маттьё. Бегу на вокзал.

Адамберг стремительным шагом пересек большую рабочую комнату, поразив сотрудников невиданным проворством, оставил Данглару распоряжения на день и ушел. Майор бросился его догонять, торопливо переставляя длинные слабые ноги.

– Вы куда собрались, черт возьми? – спросил он.

– В Комбур. Туда и обратно. Хочу присутствовать на допросе Шатобриана, он в опасности.

– Это не просто вас не касается, это совершенно незаконно. Комиссар, у вас будут неприятности.

– Я там буду неофициально.

– Черт! Вы забыли, что у нас совещание в одиннадцать? Женщина в мехах и бриллиантах, убитая и ограбленная вчера вечером? У нас никаких зацепок. Кроме свидетеля, мельком видевшего припаркованную машину и мужчину с канистрой в руке, который клянчил бензин, наклонившись к окошку. Может, вам уже это не интересно? Ни единой версии, ни одного отпечатка, женщина с огромными связями скончалась на месте, а вы сваливаете неведомо куда?

– У нас кое-что появилось, Данглар: я побывал там на рассвете, походил вокруг места происшествия, пошарил в кустах и под деревьями на склоне, ниже того места, где стояла машина.

– Накануне там все обшарили двадцать пять человек с восемнадцатью прожекторами. Мусорная свалка, да и только. Результат нулевой.

– Но не сообразили взять разыскную собаку. Канистра сильно воняет. Та самая канистра, темно-зеленая, была надежно спрятана в тисовых зарослях, а люди прошли мимо.

– Убийца был в перчатках.

– Во время налета – разумеется. Но это его канистра, и на ней остались его старые отпечатки. Их не всегда находят, но эти типы нередко совершают ошибки. В семь часов я разбудил Ламара и час спустя получил ответ: это неуловимый Симон Ребулье по кличке Сим Угорь. Двадцать лет назад отсидел два года, потом успешно занимался воровством, вооруженным разбоем, при случае убивал, и никто не сумел его прижать. Этот тип очень силен, меняет как перчатки имена, внешность и место проживания. Угорь, конечно, мог выскользнуть у нас из рук, но ему не обмануть собачий нюх. Канистра оформлена как вещественное доказательство и лежит у меня в кабинете, отчет Ламара – там же на столе. Остается схватить этого парня. Много лет он считал себя неуязвимым, с возрастом потерял бдительность и допустил оплошность. Согласно информации из картотеки, в последнее время он часто зависает в «Счастливой кости», игорном клубе Анжело. Его убежище должно быть неподалеку. Раздайте всем фотографии Симона, и пусть люди пройдутся по всем кафе в районе, по маленьким гостиницам, меблированным комнатам. Если ничего не найдут, пусть займутся скупщиками краденого.

– Но почему вы мне об этом даже не сказали? – возмущенно воскликнул Данглар, глядя вслед комиссару, быстро удалявшемуся в направлении вокзала Монпарнас.

– Я как раз подробно писал вам об этом, – ответил Адамберг, помахав телефоном. – К началу совещания в одиннадцать у вас будет все необходимое.

– Кроме вас, – пробормотал Данглар, глядя вслед Адамбергу и, как всегда, разрываясь между осуждением и восхищением.

Само собой разумеется, рассудительного Данглара раздражал образ мыслей и действий комиссара и его подход к работе, однако он привык ориентироваться на непредсказуемые колебания его внутреннего компаса. Порой казалось, что этот компас вообще не работает, но как бы он ни отклонялся, как бы ни сбивал с курса всех остальных, Данглару он был необходим, чтобы побороть свою тревожность. И хотя этот компас был своенравным, для Данглара он был словно маяк, и он не отрывал от него глаз.

Когда Адамберг дремал, сидя в поезде, пришло сообщение от Данглара: