За окном давно стемнело, и мне надо бы спать, но карета всё едет и едет, как заведённая. Еды мне так и не предложили, потому от рождаемой голодом боли я не могу уснуть, как кофулька какая. От этой же боли хочется плакать, но мне уже, кажется, совершенно нечем. За что меня мучают? Что я им сделала?
Вопросы эти безответны, но в тот самый миг, когда я уже почти совсем обессилеваю, раздаются выстрелы. Я знаю, что это выстрелы, потому что слышала их уже сегодня, и наставница тогда сообщила, что это стреляют. Выстрелы в этот раз, кажется, совсем близко. Карета резко останавливается, дверь её распахивается, и чья-то грубая рука хватает меня за платье, выдёргивая в темень непроглядную.
– Девка! – кричит кто-то очень страшный, а затем наклоняется надо мной косматой тушей. – Ну-ка, опробуем господского мясца, – утробно рычит мой кошмар, берясь своими лапами куда-то за лиф.
Я понимаю: это революционер, как тот, из тюрьмы. И сейчас он будет делать со мной всё, что обещал тот, кто приходит в мои сны, заставляя кричать. Платье трещит под его лапами, оно готово уже поддаться, а я чувствую – ещё немного, и случится нечто совершенно ужасное, но тут снова трещат выстрелы, отчего эта туша падает на меня, лишая дыхания. Я уже готова умереть от душного смрада, исходящего от революционера, когда какая-то сила сдёргивает его с меня.
– Девица, Ваше Благородие, – сообщает спокойный голос из тьмы. – Целая!
– Вот и хорошо, – вторит ему другой, в этот миг рядом появляется свет. – Карета, судя по короне, княжеская… Сударыня, – обращаются явно ко мне, – разрешите вам помочь?
Меня хватает лишь на кивок. В следующее мгновение я оказываюсь в чьих-то уверенных руках. Затем – как-то совсем без перехода – меня кладут на что-то мягкое, и в неверном свете фонарей я вижу спасшего меня рыцаря. Лицо его с тонкими усиками озабочено, но взгляд твёрд и уверен, в нём совсем нет похоти, на мой взгляд.
– Поручик Галицкий, – представляется он. – Не извольте беспокоиться, бандитам ныне не до вас.
– Княжна Вяземская, – представляюсь я, – Лада Александровна.
– Какое исконно русское красивое имя, – восторгается он и тем подкупает меня.
Оказывается, поручик возвращается домой с войны, потому услышал происходящее и поспешил, как настоящий рыцарь, на помощь. Он предлагает меня сопроводить, на что я, всё ещё дрожа от страха, немедленно соглашаюсь. Затем, задумавшись на мгновение, решаюсь всё же задать вопрос, ведь ему меня не любить пока не за что.
– Простите, поручик, а у вас не будет кусочка… хлеба? – запнувшись, спрашиваю я, сразу же зажмурившись, чтобы не видеть презрения на его лице.
– Бог ты мой, – слышу я голос ординарца. – Да она ж не кормлена совсем, в чём только душа держится…
– Так, давай покормим княжну Ладу… – я слышу улыбку в голосе офицера, но какую-то добрую, в ней совсем нет насмешки, и открываю глаза, чтобы в этом убедиться.
– Мне вас Господь послал, – шепчу я ему, на что он улыбается и как-то очень осторожно гладит меня по голове.
От этой ласки, сочтённой в другое время недопустимой фамильярностью, я замираю. Ведь меня впервые за очень долгое время кто-то гладит. Да вообще кто-то с ласкою относится впервые. Я едва сдерживаю слёзы. Поручик отчего-то тяжело вздыхает, а в это время откуда-то со стороны слышны странные, но совсем не страшные звуки. Спохватываясь, благодарю офицера за спасение от страшного революционера, отчего он начинает расспрашивать меня, почему я так решила, пока его человек накрывает импровизированный стол. Я сейчас чувств лишусь просто от запаха!
Я уже вполне доверяю моему спасителю, потому охотно рассказываю и о взявшихся не пойми откуда листовках, и о собрании, и о том, что последовало затем. О тюрьме и что именно там было. Меня слушают очень внимательно, кивая, после чего предлагают присоединиться к трапезе.
Вот тут мне очень нужно держать себя, чтобы не есть неподобающе, но душистый свежий хлеб совершенно лишает меня соображения. Я ем, улыбаясь, ведь мне совсем неважно, что мы в лесу, стол накрыт прямо на очищенной от снега поляне, у самого костра, а мужчина сидит совсем близко от меня. Он меня только что спас от страшной участи, поделился хлебом, так что я доверяю ему.
– Необычная история, – резюмирует офицер, оказавшийся Сашей. Он сам просит называть его по имени, на что я сразу же соглашаюсь, ответив подобной же любезностью. – Очень уж на театр смахивает.
– Я думала о том, – негромко признаюсь я, впервые увидев такой огромный кусок мяса, который денщик, он так называется, поручика пластает каким-то очень хищно выглядящим ножом. – Но зачем?
– Возможно, чтобы шантажировать вашего батюшку, – замечает Саша. – При этом вы путешествуете одна, очень голодны и испуганы. Странно… Василий, ну-ка глянь, может, дышит кто? – просит он своего человека.
Причём офицер денщика именно просит, а не приказывает. Это, наверное, необычно, но совершенно мне непонятно. Тот кивает и уходит куда-то в ночь, а я чувствую подступающий страх, не понимая, откуда он возникает и почему овладевает мной. Но затем денщик зовёт Сашу, и я ненадолго остаюсь одна, а затем приводит… Мефодия. Значит, он жив? Но почему тогда позволил…
– Говори, если жить хочешь, – каким-то равнодушным голосом произносит поручик, и слуга нашей семьи открывает рот.
Услышанное меня уничтожает. Кажется, нет пределу человеческой подлости, но мои матушка и батюшка, как вдруг оказывается, не хотят меня видеть, при том не желая брать грех на душу. Везут меня, как оказывается, совсем не в вотчину – меня в монастырь везут, чтобы запереть в нём на веки вечные. В этот самый миг мне кажется, что на меня обрушивается небо, а сосны будто подступают ближе, чтобы задушить меня. Я чувствую себя настолько раздавленной от открывшейся истины, что просто не могу ничего сказать, ибо, получается, бандиты меня спасли от участи монахини.
– Но за что? – восклицаю я.
– Видать, лишняя ты им, – пожимает плечами Мефодий, заставляя меня совершенно потеряться.
«Лишняя! Лишняя!» – набатом звучит в моей голове. Мне становится вдруг очень холодно. Вовсе не лёгкий морозец виноват в том, что я чувствую, мои ощущения совсем другие – будто сердце стремится остановиться навеки, ведь, получается, я совсем одна. Ненужная. Брошенная. Выкинутая, как старая кукла.
***
Мой рыцарь не обманывает моих ожиданий. Правда, я опять лишаюсь чувств, на этот раз от эмоций, поэтому не знаю, куда девается Мефодий. Я обнаруживаю себя в какой-то другой карете, лежащей на диване, а напротив сидит поручик. В груди моей пусто и холодно, что будет дальше, я просто не понимаю. Ведь мои близкие меня, получается, просто выкинули, как ненужную вещь.
– Я предлагаю поехать со мной, – произносит Саша. – Хочешь – невестой, хочешь – сестрой.
– Сестрой? – удивляюсь я, привставая с необычно мягкого сидения. – Но…
– Матушка тебя примет, а батюшка преставился давно, – объясняет мне поручик. – Ну ещё могу тебя доставить, куда скажешь.
Как будто он не понимает, что идти мне просто некуда. Впрочем, его предложение бесчестья не значит, ибо поступает он совершенно по-рыцарски. Оттого, наверное, я и соглашаюсь. Ещё, возможно, от страха, ибо у меня, выходит, и нет никого. Страх того, что офицер может со мной что-то сделать, притупляется пониманием: не для кого себя блюсти. Не будет у будущей монахини ни мужа, ни детей, а так хоть поживу напоследок. Ну а монастырь никуда от меня не убежит.
– Я согласна, – шепчу я в ответ, на что явно не сомневавшийся в моём решении Саша кивает.
– Тогда вещи из кареты перенесём сюда, – сообщает он, куда-то исчезая.
Я же раздумываю о происходящем, но мыслей у меня совсем никаких нет. Мне кажется странным происходящее, я будто сплю, потому что не бывает же таких совпадений в жизни. Но мой рыцарь ведёт себя совсем необыкновенно. Я таких и не встречала вовсе, потому опыта у меня нет, да и спросить, как выяснилось, совершенно некого. Получается, классная дама знала, недаром она так улыбалась.
Вот, кажется, живёт человек, дышит, что-то говорит, делает, а на деле мёртв он. Так и я сейчас, ведь подобной нелюбви я от матушки и батюшки совсем не ожидала. Была готова и к розгам, но не к тому, что последовало. Разве же можно так с невинным человеком? За что? За что? За что так со мной желают поступить?
Не выдержав, я плачу, плачу, уже не сдерживаясь. Мне уже не важно моё княжеское достоинство, моя честь становится лишь словом, сотрясающим воздух, потому как я сейчас всё равно что сирота. Никому не нужная, лишняя… Интересно, зачем я Саше? Мои мысли переключаются на него. Вот чьего мотива я не понимаю. Зачем ему идти на подобное? Ведь если батюшка узнает…
Но я уже согласна, поэтому карета отправляется в путь, а я успокоенно засыпаю, зажав в руке кусочек хлеба. Пока в моей ладони хлеб, я не буду совсем уж голодной, а к холоду я давно привыкла. Очень холодно у нас в спальнях, просто жуть как, особенно зимой. Сон накрывает меня с головой, а в нём косматое чудовище всё рвёт моё платье и никак не может его разорвать, отчего я от ужаса даже дышать не могу.
Просыпаюсь из-за сна, вмиг ощутив, что карета стоит. С трудом справившись со своим страхом, выглядываю на улицу. Мы находимся возле какого-то большого дома, вокруг пусто и нет никого. Я замираю, прислушиваясь к доносящимся откуда-то голосам, а в самой страх оживает – страх быть опять брошенной. Но я лишь слегка дверцу приоткрыла, чтобы услышать, ибо любопытно мне, о чём говорят медленно приближающиеся голоса.
– Наивная до дурости, – доносится до меня сказанное Сашиным голосом. Подозрение медленно крадётся в мою душу. – Потому у князя выбора нет.
– Нехорошее ты дело задумал, сынок, – слышится мне старческий голос. – А ну как заартачится, раз, говоришь, в монастырь её.
– Нет, матушка, – хмыкает офицер, представляющийся мне сущим рыцарем. – Её не в монастырь везли – запереть хотели, то правда, но не в монастырь, ну а «синенькая»3 всем по нраву, ты же знаешь. Оттого и получилось, как в романе.
– Всё же неправильно так… – вздыхает старуха, которую я почти вижу.
Но мне уже неважно, что именно я вижу, лишь то значение имеет, что услышали мои уши. Получается, рыцарь мой театр организовал, спектакль для одной зрительницы, на деле революционеры были подсадными, а Мефодий… за деньги? В груди моей разгорается жгучий огонь, не дающий ни вдохнуть, ни выдохнуть. Батюшка, выходит, не в монастырь меня хотел, а в вотчине запереть? Что же, разница невелика, но теперь представлявшийся мне героем офицер предстаёт совсем в другом свете.
Получается, он… он заплатил за мой испуг и теперь собирается и дальше лгать мне в глаза, ради чего? Я прислушиваюсь к тому, о чём говорится, чтобы понять – ради денег. Вся ласка, никогда доселе мною не испытанная, его доброта, все выглядящие чистосердечными приглашения – это ложь во имя денег. Огонь в груди становится всё сильнее, голова нестерпимо кружится, но я встаю с дивана кареты, чтобы выйти из неё прочь.
Я хочу посмотреть в глаза тем, для кого я не человек, а лишь мешок денег. Я хочу увидеть эти глаза, прочитать в них то, что слышат мои уши. Я видеть подлеца хочу! И вот я делаю шаг, привычно ступая голыми ступнями по снегу, отчего, должно быть, моя поступь и не слышна совсем. Наверное, поэтому Саша сильно удивляется, увидев меня и прервавшись на полуслове. Он смотрит мне в глаза, как и я в его, но не вижу там ничего – лишь холодный расчёт.
От этого холода огонь в моей груди разгорается ярче, сжигая меня, и я проваливаюсь в какую-то тёмную яму, на отхожее место похожую. Мне становится так мерзко и холодно на душе, что я будто исчезаю в ледяных водах невидимой реки, для того чтобы упасть в траву лесной поляны. Вокруг тепло, но не жарко, а я не понимаю, что происходит, – ведь февраль вокруг, откуда же летняя трава? От этого удивления даже не сразу осознаю, что на поляне я совсем не одна. Дама в чёрном, будто на посох, опирается на чёрную же косу, и осознание пронимает меня до печёнок. Это Смерть.
– Рановато ты, – замечает мне она, пока я тщусь подняться на ноги. – На пяток лет раньше прискакала, ну да не исправишь ныне ничего.
– Пять лет… – шепчу я. – Значит, всё равно убили бы…
– Вилами закололи бы, – любезно информирует меня Смерть. – Так что мучилась ты меньше, чем отмерено тебе, за то и будешь наказана.
– За что? За что? – выкрикиваю я. – Родители отослали! Рыцарь оказался подлецом! За что?
– За то, что ты есть, – страшновато ухмыляется она. – Ну да отмерен тебе путь в школу Ведовства, однако для начала выжить тебе надобно.
– В какую школу? – удивляюсь я, но ответа нет.
– Ступай, княжна, – напутствует меня усмехающаяся Смерть. – И помни: тебе выжить надобно, для того чтобы ведуньей стать. А пока…
Она бьёт своей косой оземь, отчего всё вокруг темнеет, мне становится вновь страшно и как-то голодно, но не так, как в пост, а как перед обедом, то есть терпеть можно. Я осознаю себя лежащей на чём-то мягком…