Долгая зима. Низкое серое небо. Луара покрыта льдом, ветер и снег. Солнце редко выглядывает из-за облаков. Мы все ждем весны, но чем ближе весна, тем сильнее становится тревога.
Говорят, что протестанты хотят напасть на нас. Однажды я спросила у своей гувернантки:
– Мадам де Кюртон, а кто такие протестанты и что им нужно?
– Это исчадия ада, ваше высочество.
Такого ответа я не ожидала. Мне даже стало не по себе.
– Но ведь это люди? – спросила я неуверенно.
– Да, но это посланники самого Сатаны. Дьявол с их помощью хочет погубить нас.
– А почему он хочет нас погубить?
– Потому что у нас истинная вера – мы католики. А протестанты – еретики, вероотступники. Они нарушают законы Господа и после смерти попадут в ад.
Я оставляю мадам де Кюртон в покое и погружаюсь в размышления. Из разговоров взрослых я слышала, что протестанты хотят отобрать у нас корону. Все-таки дело тут, наверное, не только в религии… А если только в ней, то это очень страшно. Неужели протестантами и правда движет сам Сатана? И неужели их так много, что мы должны всерьез бояться их? Порой мне кажется, что Амбуаз – последний остров истинной веры в этом мире, а мы – ее последние приверженцы. Ведь этот мир очень стар, уже 1560 год от Рождества Христова, и, наверное, скоро конец света…
Все в Амбуазе чего-то ждут. Все вооружены, даже мальчишки-слуги. Поваренок вчера точил ножи и показывал, как будет резать еретиков. Разговоры в замке только о том, что протестанты готовят восстание, и если их сейчас не остановить, то будет уже поздно, потому что для них нет ничего святого и они не пощадят никого. К тому же – это часто повторяет кардинал Лотарингский, брат полководца Франсуа де Гиза, – если мы не встанем на защиту католической веры, то предадим ее, а что может быть ужаснее, чем стать предателями в глазах Господа и оказаться навеки проклятыми?! Даже самая жестокая смерть от рук протестантов не страшна по сравнению с этим!
Впрочем, протестантов в Амбуазе обычно называют иначе – гугенотами[4]. Как произносят это слово католики! Я слышу его от Франсуа де Гиза сухим и жестким, от его сына – подчеркнуто презрительным, от кардинала Лотарингского – холодным, как смертный приговор, от слуг – тревожным, а от матушки – спокойным, но это спокойствие намного страшнее гнева. Если бы протестанты услышали, как матушка говорит о них, то не раздумывая бросили бы свои планы поднять восстание.
Впрочем, матушка сама их боится, пусть она и королева. Да, корона охраняет нас, не подпускает врагов слишком близко, но после смерти отца нам ощутимо недостает могущества. Поэтому матушка боится всех, кто силен и способен захватить власть. Однажды во время обеда я заметила в ее глазах жгучую ненависть. Осторожно взглянула, на кого матушка так смотрит, – и поняла, что на Гизов. Мгновение спустя эта ненависть полностью скрылась за любезной улыбкой, оставшись только где-то в глубине глаз. У матушки странные глаза, они никогда не улыбаются, даже когда она смеется. А отец умел смеяться одними глазами…
Плохо, что точно ничего не известно. Мы не знаем, нападут ли на нас, или это только планы протестантов. А если нападут, то когда, и сколько человек? Все напряжены, все начеку.
Днем, в играх и занятиях с учителями, я не думаю об опасности, но по вечерам становится очень тревожно. Протестанты представляются мне безмолвными и беспощадными врагами. Я смотрю в окно на дальний берег Луары. Темно, вдали горят огни. Мне мерещится, что там воины с алебардами, и внутри все сжимается от ужаса. В моих комнатах спокойнее, они выходят окнами в сад. Но тревога пробирается и сюда, как холодный сквозняк, которым тянет по полу, несмотря на закрытые двери. Ночью мне снится, что протестанты проникли в наш замок и застигли нас врасплох, безоружными. Они одеты в темное, их латы тускло поблескивают в темноте. Они молча приближаются, со зловещим лязгом обнажая клинки, – и я просыпаюсь в холодном поту.
Я уже представляю себе битву, крики, кровь. Битва будет жестокой. «A la guerre comme à la guerre!»[5] – слышится отовсюду. Зима уходит, начинается март. В розовых весенних закатах горят кровавые отсветы, и глаза католиков, защитников Амбуаза, блестят таким же холодным, жестоким блеском, как их клинки.
Иногда мне даже становится жалко протестантов. Не потому что я сочувствую им – нет, – я очень боюсь их, да и в обиде на них за то, что они безо всякой нашей вины так сильно ненавидят нас, моего брата короля Франциска, всю нашу семью… В них нет никакого сочувствия нашему горю, они только рады тому, что мы недавно лишились отца и стали слабее. Это для них лишь удобный повод нанести удар.
Но, даже несмотря на это, мне их немного жаль. Они еще не знают, что их ждет – ведь обороной замка руководят Гизы. Протестанты для Гизов – не просто политические противники. Они враги их веры, а католическая вера для Гизов – самое главное в жизни. Гизы ненавидят протестантов сильнее всех на свете. Чтобы убедиться в этом, стоит хотя бы послушать, что о них говорит кардинал Лотарингский. Недавно он рассказывал, что ждет протестантов в аду. Я потом долго не могла заснуть… А горничные вчера сказали, что гугеноты мечтают жестоко убить нас всех, даже детей. И что прежде чем убить, они будут пытать нас, чтобы заставить отречься от истинной веры.
Странное дело – чем ужаснее эти картины, чем выше цена нашей победы или поражения, тем я становлюсь увереннее. У меня возникает упрямое чувство, что теперь всеми важными событиями в нашей жизни Божественное провидение займется самолично. Случайностей не будет, все совершится точно так, как должно, – а значит, волноваться не о чем. Корона дарована нам свыше, и покушение на нее – это покушение на само Небо, которое не замедлит покарать нечестивцев и вероотступников!
Впрочем, если так считать, то получается, что смерть отца тоже была угодна Богу… неужели это правда? Но почему?! Эта простая мысль расстраивает меня до слез. Я вспоминаю, как отец играл и разговаривал со мной, и мне хочется плакать навзрыд. Нет, я ничего не могу понять в этой жизни – и не хочу ничего понимать, я хочу просто играть и радоваться весне. Ну зачем мое детство закончилось так рано? Это несправедливо!
Я иду к себе, чтобы побыстрее отвлечься от тяжелых мыслей, и вдруг осознаю, как мне надоело постоянно ждать новых испытаний, как я устала от ненависти и страха. Мир снова туманится от слез, я быстро смахиваю их ладонью. Не хочу, чтобы кто-то видел, что мне плохо. Тем более что навстречу идет брат Александр-Эдуард.
– Привет, толстушка Марго! – бросает он жизнерадостно. – Куда направляешься?
– Никуда. Сам ты толстяк, – бурчу я в ответ и бегом пускаюсь к себе. Ну почему он все время дразнится? Вчера весь день обзывал Эркюля слизняком, и тот в конце концов расплакался – а сегодня решил заняться мной! «Толстушкой Марго» зовет меня Шарль – а теперь вот и Александр-Эдуард подхватил это прозвище. У меня такое красивое новое платье – мог бы и похвалить… Или оно мне не идет?
Я придирчиво оглядываю себя в зеркало и прихожу к выводу, что я ничуть не толстая. Но на всякий случай спрашиваю у горничных:
– Я в этом платье разве толстая?
– Ну что вы, ваше высочество! Девочки и не должны быть худыми. А у вас прекрасная фигура, и ваш наряд вам очень к лицу.
– Да, ваше высочество, – кивнула другая горничная, – вам очень идет этот оттенок. Вы ведь сами его выбирали?
– Да.
– У вас превосходный вкус.
Вот, так и есть, так я и знала! Несносный братец.
Однажды матушка и Франциск с многочисленными придворными, погостив в Амбуазе, как обычно, уехали в Орлеан, но вернулись с дороги. Ворота спешно закрыли и усилили охрану. Все засуетились. Началось! Я перекрестилась. Господи, спаси и сохрани нас! Мадам де Кюртон закрыла меня собой, словно протестанты вот-вот должны были ворваться в зал, и прошептала:
– Ничего не бойтесь, ваше высочество! Не бойтесь!
А я вовсе и не боюсь. По крайней мере, виду не подаю. По-моему, мадам де Кюртон перепугалась гораздо сильнее меня.
Герцог Франсуа де Гиз тут же успокоил всех: сказал, что возьмет оборону замка в свои руки. Я посмотрела в его голубые глаза и поняла, что под его защитой мы в полной безопасности.
Узнав о бунте, мой брат король побагровел и закричал:
– Я уничтожу этих мерзавцев, всех до единого! Я не буду с ними церемониться, я утоплю их в крови!
Но лицо брата растерянно перекашивается, глаза блестят. Я понимаю, что он так гневается, потому что на самом деле очень боится. Он старается придать своему голосу твердость и решительность – но голос все равно предательски срывается и дрожит… А потом, обессилев, Франциск бледнеет и сникает, и я вижу, что он ни в чем не уверен, даже в силе короны.
А в глаза матушки лучше не смотреть. По ее взгляду я понимаю, что она тоже ни в чем не уверена, не знает, что делать, и наша судьба висит на волоске.
Расправа с заговорщиками-протестантами оказалась очень жестокой. Их допрашивали: тех, кто не отвечал сразу, пытали, а потом почти всех казнили. Весь балкон замка теперь в телах повешенных, и внизу еще стоит грубо сколоченный эшафот и блестит большая лужа крови: знатным протестантам отрубили головы…
После обеда кардинал Лотарингский повел моих братьев посмотреть на казненных. Он объяснил, что гугеноты даже трижды заслужили казнь: во-первых, за то, что совершили преступление против королевской власти, и еще за два преступления против Бога: ведь королевская власть установлена Богом, и бунт против нее – это бунт против Бога. Но даже этот бунт не идет ни в какое сравнение с отказом от истинной веры, который является прямым оскорблением Бога и заслуживает вечного проклятия на земле и адских мук в вечности. Поэтому мы не должны жалеть преступников: они заслуживают самого жестокого наказания и здесь, и в загробной жизни. А наш долг – хранить истинную веру, если мы не хотим быть проклятыми Господом и людьми, как эти негодяи.
Я вспомнила, что после смерти протестантов ждет ад. То есть сейчас, после всех допросов и казней, – еще и ад, вечные муки… А мучения в аду намного ужаснее пыток на этом свете! Здесь они рано или поздно заканчиваются, а там – тянутся вечно! Значит, когда несчастные души этих протестантов попадут туда, их схватят черти и будут вечно терзать, и жечь, и насмехаться над ними… Как это все жестоко и непонятно! Мне становится жутко, когда я думаю о вечности. Словно проваливаешься в бездонный колодец, и невозможно вернуть опору под ногами, невозможно ничего изменить и поправить… Все пути к возвращению потеряны, и Бога бесполезно просить о милости, потому что Высший Суд уже вынес свой приговор…
– Идем с нами, Маргарита! – позвал Александр-Эдуард. Я нерешительно покачала головой, и они ушли смотреть на повешенных без меня. Но потом любопытство пересилило страх, и я тоже вышла на улицу посмотреть. Я не слышала, о чем мои братья говорили с кардиналом и другими придворными. Они выглядели спокойными и даже оживленными, только были очень бледны.
Шарль казался спокойнее всех. Александр-Эдуард без умолку болтал с кардиналом. Александр-Эдуард очень воспитанный мальчик, особенно хорошо ему дается риторика, он умеет красиво говорить на любую тему. И даже сейчас, когда непросто придумать, что сказать, он с легкостью поддерживает беседу.
А Франциска так расстроило и взволновало случившееся, что он почувствовал себя дурно, у него сильно разболелась голова, и он ушел к себе.
Из-за суеты в замке до меня никому нет дела. Я долго стою одна и смотрю на казненных. День сегодня прохладный… Только что мы сидели в привычном нарядном зале и обедали, а здесь, совсем рядом, смерть… столько смертей…
Над Амбуазом кружат вороны. Меня завораживают их черные силуэты и крики – зловещие, хриплые, но в то же время, как это ни странно, дающие спокойствие. Ветер посвистывает над башнями. Прохладное голубое небо с редкими облаками высоко и безучастно. Я как завороженная смотрю на длинный балкон, на котором висят тела повешенных протестантов. Сначала смотреть страшно, а потом страх куда-то уходит. Тела едва покачивает ветер, и кричат вороны. Повешенным тоже было страшно, когда их казнили, а теперь – нет. Теперь все прошло, и больше не будет больно, никогда… Когда я смотрю на это бледно-голубое небо, мне не верится, что где-то существует ад.
Но он существует! Спокойствие мгновенно проходит – и страх вновь проникает в меня. Кажется, что я стою посреди поля, на котором все сражаются друг с другом. Я не хочу этого, я боюсь! Война и борьба так близко! Мне больше не хочется смотреть на бесконечные уродливые лица злой судьбы, словно явившиеся из преисподней, – на повешенных, окровавленных, замученных… Меня тошнит от крови, от дыма и злобы, которых так много! Я этого не хочу, не хочу так рано прощаться с детством, я мечтаю забыть обо всем! И пытаюсь забыть, но никак не получается! Как отвлечься, как снова стать прежней? Куда спрятаться от ненависти, которую я вижу в глазах матушки, братьев, слуг? А что, если эта ненависть не гаснет со временем, а скапливается где-нибудь, чтобы потом вернуться и обрушиться на нас, когда мы будем беззащитны?!
– Вам плохо, ваше высочество? Вы бледны.
Я поворачиваюсь и вижу над собой Анри, принца Жуанвильского, сына герцога де Гиза. Его белокурые волосы чуть шевелит ветер, а голубые глаза внимательно смотрят на меня. Боясь, что он посмеется над моей растерянностью, я машинально отвечаю:
– Нет, все в порядке.
Но он вовсе не собирается смеяться.
– И все-таки здесь слишком ветрено. Эти мертвые гугеноты не стоят вашего здоровья, ваше высочество. Идемте, я провожу вас.
Не дожидаясь моего согласия, он берет меня за руку и уводит в замок. Я удивленно смотрю на принца – что это на него нашло? Впрочем, я благодарна ему за то, что он прервал мое оцепенение. Должно быть, мне и в самом деле стало нехорошо, немного кружится голова, и тошнота временами подкатывает к горлу…
Я вернулась в комнаты и обнаружила Эркюля, который в одиночестве возился с игрушками. Он поднял на меня свои большие глаза. Вдруг они наполнились слезами, и он заплакал навзрыд. Я обняла его.
– Ну что с тобой? Отчего ты плачешь?
– Они все еще там, Маргарита?
– Кто?
– Мертвые…
– Да. Но ты не бойся, не ходи туда, не смотри на них! Все уже прошло, все пройдет!
Я обнимаю, успокаиваю брата и сама начинаю плакать. Мне становится легче.
Ночью мне снятся тела казненных – я вижу их так близко, что могу рассмотреть лица, искаженные смертью. Один из них, тот, что с краю, как будто смотрит на меня. «Не-е-ет!!!» – вскрикиваю я и просыпаюсь в холодном поту. Я кричала? Нет, наяву – нет. Только во сне. Это был сон, сон… Хорошо. Как хорошо, что это был только сон! Я в своей постели, и все в порядке. Пусть этот замок навеки пропитан кровью и ненавистью – но он спас нас. Я вспоминаю свою любимую песенку про весенний лужок, поворачиваюсь на бок и закрываю глаза. Отголоски кошмара медленно гаснут. Завтра наступит ясное и свежее утро, и мы опять будем играть и веселиться. Время поможет нам забыть обо всем – ведь светлая корона, дарованная нам судьбой, хранит нас от всех бед.