Я осознаю себя лежащей на чём-то мягком. Открыв глаза, понимаю, что лежу на краю села. Кажется, это называется «околица», хотя я не уверена. Медленно поднявшись, понимаю: я изменилась, как и наряд мой. Теперь на мне простое платье серого цвета, хлопковое или даже ситцевое, вокруг слегка прохладно, но не так, как в спальне, а сама я, по-моему, младше стала.
Кто я и где нахожусь, совсем не понимаю, нет у меня понимания происходящего, поэтому я медленно бреду в сторону села или деревни, ведь разницы я не знаю. На улицах ни человека, то там, то тут валяются мёртвые собаки, отчего становится всё страшнее. Я уже почти дрожу, но ноги меня сами несут в сторону чёрного дымящегося строения. В воздухе запах дыма и чего-то ещё, сладковатого такого.
Я подхожу к строению, когда одна из стен падает внутрь, подняв клуб пепла. Заглянув внутрь, вижу много пепла, а ещё что-то белеющее из-под него. Не в силах сопротивляться своему желанию, я тянусь к этому белому, сбрасывая с него пепел, и в следующее мгновение, осознав, что вижу, начинаю громко визжать. Изо всех сил я визжу, но никто не отвечает мне. А передо мной в недогоревших обрывках ткани лежат кости в пепле. Белёсые кости буквально светятся сквозь усыпавший их пепел. Тут бы мне и проклясть биологиню, но сути это не изменит – здесь сожгли людей. Кости на людские похожи, прямо как на том самом скелете, что нам во втором классе показывали.
Довизжав, я понимаю: надо найти еды и идти по дороге, чтобы найти других людей. Наверняка здесь побывали революционеры, ведь никого страшнее я не знаю. А ещё понять, почему у меня изменился голос, руки и платье. И как именно они изменились. Я поворачиваюсь, собираясь пойти по домам, при этом моим ногам явно дорога знакома, поэтому я просто потерянно бреду. Осознать увиденное у меня просто нет сил.
Войдя в какой-то дом, я застываю прямо напротив входа, ибо вижу на стене отрывной календарь. Обнаруженные на нём цифры просто не могут быть правдой, потому что отстоят от известных мне на двадцать пять лет. На календаре – двадцать четвертое сентября сорок второго года. Я смотрю, не отрывая взгляда, а затем опускаюсь на пол, чтобы не лишиться чувств.
Как такое может быть? Я сейчас должна быть глубокой старухой, а не маленькой девочкой! И что произошло? Почему? Ответов на эти вопросы у меня нет, зато, поднявшись, я обнаруживаю зеркало. Из зеркала на меня смотрит кофулька лет восьми, наверное, в простом платье, с испуганными глазами и явно недавно плакавшая. Светлые волосы выбились из косы, что заставляет сердце ёкнуть, ибо было бы мне за такое… Голубые глаза наполнены страхом.
В первую очередь я переплетаю волосы, чтобы не быть выставленной на посмешище, хотя я уже явно не институтка. Я, похоже, сирота. Опять никому не нужная и никому не важная. Но я в доме, и мне нужно решить: я остаюсь тут, или же иду к людям? Оставаться боязно, вдруг опять злые революционеры нагрянут. А у людей тоже, я же ничего кругом не знаю…
Наверное, раз я изменилась, то как княжна уже не выгляжу, надо ещё не вести себя так же, и тогда революционеры не будут меня есть? А может быть, это не революционеры, а кто-то более страшный? Но кто может быть страшней революционера? Почему-то мне не хочется знать, но, скорее всего, придется. Тогда мне нужно найти съестного, поесть самой и взять с собою, ибо кто знает, где найду я людей и насколько это будут люди. Не приведи Господь революционеры. Хотя сюда они скорей придут, значит, надо спрятаться.
Как-то необычно я рассуждаю, но спрятаться надо, а то появится ещё такой «рыцарь», чтобы попользовать невинную девицу и неведомо что со мной сделать ещё. Если календарь не обманывает, то я вокруг не знаю ничего, что люди сразу увидят. Значит, вспомню, каково мне было в институте первые месяцы и буду вести себя так же. Глядишь, и не будут мучить сиротку.
В доме, выглядящем так, будто тут толпа злыдней топталась, я нахожу платье, вполне мне по росту, затем суму и немного хлеба. Ещё нужно водицы набрать, но с колодцем я не справлюсь, потому решаю идти, как есть. Обуви у меня нет, но то дело привычное, потому как по снегу мы голыми ступнями бегать повинны были, справлюсь как-нибудь.
Вот только по дороге я не хочу идти, а то вдруг революционеры… Пойду-ка я сквозь лес, по тропинке приметной, а раз есть тропинка, то и люди найдутся наверняка, ведь кто-то её протоптал? Так думаю я, желая уже покинуть страшное жилище. Идти по другим домам не решаюсь, пуста деревня, совсем пуста, отчего боязно мне до дрожи. Проверяю ещё припасы, обнаружив луковичку и пару клубней картошки. Готовить их я не умею, но и так сгрызу, наверное.
И вот выхожу я из дома, чтобы направиться по виднеющейся средь деревьев тропке. Оставляя позади совершенно мёртвую деревню, я иду вперёд. В лесу пенье птиц, отчего я часто замираю, потому как не бывала я никогда в таких местах. Наверное, потому и устаю довольно скоро, решив присесть, передохнуть. Вокруг так тихо, хотя слышится похрустывание веток, а ещё пичуги разные поют, но нет никаких следов страшных революционеров, да и людей в целом.
Несмотря на то, что я к людям собралась, но пугают меня они… Вот доверила я себя поручику, а он подлецом оказался. Откуда мне знать, может, они все такие и любая встреча грозит мне бесчестьем. Как это узнать? Нет ответа на сей вопрос.
Посидев немного, я поднимаюсь, чтобы двинуться дальше по тропинке. Отчего-то устаю я быстро, да и страх больно кусает изнутри. Я совсем одна в непонятном месте, за моей спиной деревня, увиденное в которой я ещё не осознала даже. Я действую, куда-то иду, что-то ищу, но не понимаю совсем ничего, будто кто-то ведёт меня. А может, сам Господь хочет мне помочь спастись?
Подумав так, опускаюсь на колени, чтобы поблагодарить Господа за заботу обо мне грешной. Возможно ли так, что жизнь девочкой из черни… то есть народа, окажется лучше жизни княжны? Ведь, если я правильно помню, у них не было таких правил. Или я что-то не так поняла? В любом случае пока нужно идти вперед и надеяться на то, что меня защитит если и не пол, то хотя бы возраст. Очень уж напугал меня тот косматый, в который раз меня уже пугают… Может быть, лучше было бы в монастырь, но сейчас уже поздно о том говорить.
***
На третий день мои силы заканчиваются. Вчера не стало хлеба, который я растягивала, как могла, уже и картошку сгрызла, а ягоды трогать боюсь – не знаю, насколько они съедобные. А ещё – ничего не меняется, я будто на месте стою. И вот у меня просто заканчиваются силы. Сначала я плачу, а потом ложусь среди корней дерева какого-то и просто засыпаю.
Просыпаюсь оттого, что меня кто-то гладит. Очень ласково гладит по щеке, а я вдруг пугаюсь – вдруг это очередной «рыцарь». Вскинувшись, впрочем, вижу даму… Ну, девушку в необычной одежде. Она старше той меня, что была в институте, значит, выпускница уже, и я обязана подчиниться её указанию. Но она ничего не указывает, только ласково гладит.
– Тихо, тихо, – увидев, что я страшусь её, говорит незнакомка. – Я своя, Лидой меня звать, а тебя?
– Лада, – тихо отвечаю я, проглотив в последний момент «княжну», потому что вдруг она революционерка, откуда мне знать?
– Какое красивое имя, – ласково улыбается она мне. – Пойдёшь со мной?
– Ты меня есть не будешь? – так же тихо спрашиваю я, а она, посмотрев на меня, лезет в карман на груди и достаёт оттуда… хлеб.
– Вот, поешь, – протягивает она мне эту драгоценность. – Я не буду тебя есть, маленькая. Пойдём?
Встаю я с огромным трудом, держась за ствол. Сжав зубы, пытаюсь сделать шаг, но чуть не падаю, а в следующее мгновение оказываюсь у Лиды на руках. Она уговаривает меня не бояться и потерпеть, потому что там, куда она меня несёт, мне точно помогут. И мне почему-то хочется ей верить. Возможно, я просто устала, или же мне уже всё равно, но отчего-то мне хочется довериться этой необыкновенно ласковой старшей девушке.
– Ва-а-ань! – зовёт оно кого-то, и, кажется, кусочек леса придвигается ко мне. – Винтовку возьми-ка!
– Дитя… – удивлённо говорит кто-то, кого я боюсь. – Откуда она?
– Да понятно откуда, – тяжело вздыхает Лида. – Вишь-ка, всё платье в пепле… Как бы не на её глазах.
– Звери сущие, – вторит ей лес, и я согласна с ним.
Меня несут, но я не вижу куда. Вцепившись в одежду старшей девушки, просто зажмуриваюсь, чтобы не видеть того, что ждёт меня, ибо в спасение своё мне верится с трудом. Но несёт Лида меня аккуратно и всё уговаривает немного потерпеть. За то, чтобы она не выпускала меня из своих таких ласковых рук, я на всё согласна. Хлеб, данный мне, я съедать не спешу, а только сосу его, засунув в рот, отчего мнится мне, что голод отступает.
Нас к подобному никто не готовил и не учил, отчего чувствую я себя совершенно растерянной, решив довериться той, кто по-доброму со мной обходится, хоть это и необычно. Но меня несут куда-то, скрипят сучья, а потом вдруг становится слышен гул множества голосов, отчего я сжимаю кулаки, сильнее вцепляясь в незнакомую одежду Лиды.
– Здравствуй, Лида, – слышу я улыбку в новом голосе, звучащем совсем рядом. – Кто это у нас тут такой испуганный?
– Это Лада, тётя Зина, – откликается Лида. – В лесу нашли, только помыть бы её, но…
– Ох, маленькая, – я слышу ласку в этом голосе и распахиваю глаза, чтобы обнаружить себя в какой-то маленькой комнате.
Здесь земляной пол, да и стены, кажется, тоже. На двух лежанках, застеленных грубым покрывалом, как в институте, пусто. Лида держит меня в руках, сидя на стуле, а напротив неё сидит пожилая женщина. Вот она смотрит на меня так добро, даже не пытаясь забрать у девушки, что я всхлипываю. На меня никто так никогда не смотрел, совсем никто. Не обнимал, не гладил, не…
– А вот мы Ладушку сейчас помоем, переоденем, – улыбается мне тётя Зина. – Затем покормим, и поспит наша маленькая, пока Лида по делам походит. Доверишь мне?
– Доверимся тёте Зине? – спрашивает меня Лида. – Она хорошая, не будет тебя обижать, честно-честно.
Как-то совсем это по-детски звучит, но и я понимаю: взрослые всё равно сделают так, как посчитают нужным, и права голоса у меня нет. Я слышу, что говорят они совсем иначе, чем нас учили, значит, надо больше перенимать их манеру речи. А женщины говорят промеж собой, что от испытанного я могла и память потерять, что кажется мне выходом. Ведь происходящего вокруг я совсем не знаю, а такое объяснение намного лучше, чем любое другое.
Попрощавшись со мной и обещавшись вскорости быть, Лида уходит, а я остаюсь лежать в руках никуда не спешащей тёти Зины. Это женщина в возрасте, почти старуха, волосы её седы, глаза зелены, одета она в просторное простое платье серого цвета. Она очень улыбчива и сейчас просто даёт мне возможность к ней привыкнуть.
– А куда пошла Лида? – спрашиваю я, сразу же узнавая кучу непонятных слов.
Увидев, что я ничего не понимаю, тётя Зина начинает рассказ о том, что происходит вокруг, и получается у меня, что война не заканчивалась. Почему-то, говоря о столице, тётя Зина говорит совсем не о Петрограде, а о Москве. И вот эту Москву немец взять не смог, взамен принявшись убивать русских и всех других на тех землях, что захватил. Но те не стали, подобно баранам, ждать, а, подобно Денису Давыдову, принялись действовать. Лида, тётя Зина и другие – они партизаны, а вокруг немцы, желающие их убить.
Я не понимаю, как культурный, рыцарский народ смог опуститься до такого, но теперь именно немцы убивают таких, как Лида, тётя Зина и я, просто за то, что мы существуем. Мы для них животные. И вот этого понять я не в силах совершенно. Выходит, что за четверть века без Императора люди озверели, а враги оскотинились. И теперь, если попадусь, меня убьют. Могут просто убить, а могут собакам скормить.
И хотелось бы не верить, но тётя Зина говорит обо всём таким обыкновенным голосом, как будто для неё это положение вещей вполне обыденно. Слышать это невозможно, совершенно невозможно для институтки. Но я уже не совсем институтка, ведь я познала отказ от меня матушки и батюшки да подлость того, кто повинен был рыцарем быть. Русский офицер показал себя подлецом.
Увидев, что я успокоилась, тётя Зина велит кому-то бадью подать, а затем, аккуратно раздев меня, принимается купать. Несмотря на то, что в моих силах проделать всё самостоятельно, она не позволяет мне этого, обращаясь со мной, как с малышкой. И оттого как-то очень тепло и хорошо мне делается. Спокойно на душе становится от тёплых ласковых рук, к которым я буквально льну. Так приятно, оказывается, когда обнимают…