Меня называют Ладушкой и обнимают. Это так приятно и как-то очень тепло, что я даже расслабляюсь внутренне. Убедившись, что я не знаю ничего из происходящего, надо мной почему-то совсем не смеются, хотя я и готова к тому, ведь в институте я точно стала бы объектом насмешек, – вовсе нет! Мне рассказывают, со мной занимаются. А ещё оказывается, что у партизан дети есть, и вот они «берут шефство» надо мной. Что это такое, я с ходу не понимаю, но мне объясняют.
– Ты многое забыла, – сообщает мне строгая девочка двенадцати лет по имени Вера. На шее у неё повязан красный галстук, явно с каким-то смыслом, но я просто не ведаю, с каким. – Мы тебе всё расскажем, что-то даже покажем и вспомнить поможем.
– Колотить будете? – обречённо спрашиваю я, но Вера так явственно удивляется, а потом другие дети обступают нас, принявшись рассказывать.
И вот тут я понимаю, что нам лгали. Всю нашу жизнь в институте нам просто лгали, или же Смольный институт был в какой-то другой России. Они совсем не выглядят бедными или забитыми, а рассказывают такие вещи, которых я себе доселе и не представляла. А ещё… Внезапно выясняется, что в Смольном институте нас наукам не учили вовсе, но вот узнав, что я умею шить, меня приставляют к делу. Не заставляют, а просят о помощи, отчего я много плачу.
Я очень много плачу здесь первые дни, потому что не представляю такого тепла к совершенно чужому человеку, а для этих людей я будто родная, особенно для Лиды. Мне иногда так хочется, чтобы она была родной на самом деле. Возникшее странное желание назвать её мамой я подавляю с трудом, а Лида заботится обо мне, как никто и никогда! И тётя Зина ещё – она столько сказок знает! Я последнюю сказку слышала очень давно, а она сажает нас, младших детей, подле себя и рассказывает сказки. И Лида ещё…
Моё сердце каждый раз замирает, когда Лида «на задание» уходит. Ни учиться, ни есть, ни спать не могу, просто сажусь и жду её. Могу и весь день прождать, чтобы затем кинуться навстречу ставшей такой родной девушке. И она принимает моё… обожание? Нет, это совсем не то обожание, что было в Смольном институте, я просто чувствую Лиду родной.
А ещё песни… Господи, какие у них песни! И народные, и не только, яростные, зовущие на бой, отчего я постепенно забываю то, чему меня в Смольном институте учили, уже с удовольствием запевая с другими ребятами эти необыкновенные песни. Потому что я здесь получаюсь не одна – рядом друзья и подруги. Тётя Зина и Лида, которую мне всё чаще хочется назвать даже не матушкой, а мамой.
Я и не знала, что такое настоящая мама. Мне это здесь показали. Женщины отряда, ласковые со своими детьми, но и строгие, когда нужно, они показывают мне, какой должна быть мать, и я вижу всё это в Лиде, начав её про себя называть мамой, – ведь, получается, у меня никогда такого не было. Никогда не было той, что готова на многое ради меня. Чтобы я жила, улыбалась и задавала глупые вопросы. Как объяснить сие, как рассказать? Нет у меня подобных слов, не научили меня этому.
Я обживаюсь в отряде. Партизаны борются против зверей, которым надо, чтобы не было славян. Мы сейчас в Белоруссии, её называют по-разному, да и язык разный у партизан, но я стараюсь запомнить побольше. А ещё меня расспрашивают о «родной» деревне, но я почти ничего не могу рассказать, потому что даже названия её не знаю. Да и где бы я увидела его? Но на меня не сердятся, не ругают, не наказывают, только гладят и обнимают, отчего хочется плакать.
– Вишь-ка, Вера, сиротинушка наша Ладушка потеряла всех, значит, – слышу я объяснения тёти Зины. – А детям очень нужно, чтобы их любили.
Это объяснение заставляет меня задуматься. Я вспоминаю Смольный институт и не понимаю, за что нас лишили родительской любви. Получается, права тётя Зина – мы сиротами все там были даже при живых родных. Отдать своё дитя… И тут я начинаю расспрашивать о том, насколько нормальной была моя прошлая жизнь. Я спрашиваю и Веру, и тётю Зину, не выдавая впрочем, что жизнь была моей, но им объяснения не нужны.
– Дяденька комиссар, – обращаюсь я ко второму человеку в отряде, никогда не отказывающему в разговоре. – А правда ли, что бывают подсадные революционеры?
Мне совестно, конечно, обманывать, но он объясняет себе сам, поэтому рассказывает мне историю Революции. Вот прямо так, с большой буквы, и уж как хорошо говорит, я всё с первого раза понимаю. Вот просто всё-всё понимаю, отчего мне становится спокойно на душе, но при этом я осознаю, что вся история с литературой очень дурно выглядит.
Смольный институт – закрытое ото всех заведение, как я смогла попасть на собрание, когда нас не выпускают никуда? Откуда взялась литература, если сторожа не спят? А комиссар рассказывает историю одной революционерки, которой сначала подбросили литературу, а потом заперли в тюрьме с мужчинами, заплатив тем за надругательство. Нехорошим людям нужны были деньги от родителей девушки, не наложившей после себя руки, а ставшей какой-то «бомбисткой». Она убила всех обидчиков своими руками. Эта история так созвучна моей… Ведь батюшка очень богат, а всё случилось в январе, значит, могло и со мной быть подобное…
Здесь, в отряде, необыкновенные люди, и у меня появляется настоящая мама. Лида меня принимает, как собственное дитя, как другие женщины своих. Но и меня не отделяют от других детей, заботясь так же. И это просто необыкновенно, потому как такой жизни я и не знала никогда, желая здесь навсегда остаться. Но вот один случай…
– Ладушка, не плачь, – останавливает меня тётя Зина, когда я бросаюсь навстречу носилкам, в которых лежит бледная Лида.
– Мама! – кричу я, не помня себя. – Мамочка, не умирай!
– Тише, маленькая, тише, – успокаивают меня, а я даже не плачу, я реву просто от страха потерять Лиду.
– Я не умру, малышка… – сквозь силу произносит мама Лида.
Я сижу с ней день и ночь, потому что увести меня просто невозможно, ухаживаю за своей… мамой. Я теперь понимаю: Лида – мама! И я не дозволю, чтобы она умерла. Когда она спит, я тихо молюсь, прося Господа об исцелении. Тётя Зина гладит меня, а я всё молюсь и плачу, а потом, когда та просыпается, вытираю слёзы, помогаю с повязками и кормлю самого близкого своего человека. Мою обретённую маму.
***
Поправившись, мама Лида меня гладит, берёт с собой, рассказывая о ягодах и грибах окрест. Она полностью принимает тот факт, что она моя мама. Моя речь меняется, я уже не стремлюсь говорить исключительно правильно, потому что все вокруг иначе же разговаривают, а отличаться прямо настолько мне не хочется. Желания у меня совсем другие – быть рядом с мамой, помочь ей, да и остальным. Хотя в этом отношении всё в порядке – я штопаю и шью одежду для своих товарищей из отряда, даже и не задумываясь, что делаю. Вышивать тут не нужно, а вязать не из чего, так что хоть в чём-то я в помощь.
– Какая молодец, Ладушка! – тётя Ира искренне меня хвалит. – Так аккуратно подшила! Просто умница!
Попробовала бы я в институте неаккуратно заштопать чулок. Стояла бы за чёрным столом под насмешливыми взглядами, пытаясь не сгореть от стыда. А тут меня совсем не ругают, а только хвалят. За что угодно хвалят! И от этого я себя совсем не ощущаю неправильной, а вовсе наоборот, мне очень тепло и хорошо, и работать хочется больше, только чтобы похвалили, потому что это так волшебно!
Время пролетает как-то очень быстро, вот уже и зима наступает. Откуда-то появляются тёплые вещи даже для меня, и в них действительно тепло! В землянках тоже тепло и как-то очень уютно, а к нам приближается сорок третий год двадцатого столетия. Все мечтают о том, как однажды придёт Победа, а я, став ощутимо младше, вижу её уже высокой статной дамой, что войдёт в нашу с мамой землянку, возьмёт нас обеих за руки и отведёт в волшебную страну, где нет ни врагов, ни палачей, ни карателей.
Я уже очень хорошо представляю себе, что это такое – каратели, палачи, фашисты. Мне мама, ребята и дяденька комиссар уже всё рассказали. Да, я стала младше, но пока меня тут не было, на землю звери пришли. Я теперь знаю, какие они, эти звери, чего хотят и почему им попадаться нельзя. Какой же дурочкой я была, когда думала, что революционеры страшные…
Немцы перестали быть культурными людьми, принявшись убивать всех, кто на них не похож. Они хотят убить и нас, и маму Лиду, и тётю Зину, но не за что-то, а просто так. Вот хочется им, и они мучают, жгут, убивают… У Веры, которая пионерка, это такая организация, маму насмерть забили на её глазах, она сама едва убежать сумела. Когда Вера мне рассказывает о палачах, у неё глаза очень страшные становятся. Для неё немец только мёртвым может быть. Только мёртвым. От этих рассказов ужасом пробирает меня всю.
Но время идёт, я втягиваюсь в размеренную жизнь отряда, уже зная, что рождества и дня ангела здесь боле не празднуют, зато Новый год стал уже основным праздником. А ещё с Господом у партизан непросто всё. Молиться умеют, но… я понимаю их. Как же Господь Бог допустил такое? Как? В своих молитвах я молю Его защитить мамочку, хоть и понимаю, что от зверей наш добрый бог не спасает почему-то. Батюшки тут нет, спросить некого.
Новый год наступает очень для меня неожиданно. Мы, дети, все вместе украшаем ёлочку. Шаров красивых у нас почти что и нет, зато есть бумага, можно фонариков наделать, а ещё патроны, гильзы. Из них тоже украшения получаются красивые. Я замираю в предвкушении, потому что этот праздник для меня становится таким впервые. Мы идём вокруг ёлочки в хороводе, а потом выходит Дед Мороз! Он совсем такой, каким я представляла его себе. Расспрашивает каждого, дарит подарки и сладость ещё протягивает, а я просто плачу, потому что волшебство же настоящее. Так подумать, вокруг война, бродят страшные, дикие звери, а у нас тут самое настоящее волшебство.
Я получаю пуховый платок от мамочки. Господи! Мне мамочка дарит платок для того, чтобы я не мёрзла! Она меня от холода защитить хочет, а я не могу сдержать слёз, вспоминая холодные спальни института или бег голыми ногами по снегу. Но мама, настоящая, волшебная мамочка желает, чтобы я не замёрзла. Господи…
А дядя комиссар дарит мне… куклу. Кажется, это моя первая в жизни кукла, совсем как настоящая девочка. Она смотрит на меня, а я на неё, понимая, что холоду больше нет места в моём сердце. Волшебный, просто необыкновенный праздник будто вытесняет кошмары из моего сердца, а я прижата к мамочке, потому что раньше такого не знала.
– Садитесь за стол, – улыбается тётя Зина.
Стол ломится от угощения, но именно в этот день я узнаю волшебную сладость, коей никогда не пробовала раньше. Кажется, обычный хлеб, на нем масло и сахар, но он будто волшебный, гораздо сказочнее любого эклера либо торта, коих в нашем меню и не было – только в мечтах. А тут хлеб, масло, сахар – и мамочка рядом, гладящая меня, улыбчивая. Мама…
Наутро, когда праздник закончился, я была вся под впечатлением, не в силах прийти в себя. Во сне рядом лежала и кукла, как воплощение праздника, а совсем рядышком мама. Это навсегда стало символом счастья для меня.
На следующий день мамочка вновь уходит на задание, а я сижу, молясь о ней. Все уже знают, что, пока она не вернется, меня лучше не трогать, потому как все мои мысли – там, с ней. Я просто не могу иначе.
– Лиду больше не посылать, – слышу я строгий голос за собой и, ойкнув, поворачиваюсь.
За мной стоит дяденька командир и комиссару что-то говорит. Я прислушиваюсь, начиная улыбаться, – они обо мне заботятся! Я им никто, а они тревожатся, потому как, если что с ней, я погибнуть могу же! Я уже хочу возразить, сказать, что всё понимаю и смогу ждать маму, сколько нужно, но командир просто качает головой, заставляя меня всхлипнуть. Они здесь волшебные все.
Мамочку действительно больше не посылают на задания, отчего она совсем не сердится, потому что всегда найдётся, что делать, как же иначе-то? Взамен она меня время от времени за ягодами в лес отправляет, зная, я не заблужусь. Вот она направляет, я выполняю все-все наказы и возвращаюсь, чтобы обнять её, рассказывая, как я её люблю.
– Ладушка, малышка, принеси ягодок, пожалуйста, – просит меня мамочка. Она знает, что я найду под снегом и траву правильную, и ягодки, с осени оставшиеся. У нас раненые, им нужно.
– Да, мамочка! – соглашаюсь я, обнимаю её на прощанье и иду в лес.
Вот так настаёт самый чёрный день моей жизни, хотя в тот миг я о том ещё не ведаю. На дворе опять зима, как и тогда, в далёкой уже жизни, я выискиваю травки да ягодки, когда слышу взрыв. Это громкий такой «бух», а потом лес наполняется стрельбой, отчего я падаю в снег, как мамочка учила. Сначала я мечусь, конечно, а потом падаю, моля Боженьку, чтобы мама выжила. Я молю его изо всех сил, а когда стрельба утихает, вскакиваю, чтобы изо всех сил мчаться к лагерю. Ужас и паника накрывают меня с головой, ведь я боюсь самого страшного. А в лесу неожиданно становится тихо. Он будто вымирает весь, отчего я чуть не падаю, но выскакиваю на поляну и замираю в оцепенении.
С припорошенного снегом лица прямо на меня смотрят мёртвые мамины глаза.