Новости этого февральского утра бьют будто молотом по голове. У нас отменены все уроки, но не это самое главное, ведь вокруг нас рушится основа всего! Даже наставницы выглядят немного растерянными, а сквозь открытые окна доносятся то радостные, то яростные крики, свистки, даже громкие бахи и бухи, пугающие нас всех. Даже те девушки, что сторонились меня ранее, подходят ближе, да мы все сбиваемся в кучу в бальном зале, ожидая официального объявления.
– Воспитанницы, – к нам выходит начальница Смольного института. Вот кто непоколебим, как скала. – С сегодняшнего дня уроки отменены, ваши родители и опекуны получат официальное извещение.
– Но что произошло? – восклицает совсем юная воспитанница младшего, судя по цвету формы, класса.
– Его Императорское Величество Николай Второй, – объявляет главная над всеми, – вчера отрёкся от престола в пользу царевича Алексея, повторившего отречение.
– И что теперь будет? – эту девушку я не знаю, но её вопрос понимаю.
Пожалуй, на этот вопрос ни у кого нет ответа, а отмена уроков означает совсем иное – вовсе не желание дать нам успокоиться, такой заботы в Смольном институте быть не может. Получается, дело совсем в другом – похоже, в России наступает эпоха Робеспьера, что значит, в первую очередь, казни. Историю в нас всех вбивали очень хорошо, отчего становится ясно: мы все в опасности. Особенно я это понимаю, вспоминая произошедшее в тюрьме. Описание того, что бы со мной сделал тот самый революционер, будто вновь звучит в моих ушах, отчего я лишаюсь чувств.
Видимо, не только я, потому что открываю глаза я на этот раз вовсе не в своей спальне, а в лазарете. На кроватях лежит множество девушек, отчего я осознаю: новостей не выдержали многие. Что теперь будет, мне интересно, но, наверное, не мне одной. Впрочем, нам всем здесь лежащим уже повезло, потому что в лазарете тепло и сегодня хоть разок вдоволь покормят.
Как княжна, я имею собственную спальню, но на том различия и заканчиваются. Питание у меня, как у всех. Помню, плакала в детстве оттого, что не могла уснуть от голода, теперь-то пообвыклась, конечно, за столько лет. И к холоду постоянному, и к тому, что лучшей наградой для нас всех является не пирожное, а кусок хлеба, и к регулярным унижениям, хотя наказывать так, как меня совсем недавно, в Смольном институте запрещено. По крайней мере, я доселе думала, что это так.
Сейчас я и не вспомню, откуда у меня появились листовки, но даже испытывая те же муки голода, о коих говорили на собрании, я всё равно никогда не стану им ровней. А как я на собрание пробралась – сие великая тайна есть, мне целых три рубля стоившая.
– За болезными прибудут родители, – слышу я голос наставницы. – Особенно хорошо бы от княжны избавиться, другие-то не пикнут…
Это вполне логично, что она избавиться именно от меня хочет, ибо моё присутствие для неё очень опасно – коли открою я рот о порядках здешних, то её живо на кол посадят. Я бы посадила… за всё, что она сотворила. За пинки и затрещины, за грубые слова, за унижение… Но тот факт, что от меня избавятся, мне по душе, несмотря на страх батюшки, дома-то голодом морить не будут. Дома разносолы всякие, а не вечная боль во чреве от голода ненавистного. И я закрываю глаза, вспоминая…
Утром у нас бег по снегу голыми ступнями, а лишь затем завтрак. В столовой уже стоят обмотанные мокрыми простынями младшие девочки. Это те, кто кровать замочили ночью. Так и стоят в мокрых простынях под насмешками других, желая смерти. Помню… Все там были, ибо холод страшный в спальнях. У большинства-то спальни общие…
Давно уже я булку только во сне вижу, ибо подают на завтрак нам лишь маленький, тоненький ломтик черного хлеба, чуть-чуть смазанный маслом и посыпанный зеленым сыром, затем следует каша-размазня и… и всё. Голод сопровождает нас днём и ночью, выдержать эту пытку сложно, а я слышала, и умирали от него уже. Так что я рада тому, что меня заберут, даже если и… Не буду думать.
Именно поэтому я жду развития событий, краем уха прислушиваясь к разговорам, но вот тут внезапно происходит странное – в лазарет вводят и вносят младших девочек. Девять-десять лет, в изорванных платьях, они хором ревут, а слёзы, строго говоря, запрещены. Интересно, что случилось?
– И как это понимать? – интересуется доктор, совсем не жаждущий прогонять старших, то есть нас, из лазарета, потому что всё отлично понимает.
– С чего-то «кофульки»1 сцепились не на жизнь, а насмерть, – отзывается кто-то из наставниц, а я спокойно закрываю глаза.
Все дерутся, это обычное дело, а младшие от голода чуть ли не с ума сходят. Так что ничего необычного. Вот что мне интересно… Точнее, мне это становится интересно как-то вдруг, на фоне слухов об отречении. Вот та моя история с листовками – не слишком ли много в ней странного? И дело даже не в наказании, ко мне применённому, что и по статусу, и по статуту запрещено, но иногда бывает, конечно. Дело в том, как они ко мне попали… Чем больше я задумываюсь, тем больше вижу какой-то театр – и в листовках, и в посещении тюрьмы, и в том, как быстро оказалась в Институте. Не могло ли всё это быть лишь театром? Спектаклем, чтобы меня зачем-то запугать или же добиться чего-то? Или я сама себя запутываю?
– Как-то они споро прекратили финансирование… – доносится до меня чей-то голос.
Теперь я понимаю, в чём дело! Прекращено финансирование Смольного института, что значит – все, кто останется, обречены на голодную смерть. Я так не желаю! Не хочу этого! Значит, надо молиться о том, чтобы батюшка забрал меня из этих опостылевших стен. Надо изо всех сил молить Господа, дабы поесть по-людски хоть раз в жизни!
– Княжна, – к моей кровати подходит наставница, в глазах которой я вижу затаённый страх. – За вами прибудут к вечеру, вам надлежит собраться. Вставайте!
– Да, – киваю я, с большим трудом поднимаясь на дрожащие ноги. Эх, не достанется мне вкусный обильный обед, а будет лишь прозрачный бульон с мертвечиной2. Обидно-то как, не смогла не укусить напоследок, змея подколодная.
Но делать нечего – надо собираться, а то за косу ухватит, чтобы подогнать. Любит именно эта наставница ногами пинать – дёрнет за косу, с ног сбросит и ножищами своими лежащую затем истопчет да накажет затем за неаккуратность. Гадина…
***
Отчего мнилось мне, что матушка али батюшка за мной заявятся? Ничего подобного… Вещи мои институтские со мной отправляются, а встречает меня в выходной комнате старик Мефодий – слуга наш старый. Именно он чаще всего приходит на свидания, гостинцы от родителей передаёт, а как матушка выглядит, я уже и не упомню. Узнав слугу, приветливо с ним здороваюсь и замолкаю, ожидая указаний, что дальше будет.
– Батюшка ваш, – произносит Мефодий с каким-то странным выражением лица, – повелел следовать вам напрямик в вотчину. Сами оне прибудут погодя.
Мне становится всё ясно. В то, что князь дочь свою видеть вовсе не жаждет, я уже готова поверить, но вот от матушки подобного не ожидала. Что же, мне указали моё место, и я это вполне понимаю, но могу только лишь подчиниться, потому как иначе ждёт меня голодная смерть. Может быть, хотя бы кормить станут.
Мефодий показывает мне на карету, а я читаю в глазах старого слуги жалость. Ему жалко меня? Вот причину этого испытываемого им чувства я вполне понимаю – мои родители побрезговали со мной увидеться. Не нашли времени или же сердиты за что-то – это неважно. Сама суть-то не меняется… Вот и я всё понимаю.
Устраиваюсь в посланной за мной карете, с удовольствием распрощавшись с наставницами. Внутри довольно мягкий диван, на котором можно и возлежать, но пока я не смею – нужно выехать из города, потому что страх невместного поведения всё ещё довлеет надо мной. Получить нотацию или же просто презрительный взгляд мне совершенно не хочется, и я держу себя в руках, не решившись даже поесть попросить. Голод мне за столько лет стал привычным, как и холод, потому я могу только терпеть и ждать, пока Мефодий догадается сам.
Карета медленно трогается с места; за исключением меня, она совершенно пуста – даже девки какой не предусмотрено, посему мне всё отлично понятно: это ссылка. Меня видеть совсем не желают, и причину этого мне не понять. По-видимому, меня решили удалить от светской жизни и всевозможных тревог, дабы сохранить в наивности своей до замужества, вот только наивность мы все скорей изображаем, ибо такого желают наши наставницы.
Я гляжу в окошко, ведь улиц города я и не видела почти никогда. Когда нас выводили в Таврический, он был пуст, людей я почти и не знаю потому. Всегда молча, строем по две – до церкви и обратно, а вот теперь я вижу через окошко жизнь, которой и не знаю вовсе.
Люди какие-то весёлые все… А нет, не все – вон кто-то плачет. Но я смотрю на это всё, вбирая глазами незнакомые улицы, разных людей – от лоточника до какого-то мужика с красным на груди. Он потрясает кулаком, явно что-то крича, но карета катится мимо. Тут моим вниманием полностью завладевает лоток с пирогами. Румяные, они будто манят, а голод внутри грызёт всё сильнее. Я стараюсь удержаться от слёз, ведь пообедать мне не позволили, отправив собираться, хотя что там у меня собирать…
Вот, наконец, и застава. Теперь можно вздремнуть, хоть есть не так сильно хотеться будет. Карета набирает ход, а я думаю о том, что меня ждёт.
Вот царя больше нет. И, насколько я понимаю, вообще нет, потому что царевич Алексей не решился примерить корону, точнее даже не корону, а регентство. Какое-то Временное правительство отменило финансирование Смольного института. Но это самая верхушка, что же делается у корней? Нас совершенно не учили ничему, кроме французского, музыки, танцев и домоводства. Немецкий я понимаю, но смогу ли говорить – сие неведомо, ибо с началом войны немка куда-то пропала. Притом каким-то образом у меня появилась революционная литература и толстенный том Маркса. Я не могу никак вспомнить, откуда всё взялось, ведь за нами следят постоянно. Но именно эти революционные книги заставили меня думать, хоть учение и оказалось… на деле произошедшее в тюрьме показало мне, что убить, унизить, насмехаться революционеры желают только потому, что я княжна, но это же не говорит о ереси всего учения. Спросить мне некого, вот и приходится пытаться делать выводы самой.
Господи, как есть-то хочется… Перед глазами стоят те самые пироги, а все мысли – дожить до ужина. Ведь не будут же меня морить голодом? Я просто надеюсь, что не будут. Хотя, учитывая, что меня выслали, кто знает… Может, от меня отреклись давно, а я просто того не ведаю? Вот привезут в вотчину, поселят в амбаре со свиньями да скажут, что там мне самое место?
От этих мыслей да от голода ещё я плачу. Просто не могу сдержаться, потому как дурно уже становится, но я должна вынести всё. Всё, что мне уготовано, повинна я вынести, ведь я пока что княжна, и уронить достоинство своё невместно мне. Я уговариваю себя потерпеть, несмотря на то что руки дрожат мелкой дрожью от мыслей о еде. Сейчас я бы согласилась на что угодно, даже на суп с мертвечиной. Да и просто на глоток воды, но нет у меня ни воды, ни мертвечины, ничего нет. Нужно терпеть, ведь и Господь многое вытерпел.
Карета движется по тракту, будто обезлюдевшему, но откуда мне знать, может, так и правильно? Слуга с кучером на передке устроился, и дела до меня нет никому. Именно это больнее всего – осознавать, что никому не надобна, будто заноза, торчащая из-под платья… Чтобы не думать об этом, я принимаюсь молиться. Да и то сказать, если мне суждено от голода погибнуть, так хоть с молитвой уйду, всё проще на Страшном Суде будет.
Между салоном и местом кучера есть маленькое окошечко, позволяющее взглянуть на то, чем они там заняты, и я, конечно же, любопытствую, тут же горько о том пожалев, ибо кучер с Мефодием трапезничают прямо на ходу. Они жуют что-то зажатое в руке у каждого, а я…
От увиденного слёзы текут сами. Первым моим желанием… С первым своим желанием постучать и попросить кусочек всё равно чего, я справляюсь. Хотели бы – сами предложили бы, а раз не предложили, значит, ждут моего унижения, моих слёз, моей боли, что очень хорошо показывает мне моё место. Неведомо мне, отреклись ли от меня, но дум по поводу юной княжны я совершенно точно ни у кого не вижу. Как будто и нет меня здесь.
Достав платок, я стираю слёзы с лица, стараясь удержать себя в руках, но выходит у меня не очень, ведь есть хочется, кажется, с каждым мгновением всё сильнее. Ни кучер, ни слуга не должны увидеть моего унижения. Хватит, наунижали меня в Смольном институте.
Господи, дай мне сил!