После смерти Франциска матушку охватил страх. Она всячески скрывает его, но я его замечаю и уверена, что замечаю не только я. Дело в том, что Карл еще маленький и неспособен править самостоятельно. Матушка стала регентшей и боится, что кто-нибудь теперь попытается захватить власть. Больше всего она боится семьи Гиз, они самые могущественные после нас.
Гизы – предводители католиков. Есть еще одна влиятельная семья – Бурбоны, и они тоже пользуются любым случаем упрочить свое могущество. Антуан де Бурбон, король Наваррский, потребовал у матушки назначить его своим наместником, на что ей пришлось согласиться. И, вдобавок ко всему, протестанты не дают нам всем покоя. При дворе только и разговоров что о религии. Слушая эти рассуждения и споры, я уже научилась неплохо разбираться в богословских вопросах.
Мои братья тоже увлечены этой темой, каждый по-своему. Когда в сентябре 1561 года в Пуасси собрались католики и протестанты, чтобы обсудить вопросы веры и политики, мы с братьями присутствовали на собрании. Обсуждения продолжались долго, целый месяц. Некоторые католики возмущались, зачем нас, еще детей, пустили слушать религиозные диспуты взрослых: они опасались, что мы под влиянием протестантских речей увлечемся ересью.
А мне вот, например, было очень интересно послушать, что там говорилось. Мне даже понравились некоторые протестанты, их слова были глубокими и здравыми. Но мне и в голову не пришло сомневаться в истинности нашей веры – я как была католичкой, так ею и останусь, что бы ни случилось! Не понимаю, как можно поступать иначе.
К великой досаде Гизов, матушка не дала протестантам решительного отпора – напротив, всячески показала, что настроена миролюбиво. Двор сразу увлекли разговоры о веротерпимости, и даже те, кто еще вчера резко высказывался о протестантах, стали интересоваться их учением. Отчасти я начинаю понимать опасения католиков, но с этими настроениями пока ничего не поделать – нам остается только свято блюсти католическую веру, подавая другим пример.
Я много размышляю о вере и прихожу к выводу, что о ней вообще никогда нельзя забывать. Стоит только забыть – сразу начнешь совершать ошибки! Хотя и помнить о ней все время очень трудно и страшно, потому что всякому истинно верующему в этом жестоком мире выпадают испытания, и требуется немалое мужество, чтобы выдержать их. Зато как прекрасна будет награда от Господа!
А королям вера необходима вдвойне. Ведь подданные служат им, но не могут самого главного – дать совет, когда дело касается судьбы всей страны; не могут облегчить тяжкое бремя власти и успокоить душевную боль. Напротив, подданные сами ждут от своих королей поддержки и защиты. А где ее найти королям? Только у Короля, Который выше королей земных.
В комнате тихо. День уже гаснет, в окна льется розовый вечерний свет, безыскусный и проникновенный, как святые слова. На этот свет можно смотреть подолгу, как на свет под торжественными сводами собора. Он приносит в душу мир и уверенность в Божественном покровительстве, он наполняет и благословляет правильный и естественный порядок жизни – дни и ночи, будни и праздники, посты и молитвы… Когда смотришь на мир такими глазами, исчезает страх, а боль и тягостные воспоминания отходят в сторону, больше не отнимая душевный покой.
– Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum, benedicta es in mulieribus et benedictus fructus ventris tui Jesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus nun et in hora mortis nostrae. Amen[6].
Из-за дверей доносятся голоса слуг и спускают меня с горних высот в суету этого бренного мира. Вот странная и удивительная вещь: когда я остаюсь одна и начинаю размышлять о собственной жизни, эти размышления получаются глубокими, мирными и красивыми, как поучения нашего кардинала де Турнона. Но стоит увидеть своих ближних, о которых я только что думала с упоением, – и все умиротворение куда-то улетучивается. Особенно если эти ближние – мои братья.
Если бы сестры были моими ровесницами! Но они намного старше меня[7] и живут далеко, и мне приходится наслаждаться обществом братьев. Когда я смотрю на игры моего брата короля Карла и Александра-Эдуарда с Анри, принцем Наваррским, и другими, кто составляет им компанию, мне становится очень не по себе. Если вы сейчас способны на такое, дорогие мои, то каких дел натворите, когда повзрослеете?! Вы думаете, что смелы и остроумны, но это только оболочка, плохо сшитый, неуклюжий карнавальный костюм!
Вчера я решила напомнить братьям об этом, чтобы они задумались – ведь времени осталось мало, жизнь дана нам не зря, и каждый должен незамедлительно заняться спасением своей души! Когда братья опять начали насмехаться над всем без разбору, я выбрала момент и сказала Александру-Эдуарду:
– По-моему, ты ведешь себя неблагочестиво. А сегодня, между прочим, среда, постный день, и надо думать о душе.
Брат пренагло рассмеялся.
– Где ты наслушалась этих глупостей, Маргарита?
– Давай подумаем о душе, – гнусаво протянул Карл, передразнивая священника.
Александр-Эдуард расхохотался.
– Давай! Эй, Анри! – позвал принца Наваррского. – Иди сюда думать о душе!
– Я уже подумал, – заявил он, целясь шариком в идущую мимо горничную. – А сейчас пусть подумают другие.
Выстрел попал в цель. Горничная ойкнула и укоризненно покачала головой. Наблюдая за ними, я не заметила, как Александр-Эдуард подкрался ко мне сзади. Он схватил меня, и я подпрыгнула от неожиданности.
– Так, немножко подумали. Маргарита, а давай подумаем еще! Не догонишь, не догонишь, не догонишь!
Я пустилась за ним и все-таки догнала его в другом конце замка. Точнее, он сам перестал от меня убегать, потому что встретил Анри де Гиза, заговорил с ним и немедленно забыл про меня. Я испугалась, что вдвоем они начнут дразниться еще больше, и пошла разыскивать Эркюля.
Вот глупые! Да, сейчас вы смеетесь, но потом, в самый неподходящий момент, ваши уловки подведут вас, упадут маски, и тогда закончится театр и начнется жизнь. И придется отвечать за свои поступки… мне даже страшно за вас. Ну до чего же вы неблагоразумны!
Я вот, например, стараюсь вести себя как можно лучше, регулярно молюсь, много читаю и занимаюсь с учителями. Месье Миньон хвалит меня за успехи в латыни. Физика и математика даются мне сложнее, и я огорчаюсь из-за этого, но он успокаивает меня, говоря, что латынь – тоже своего рода математика, только облеченная в форму слов.
Еще мне нравится заниматься музыкой и танцами. Месье де Руа, мой учитель пения, говорит, что у меня хороший слух, а месье Поль де Реде учит меня танцевать. Заниматься с ним очень весело, наши занятия всегда похожи на игру.
Но самое любимое мое занятие – это книги. Только здесь у меня нет учителя. Впрочем, однажды, разглядывая книжные полки, я подумала, что мои учителя – это все великие люди, чьи книги я читаю, даже если они жили в глубокой древности. Ведь я столько узнаю от них и постоянно размышляю над их словами! Значит, я общаюсь с ними. Как замечательно, что можно разговаривать с людьми, которые жили давным-давно!
Я очень люблю читать. Если не могу понять какое-нибудь место в книге, то прошу месье Миньона объяснить мне, но чаще пытаюсь разобраться сама, и обычно мне это удается. А еще я пробую сочинять. Например, читаю чудесные сонеты месье Пьера де Ронсара, стараюсь понять, как они написаны, а потом написать свои. Когда сравниваю свои стихи с его стихами, сразу открываю для себя многие тонкости стихосложения. Это так увлекательно, хотя и трудно!
Если слишком стараешься и пишешь по всем правилам, то стихи получаются безжизненными, скучными и унылыми. А если писать все, что чувствуешь, то образы выходят яркими, но слова плохо сочетаются между собой, и результат тоже не слишком радует. Это похоже на этикет – если соблюдать все правила и постоянно думать о них, то совершенно перестаешь радоваться жизни, только и боишься сказать или сделать что-нибудь не так. Но если совсем забыть о правилах, то неприятности не заставят себя ждать.
Месье Миньон говорит, что в этих случаях нужно придерживаться золотой середины. Я спросила у него, что это такое, и он рассказал мне про месье Горация. Теперь я читаю его произведения и нахожу в них ответы на многие свои вопросы. Месье Гораций так поразил меня своей мудростью, что иногда я даже представляю его себе и пытаюсь догадаться, что он сказал бы мне в ответ на тот или иной вопрос.
А моих братьев совершенно не интересуют книги и древняя мудрость! Они скачут верхом, фехтуют и без конца устраивают драки и шалости.
Александр-Эдуард – на редкость несносный мальчик, хотя внешне он самый красивый из моих братьев. Карл полноват, а у самого младшего, Эркюля, неправильные черты лица – большой нос и толстые щеки, а сам он смуглый и щупленький. Из-за этого Александр-Эдуард называет его обезьянкой, чем доводит Эркюля до слез.
Конечно, самого Александра-Эдуарда никто не назовет обезьянкой, о чем он прекрасно знает. Он строен и худощав, у него точеный нос, четко очерченные губы и большие темные глаза. Его взгляд иногда бывает живым и внимательным, но чаще, особенно когда Александр-Эдуард остается наедине с собой, его глаза темнеют, как природа, когда скрывается солнце, и их наполняет какая-то странная, мрачноватая отстраненность. Я никогда не могу понять, о чем в такие минуты думает брат, – то ли он просто погружен в себя, то ли сердится, то ли тревожится, то ли замыслил что-то, о чем не намерен никому рассказывать… По глазам других людей можно прочитать их душу, а душа Александра-Эдуарда, напротив, прячется за его взглядом.
Вообще-то я не очень люблю играть с мальчиками – они совершенно не умеют вести себя спокойно, все время дразнятся и дерутся. Но кардинал де Турнон повторяет, что не следует на них гневаться – ведь они не ведают, что делают. Меня пугают и возмущают их игры – но кардинал говорит, что самые страшные заблуждения взрослых становятся любимыми играми детей. И в самом деле, он прав: война, убийство, боль – сколько они породили захватывающих игр! Погони, перестрелки и даже публичные казни… Помню, как однажды братья объявили Эркюля гугенотом и устроили ему казнь по всем правилам – конечно, понарошку. Но все равно было очень обидно и страшно, когда Александр-Эдуард торжественно зачитал приговор и сделал вид, что собирается отрубить Эркюлю голову. Эркюль испугался, заплакал и прибежал ко мне. Негодные, несносные, гадкие мальчишки!
Мы все боимся протестантов, а они только и ждут удобного момента, чтобы уничтожить нас. Они хотят, чтобы мы перешли в их ряды. Мы, католики! Да малейшая уступка этой ереси приведет нас прямо в ад! Цена огромна, ведь это касается Небес! В Небесах тоже идет война. Светлые ангелы с огненными мечами бьются с темными силами преисподней. Раз мы знаем об этом, то мы должны быть благочестивы, должны вести себя как можно лучше, потому что иначе Небеса сочтут нас предателями и отвернутся от нас. Нет наказания позорнее и страшнее, чем за предательство!
Да, матушка и многие другие терпимо относятся к протестантам. Но вовсе не потому, что согласны с их учением – оно как было ересью, так и останется, – а из жалости, чтобы не проливать лишней крови и дать еретикам шанс исправиться… А как мои братья восприняли эту милость? Решили тоже сделаться протестантами! Не придумали ничего лучше, чем издеваться над великой битвой, которую ведет наша церковь! Наряжаются священниками и кривляются в таком виде, говорят разные ужасные вещи про католические обряды, показывают статуям святых неприличные жесты… и вдобавок требуют от меня, чтобы я сменила веру! Ну уж нет. Я лучше умру, но не предам свою единственную защиту, которая оберегает всех нас, – и, между прочим, охраняет и благословляет моих братьев, несмотря на все их беспутство.
Эркюль – самый добрый и покладистый из мальчиков, но и самый нерешительный. Александр-Эдуард – самый хитрый и скрытный. Самый веселый и непредсказуемый – принц Наваррский. Самый задиристый из всех – Анри де Гиз. Сейчас он уехал, но мне жаль, что его здесь нет, – он ревностный католик, а мои братья серьезно впали в ересь, и некому устроить им хорошую взбучку.
Впрочем, это лишь мои попытки утешить себя. На самом деле присутствие Гиза вряд ли что-то изменило бы. Ведь он – лучший друг Александра-Эдуарда, и оба такие хитрые. Александр-Эдуард прекрасно знает, что Анри де Гиз никогда не отступится от католической веры, и при нем не позволяет себе насмешек над ней, а Гиз хорошо понимает, что Александр-Эдуард – младший брат короля, и в обращении с ним никогда не теряет необходимой почтительности.
С принцем Наваррским они оба не очень-то ладят. Александр-Эдуард вообще недавно с ним подрался, а Гиз смотрит на него свысока. Принц Наваррский совсем не такой, как они. Он приехал с юга и сорванец, каких поискать. У него нет хороших манер, да и вообще никаких манер нет – рыжий, шумный, вечно растрепанный… Судя по всему, он вырос среди крестьян: об этикете у него весьма смутные представления. Зато по части шуток и дурацких розыгрышей ему нет равных.
И, вдобавок ко всему, он на стороне протестантов, как и его мать. Впрочем, мне кажется, что у него нет серьезного отношения ни к католической, ни к протестантской вере. Хотя ему нравится, что мои братья стали смеяться над католичеством: в такие минуты он чувствует себя победителем. Он провоцирует и всячески поддерживает подобные бесчинства, а братья, похоже, даже не осознают, что находятся под его влиянием…
Во время обедов мне приходится сидеть рядом с ним за столом, потому что моя матушка выказывает его матери, Жанне д’Альбре, свою благосклонность, вот и ее сына усадила на почетное место. Но я смотрю на Наваррского с опаской – никогда не знаешь, чего от него ждать. Если он сидит тихо и спокойно, это означает только, что он уже подстроил какую-нибудь шалость и ждет реакции на нее. А если он еще ничего не подстроил, то непрестанно вертится, смешит всех вокруг, безобразничает, кидается вишневыми косточками – какая невоспитанность! Впрочем, в уме ему не откажешь, шутки у него остроумные. Иногда мне стоит огромного труда не расхохотаться над очередной его проделкой, и это возмущает меня больше всего – ну почему надо смешить всех именно тогда, когда необходимо оставаться серьезными?!
Матушка, как обычно, в отъезде. Принц Наваррский теперь у нас – он остался здесь вместе с моими братьями и Гизом. Впрочем, Гиза пока нет, он с родителями ненадолго уехал.
Я возвращаюсь к себе и в маленьком зале со статуями вдоль стен обнаруживаю Александра-Эдуарда. На нем темный костюм превосходной работы, отделанный золотым шитьем, но видно, что Александр-Эдуард только что носился как угорелый – верхние пуговицы расстегнуты, одна оторвана, вид взъерошенный, а глаза подозрительно блестят – он опять что-то задумал.
– Что это у тебя, Маргарита? Ах, опять?
У меня в руках часослов и четки, только что полученные от кардинала де Турнона.
– Дай посмотреть, сестричка.
Он легко отбирает у меня мои сокровища, наугад открывает часослов и вслух читает несколько фраз на латыни, потом закрывает книгу и насмешливо смотрит на меня сверху вниз своими темными глазами.
– И тебе не надоела эта белиберда?
– Латинский язык святой и очень красивый.
– Маргарита, дорогая, неужели ты еще не поняла, что это никому не нужно, кроме твоего глупого кардинала? Скоро вся Франция примет протестантизм.
Александр-Эдуард говорит спокойно, плавно, почти ласково. Его интонации одновременно и пугают, и завораживают меня.
– Даже если так, я останусь католичкой.
– Вопреки воле короля? Наш брат король теперь тоже на стороне протестантов… Не правда ли, сир? – спрашивает он, кивая в соседнюю комнату, откуда доносятся голоса и возня Карла и Анри, принца Наваррского.
– Я буду молиться за него, и Бог откроет ему глаза, – тихо возражаю я, предчувствуя бурю.
Александр-Эдуард все еще держит мои четки и часослов. Я пытаюсь их забрать, но он ловко отдергивает руку.
– Вот не думал, что моя сестра такая дурочка.
– Отстань, что тебе от меня нужно?!
Словно не слыша меня, он направляется к камину и бросает книгу и четки в огонь. Я растерянно смотрю, как пламя поглощает их, и чувствую, что мои глаза наполняются слезами.
– Зачем ты это сделал? Я все равно не отступлюсь от истинной веры!
– Для чего тебе этот католический хлам, Маргарита? Ты же все равно ничего не понимаешь в религии.
– Я все расскажу матушке, когда она приедет! И она прикажет тебя высечь!
– За что? Матушка тоже приняла истинную веру, только ты одна упрямишься. Так что она прикажет высечь тебя. А если ты не будешь меня слушаться, то я велю тебя наказать еще до матушкиного приезда.
– Ну и пожалуйста! Ты можешь сделать со мной все что угодно, можешь даже убить меня – я все равно не отрекусь от Бога!
Я хочу уйти, но он хватает меня за руку и зовет слуг. Я изо всех сил выдергиваю руку и в слезах убегаю к себе.
Узнав о ссоре с Александром-Эдуардом, моя гувернантка качает головой и говорит:
– Ах, негодные мальчишки! Вы очень правильно поступили, ваше высочество. Не огорчайтесь, ведь Господь все видит и непременно накажет их за ересь! И тогда они очень пожалеют, что не слушали вас и смеялись над вами!
Ох, ну до чего же глупа эта мадам де Кюртон! Неужели она не понимает, что я вовсе не хочу, чтобы Бог наказал моих братьев?! Наоборот, я боюсь за них, мне хочется их спасти, только они никак не хотят видеть правды!
Мое запястье все еще горит от сильных пальцев Александра-Эдуарда. Я отсылаю всех слуг и долго читаю молитвы, прося помощи и защиты – мне страшно, что брат выполнит свою угрозу и меня высекут… А возможно, мне следует больше опасаться не этого, а гнева матушки. Ведь она любит Александра-Эдуарда больше всех. Она уже видела, как мальчики играли в священников, – и смеялась над их проделкой! Но тогда это действительно выглядело как безобидная шутка, и я уверена, что матушка даже не подозревает, насколько далеко все зашло на самом деле. Воспитатели Александра-Эдуарда и принца Наваррского тоже на стороне протестантов… Неужели и матушка станет протестанткой? Что тогда? Что меня ждет?
Я снова и снова вспоминаю, как Александр-Эдуард обошелся со мной, и мне становится обидно до слез. Он такой славный, у него приятные манеры, красивый голос, он умен и может быть очень милым, если захочет. Но почему он так жесток ко мне? Почему не понимает самого главного? А может, он просто заблуждается и не осознает, что ранит меня; может, для него это всего лишь веселая шутка, и он думает, что мне тоже смешно, просто я не подаю виду? Если так, то мой долг – помочь ему, открыть ему глаза! Прежде всего, нужно вернуть его в католичество, тогда его душа будет вне опасности. Я постараюсь, ведь он мой брат, и я люблю его, несмотря ни на что… Я вытираю слезы и решаю, что разумнее всего будет немедленно за него помолиться.
За ужином в этот вечер Александр-Эдуард держится как ни в чем не бывало, будто мы с ним вовсе и не ссорились. Но он никогда ничего не забывает, и в этот раз не забыл. Надо объяснить ему, что он ошибается. Только как? Как сделать, чтобы он меня услышал? Ведь я для него – всего лишь маленькая глупышка, младшая сестра. Он не воспринимает всерьез ни мои слова, ни мои слезы…
Витражи удивительно красивы и величественны, когда смотришь на них снизу, из полумрака храма. Статуи святых, крест, торжественная тишина. И на душе сразу становится тише.
– Не бойся, дочь моя. Господь не оставит верных Ему. Ведь Он Сам был на этой земле и тяжко страдал здесь. Поэтому страдания, которые ты претерпеваешь сейчас ради Него и истинной веры, – это не только испытание, но и благословение. Господь поддержит тебя во всем, если ты будешь Ему верна…
Как сейчас, я слышу спокойную, ласковую и в то же время твердую речь кардинала. Каждое слово звучит музыкой в прохладной гулкой тишине – и достигает самого сердца. Теперь я понимаю, почему священников называют врачевателями человеческих душ. Разговоры с кардиналом наполняют мое сердце уверенностью и миром, и я ухожу счастливая, сжимая в руках новый часослов взамен сожженного братом.
«Я буду верна истинной вере и Святой Церкви, даже если все станут еретиками. Даже если вся Франция перейдет на сторону гугенотов, я останусь католичкой!» – твердо решаю я. Мое лицо горит, я в красках представляю себе страдания святых мучеников. Может быть, мне тоже выпадет такая судьба. Надо быть готовой к ней, надо выдержать. И пусть со мной делают что хотят – пытают, жгут, насмехаются надо мной. Я все вытерплю! Зато когда придет время предстать пред Господом, я буду чиста, и Он не осудит меня. Только бы хватило мужества! Только бы хватило сил сохранить верность Богу, пронести ее через всю жизнь, не расплескав!
Я шепчу молитвы и смотрю на небо, и мне кажется, что я вижу незримые воинства ангелов. Небеса так близко к земле! Если бы люди только знали… Если бы Александр-Эдуард знал…