Пронзительные завывания плакальщиц стали слышны еще на подъезде к Черной улице. Это придавало происходящему некий размах. В Сарае, в оживленном жилом квартале, уже через несколько домов ничего не было бы слышно, и даже совсем недальние соседи могли не подозревать, что неподалеку кто-то покинул этот грешный мир. Здесь хорошо отлаженный плач был, наверное, слышен даже у городской заставы.
У ворот домика старосты стояло несколько повозок. Хорезмийский квартал отсюда далеко, а родственники и знакомые покойного были, скорее всего, оттуда.
Злат вспомнил, как заходил сюда в прошлом году. На Черной улице тогда произошло убийство, и староста из кожи лез, стараясь помочь поиску лиходея. Он так боялся, что придется скидываться на штраф. Судьба иногда довольно зло насмехается. Теперь он и сам стал причиной подобного возможного исхода.
Разряженные плакальщицы расположились во дворе. Комната была совсем маленькая, а там восседал, нарядившись в наградной ханский халат, Илгизар, читающий Коран. Дело это ответственное, прерывать чтение нежелательно. Иногда, когда хотят, чтобы прочитали весь священный текст, нанимают сразу нескольких чтецов, сменяющих друг друга. Сейчас таких Злат не заметил. Но отвлекать юношу не стал.
Зато семенивший перед ним Бурангул прицыкнул на плакальщиц. Те и сами притихли, увидев входящего во двор человека в коричневом монгольском халате, на груди которого грозно отливала позолотой внушительная пластинка-пайцза. Любой, даже не способный прочитать ни единой буквы хоть уйгурским, хоть арабским письмом, знал что там написано. «Кто не повинуется – умрет».
В маленьком жилье было тесно и душно от обильного количества благовоний. Злат только мысленно посочувствовал Илгизару. Арабы или персы налили бы розовой воды, воскурили ладан. Кипчаки вообще натащили бы пахучей травы тимьян, которую русские зовут «богородской», а в огонь набросали можжевельника. Хорезмийские похоронных дел мастера, мало того что не пожалели мускуса, так еще нажгли индийского сандала, от которого голова кругом идет.
Покойный жил скромно. Один. Прислугу не держал. На жизнь зарабатывал перепиской книг. Для этого было достаточно небольшого стола у окна, на котором и сейчас красовалась стопка дорогой, видно, самаркандской, бумаги, и внушительного сундука в углу. Даже спал хозяин на печи-лежанке, какие устраивают выходцы с Востока.
Теперь стало понятно, почему Бурангул не увидел тело, заглядывая в окно. Обзору мешала стопка бумаги на столе, как раз напротив того места, где он отогнул войлок.
– Ты говорил, у вас здесь лекарь живет. Пошли за ним, – распорядился наиб.
Бурангул рассказал, как все было. Тело лежало на полу. На боку. Никаких признаков борьбы или насилия. Даже лицо спокойное. Видно, ударили внезапно, сзади. Прямо в сердце. Смерть была мгновенной. Староста даже испугаться не успел.
– А окно? Оно ведь было заделано войлоком. Хорошо помнишь?
– Конечно. Я сам этот войлок и отрывал потом.
– Прибит был изнутри?
Бурангул кивнул.
Наиб наставительно поднял палец:
– Дверь тоже была заперта изнутри на засов? Как же убийца ушел?
Осмотрели дверь. Все, как и должно быть. Следы от топора, расщепленный косяк.
– Хорошая работа, – одобрил Злат. – Видно, пришлось повозиться. Где засов?
Стали вспоминать, кто здесь вчера прибирался. Оказалось, они уже уехали.
– Сам-то не помнишь, как он выглядел? – рассердился наиб.
– Так ведь и в мыслях не было, – растерянно оправдывался Бурангул. – Кабы сразу знать…
И хозяев не было. Спросить не у кого. Все какая-то родня да знакомые, которые сами ничего не знают.
Наиб дождался лекаря и вместе с ним осмотрел убитого. Ничего нового они не узнали. Удар точно под лопатку очень узким лезвием. Может быть, даже шилом. Вспомнив профессию покойного, Злат спросил:
– А это часом не писало? Которым по бересте и дощечкам царапают?
– Может, и оно, – подтвердил лекарь. – Только очень неудобно им бить. Ручки нет, а усилие нужно приложить большое. Легко можно себе ладонь поранить.
– Больше ничего странного?
Лекарь задумался. Видно было, что человек он добросовестный и старательный. Наиб терпеливо ждал. Он уж было подумал, не позвать ли опытного цирюльника: они хорошо разбираются во всякого рода порезах, ведь им часто приходится пускать кровь больным. В то же время Злат сразу заметил, что врачу что-то с самого начала не понравилось, и сейчас он это тщательно обдумывает.
– Дело вот в чем…
– Да ты не смущайся, говори все как есть. Что не так, какие предположения, – подбодрил наиб. – Сейчас никто не знает, какая тропка правильная.
– Удар нанесен очень точно. Ни выше, ни ниже, ни левей, ни правей. Для этого нужна немалая сноровка. Ножом или кинжалом проще – там вряд ли сильно промахнешься. Да и все равно убьешь, даже если в сердце не попадешь. А здесь требовалась точность. Промахнешься – жертва будет сопротивляться. И довольно долго. Кроме того, само шило – штука короткая. Легко можно при ударе просто не достать до сердца.
Немного поколебавшись, лекарь добавил:
– Мне приходилось сталкиваться с похожей раной. Давным-давно. Там был специальный кинжал. Тоже вроде шила, только длиннее и толще. Из добротной оружейной стали. Делали на заказ для профессионального убийцы.
Наиб вспомнил замечание Бурангула о нездешнем выговоре лекаря.
– Где дело было?
– В Хорасане. – Лекарь подумал немного и добавил: – Почти тридцать лет назад.
– Перс?
Лекарь почему-то вздрогнул, и в его глазах загорелся странный огонек. Казалось, он колеблется.
– Сириец. – Помолчал и добавил. – Христианин.
Вон оно что. Из последователей патриарха-отступника Нестория.
Злату сразу вспомнилось детство. Город Укек на высоком берегу реки в десяти днях пути отсюда. Маленький мальчик, корпящий над книжной премудростью. Отец священник хотел, чтобы сын пошел по его стопам, и учил с самых младых ногтей. Учил не только русской грамоте. Русской митрополией заправляют греки, а потому без их языка здесь далеко не пойдешь. Даже в священники на хорошее место не поставят. Отец Злата выучился в свое время в самом Ростове, в знаменитом затворе при тамошнем монастыре. Это и помогло потом ему стать священником не где-нибудь, а в Укеке, под боком у хана.
По тем временам город считался большим. Хан Тохта кочевал со своей ставкой поблизости. Правда, на другой стороне реки. Ту сторону обычно называли луговой, но здесь больше подходило слово «степной». За рекой начиналась степь. Привольная и бескрайняя. От переправы возле Укека уходили дороги на полночь, в Булгар, и на восход. К Сарайчику на Яике и дальше до самого Хорезма.
Сам Укек стоял на высоком правом берегу. Как говорили в тех краях – на горах. По окрестностям уже встречались рощи и перелески, а в каких-то трех днях пути начинались леса. Точнее, лес. Страшный, непроходимый и глухой, без конца и края. Лишь редкие дороги вели сквозь него к Оке и дальше на Русь. Были они опасны и малолюдны. Даже днем на них стоял сумрак от густых ветвей, смыкавшихся над головой. Свернешь в сторону – и пропал. Не то что люди, целые отряды сгинули там без следа, как камень в омуте.
Рассказывают, сам Батый несколько лет не мог покорить мордву и буртас, прятавшихся в этой чаще. Во времена златовского детства были еще люди, помнящие прежние дела.
Маленькому Хрисанфу эти дела напоминали сказки. Время было неспокойное. В Улусе Джучи кипели смуты, и сам молодой хан Тохта старался держаться в степях за рекой. Правой рукой Орды, лежавшей по эту сторону, заправлял старый темник Ногай. Собака-царь. Ногай – собака по-монгольски, вот и повелось.
Главные котлы раздора варились в степи, но и до города долетало. Особенно до Укека, где часто бывал хан. Но здесь оружием не бряцали. Город есть город. Здешнее оружие – деньги. Интриги, коварство. А еще знание. Сила, которая сильнее самых крепких мечей.
Вот тогда и услышал юный Хрисанф про несторианцев. Его отец говорил о них часто и с ненавистью.
Веровали они в Христа, но вроде как Святую Деву Богородицей не считали. Правда, богословские тонкости Злата, по молодости лет, интересовали мало, зато уже тогда запомнилось, что имеют эти самые несториане очень большую силу. Их веры держатся многие монголы, в том числе самые знатные. В былые времена даже ханы очень к ним благоволили, а их любимые жены, которым Яса не запрещала креститься, так и вовсе держали при себе несторианских священников.
В Улусе Джучи, правда, дела у несториан шли плохо. С той самой поры, как пошла пря между здешними правителями и персидским ильханом Хулагу. Тот как раз несториан возвысил превыше всякой меры. Мать его была из них, любимая жена тоже. А брат Батыя Берке, властвовавший тогда в кипчакской степи, был мусульманином. Когда началась война между ним и Хулагу, несториане оказались едва ли не врагами.
Здешние ханы, надо отдать им должное, быстро разобрались в сортах христиан и сообразили, что для них самое верное дело – покровительствовать православию. Киевский митрополит получил охранный ярлык, в самом Сарае появился епископ. Но в степях многие нойоны и багатуры по старинке держались дедовского несторианства. Как утверждал отец Злата – больше от простоты. Книг они читать не умели, священники до них не добирались, а всякую домашнюю службу мог служить и сам глава семьи. Большинство из них и не подозревали, что они чем-то отличаются от тех же православных, и искренне считали их единоверцами. Это давало православным хорошие преимущества, но и таило опасность, что несторианские книжники возьмут свое.
Этот явно не простец. Человек ученый. В исповедальных различиях разбирается, конечно, хорошо. Только времена сменились. Несториан крепко побили двадцать лет назад, когда они в числе других выступили на стороне противников Узбека.
Лекарь и в одежде явно старался не выделяться. Кафтан простого домашнего сукна, шапка, отороченная лисьим мехом. Кипчак кипчаком. Только на поясе ни кинжала, ни ковшика. Два больших навесных кармана на тесемках.
– Сириец. Ассириец, что ли? – зароненная еще в детстве отцовскими рассказами неприязнь давала себя знать.
– На арабский манер так, – кивнул лекарь.
Злату даже немного стало жаль его. Незнамо почему.
– От ильханов сбежал? – поинтересовался он больше для порядка. – Помнится, лет двадцать назад вашего брата там гоняли. Многие тогда к нам подались.
Лекарь уже, видно, давно привык, что от интереса власти к твоей персоне ничего хорошего ждать не приходится. Поэтому постарался ответить обстоятельно:
– В Сарай приехал ровно двадцать лет назад из Алмалыка. Вскоре после воцарения Узбека.
– Вроде самое неудачное время. Как раз перед этим ваших здесь крепко били.
– В Алмалыке было не лучше. Там тоже поменялась власть, да к тому же схлестнулись пришлые. Одни с Китая, другие из бывшего Улуса Чагатая. Так вышло, что христиане были и тем, и тем чужие. А здесь все уже стихло. Хан Узбек сохранил преданность Ясе. Значит, за веру бить не должны.
Злат посмотрел на лекаря уже с большим дружелюбием. Нестарый еще, хотя голова и седая. Хорасан, Алмалык. Сам ассириец. Про них Злат еще в детстве читал в Библии. Сейчас в Сарае последователей Нестория и не слышно, не то, что в старые времена. В степи – да, там, говорят, их немало.
Однако нужно было заниматься делом. Чтобы сделать разговор более приветливым, наиб дружелюбно спросил:
– Звать как? Помниться, мне отец говорил, что вы все на Бар начинаетесь?
Лекарь улыбнулся:
– Бар – это сын. Вроде как ибн у арабов. Я буду Бар-Камбусия. А так мое имя Хошаба.
– Я ведь тоже видел рану похожим клинком двадцать лет назад. Только потом в нее воткнули другой нож, чтобы подозрение пало на иного человека. Вот мне и подумалось: могло быть так, что и здесь воткнули нож в уже мертвое тело? А человек умер, например, от яда?
Лекарь с сомнением покачал головой:
– Вряд ли. Других ран нет, следов борьбы тоже. Удушение тоже не удалось бы скрыть. Что касается яда… Никаких явных признаков. Когда-то я был хорошим мастером по противоядиям. Ну и по ядам, конечно. В основном этим занимался. Служил у человека, который страшно боялся, что его отравят. У них в семье была такая нехорошая привычка. Яды – штука коварная. Не всегда можно заметить их след. Если бы еще посмотреть одежду убитого. Рана нанесена через нее. Если ударили живого человека, по-любому должна остаться кровь. Хоть немного. Даже если сердце остановилось сразу.
Этот ассириец нравился Злату все больше.
– Бурангул! – крикнул он. – Где одежда убитого?
Тот мгновенно появился, словно джинн из потертой лампы.
– Родственнички куда-то дели. Не удивлюсь, если к старьевщикам понесут. Дырка совсем маленькая.
– Найди немедленно. Ты сам эту одежду видел. Крови там не было?
– Совсем маленькое пятнышко. Застирать – плевое дело.
– Дорогое платье? Обязательно нужно к старьевщику, выбросить жалко?
– Халат домашний. Под ним рубаха льняная. Староста ведь дома сидел, не наряжался. – Но злость так и пучила бедного водовоза. – Эти за медный пул удавятся. Глазки подведены, щеки нарумянены, – прибавил без всякой связи.
Делать в прокуренной благовониями душной комнатке больше было нечего. Оставив монотонно бубнящего Илгизара, наиб с лекарем вышли во двор. Притихшие плакальщицы осторожно убрались подальше. Здесь светило солнце, чирикали воробьи и шумела молодая листва. Жизнь. Другая жизнь напоминала о себе расщепленным косяком.
Наиб доверительно повернулся к лекарю:
– Засов был закрыт изнутри. Сам покойный этого сделать не мог. Если это каким-то образом сделал убийца, то зачем? Не мог же он думать, что за самоубийцу примут человека, заколотого ударом в спину?
При этих словах в дворе появился торжествующий Бурангул со свертком в руках.
– Вот оно все! Где же еще быть, как не в кладовке? И засов сломанный, чинить, видно, хотят.
На ручке засова была намотана бечевка. Наиб поднес к лицу оборванный конец.
– Так и есть. Подрезана. Намотали на засов, потянули тихонько через окно, чтобы закрылся. А потом резко дернули, чтобы лопнула. И у войлока в окне не нужно большую дырку оставлять – в палец, чтобы бечевка пролезла. Одной загадкой меньше стало. Но осталась другая. Зачем это нужно было убийце?
– Убит ударом в сердце, – подтвердил лекарь, протягивая одежду. – Кровь. Значит, не в мертвое тело били.