Классная дама, стоящая передо мной, возмущена до глубины души, но это читается лишь в глазах да в речи. Она цедит слова, будто выплёвывая их, и бьют меня её речи наотмашь, как плетью. Взгляд наставницы полон брезгливости, руки нервно подёргиваются, кажется, дай ей волю, и она в кровь изобьёт меня, но воли у неё на это нет. Бить воспитанниц в Смольном институте не принято, разве что… Бывают исключения, я слышала о них, но со мной такого случиться не может!
– Ваше поведение отвратительно, вы, будто дитя подворотен, распространяете ересь! – продолжает свою речь классная дама, заставляя меня похолодеть. – Вам запрещены выходы в сад и на гуляния на три месяца! А я немедленно свяжусь с вашим батюшкой!
Что? Нет! Нет-нет-нет! Что угодно, только не с батюшкой! Они абсолютно точно рылись в моих вещах, раз она так говорит. Или прислуга увидела листовки, но теперь я даже и не могу представить себе, что будет. Батюшку я откровенно боюсь, такого тирана ещё поискать… Если его известят, мне будет солоно. Что же делать?
– Есть ли какой-нибудь шанс оставить найденное втайне? – спокойно, стараясь не выдать своих чувств, интересуюсь я.
– Нет, княжна, вы зашли слишком далеко! – с мерзкой улыбкой заявляет мне наставница, и я понимаю – выхода действительно нет.
Я княжна с редким, но очень коротким именем, за что мне в детстве ещё приходилось сносить насмешки. Княжна Лада Александровна Вяземская, шестнадцати лет. Будь я младше, ещё до срока первой крови, всё разрешилось бы иначе, но вот теперь… Не ведаю, к чему придёт батюшка, услышав о революционной литературе, найденной в моих вещах. Жаль, что лгать я совсем не умею, теперь придётся за это пострадать. Что ж, раз так, я пострадаю за революцию! Пусть лишают сладкого и запирают в спальне, я готова, ведь это же для мировой справедливости!
Боязно мне, на самом деле. А ну как батюшка из Смольного института изволит меня забрать да запереть в четырёх стенах? Как тогда смогу я помогать революции? А помогать очень хочется, потому что это так романтично! Нести свободу бедным забитым крестьянам! Вот оно – истинное предназначение дворянки!
Где-то идёт война уже который год. Это, наверное, тоже очень романтично: рыцари сражаются, солдаты наступают, должно быть, очень красиво. Я представляю себе эту самую войну: стоят шатры, маршируют солдатики, а полководцы и наш царь-батюшка… Хотя революционеры говорят, что Его Императорское Величество – сатрап и тиран. Я не знаю, так ли это, ведь нас воспитывают иначе. А ещё говорят, что религия – опиум для народа. Мне объяснял один дяденька, это значит, что батюшки наши не несут истину Божию в народ, а напротив, пьют из него соки, аки черти какие.
Вот революционеры – они хотят, чтобы всем было хорошо и не было бедных, а другие революционеры желают, чтобы не было богатых, но в чём между ними разница, я не очень хорошо понимаю. Наверное, надо ещё походить на собрания, но… Но меня два месяца не выпустят, а там уже и март настанет. Так обидно, на самом деле. Вот что стоило этим мерзким соглядатаям закрыть глаза? А теперь я не могу никуда пойти, да ещё и неведомо мне, что батюшка скажет. А вдруг… Нет, я в сие не верю, но всё же…
А может, сбежать? Оглядываюсь по сторонам, но понимаю: из Смольного института не сбежишь, да и страшно мне отчего-то. Опустив голову, медленно иду я в свою спальню, дабы подумать о том, что дальше-то мне делать.
– Дура она… Просто дура… – слышу шепотки за спиной.
Сквернословие подобное у нас не поощряется, но я не побегу доносить, ибо невместно мне. Хотя с листовками пытаться убедить наших куриц в чём-то тоже мысль была плохая. Как я сразу не поняла? Ведь нас воспитывают так, чтобы мы могли стать примерными жёнами, фрейлинами Двора, но ни слова о нуждах народа. А народ, он же такой важный! Он нас и кормит, и поит, и везде, куда ни кинь взгляд, в народ упрёшься. Нас же учат любить Бога и Царя, но ничуть не народ. Это несправедливо! Нужно, чтобы всё по справедливости было – вот мне булку с маслом, и народу булку с маслом. Ну, как-то так я агитатора понимаю.
Литературу у меня точно всю отобрали, поэтому стоит просто подумать, потому что я не то самое слово. Я не глупая, у меня отметки по всем предметам хорошие, кроме немецкого! Надо глаголы повторить, а то будет мне завтра от наставницы. Она теперь меня примется каждодневно спрашивать, змеюка подколодная… Она б хотела меня, как младших, но не может – я княжна, потому будет мстить так.
Я усаживаюсь на свою кровать, вздыхая. Вот уж… Сейчас, наверное, придут нотации читать о моём поведении. А там и батюшка прибудет, ему только дай волю… Не хочу! Но меня никто не спрашивает. Поскорей бы революция, чтобы всех их… Так думать плохо, я знаю, но боязно мне, ибо батюшка может быть весьма страшным, я помню.
Мы здесь практически безвылазно живём, поэтому все воспоминания о батюшке у меня шестилетней давности, а тогда он мог и розгой приласкать, поэтому запомнился очень страшным. Что будет, если меня исключат, я и не представляю, а ведь могут… Стук в дверь.
– Княжна Вяземская! – заходит служанка, возможно, именно та, что меня предала. Ведь она сама из народа, зачем ей? – Вас ожидают в красной гостиной!
Красная гостиная – это не к добру, потому что там обычно бывают гости Смольного института. Неужто меня исключить задумали? Или же что-то другое готовится? Я совершенно не понимаю происходящего, а служанка смотрит с усмешкой – нравится ей моё замешательство, предательнице.
Я киваю, поднимаясь с кровати, привожу себя в порядок, бросаю взгляд в зеркало и покорно иду, куда позвали. Шаг мой спокоен, спина пряма, голова горделиво вздёрнута. Я княжна, и ничто не способно меня сломить или задеть, потому что это я. Передо мной расступаются те, кто титулом пониже да происхождением пожиже, ибо идёт княжна и все это видеть обязаны. Не зря же меня шесть лет дрессировали, как собачку в зоосаде?
Вот и красная гостиная, а там… Полицейский чин? Что это значит? Неужели меня даже не исключить задумали, а сразу на каторгу, как товарища Искру? Но разве можно без суда?
Я едва справляюсь с собой, чтобы не сделать малодушного шага назад. Идя вперёд, я знаю: ничто не способно поколебать мою веру в свою правоту. Я борюсь за правое дело!
***
– Можете забирать, – кивает этому полицейскому чину классная дама, на что тот улыбается.
– Пройдёмте, сударыня, – чуть поклонившись, показывает он мне на дверь.
– Куда? – коротко интересуюсь я, чувствуя, что мне становится холодно.
– В тюрьму, барышня, – любезно информирует меня этот чин, у которого я вижу только мундир – ни лица, ни фигуры, всё внимание застит надетая на нём одежда.
Я чувствую холод, пробирающийся в самую душу, а в следующее мгновение свет будто выключается, и затем чувствую я отвратительный смрад нюхательной соли. Открыв глаза, я осознаю себя лежащей всё в той же гостиной, при том полицейский чин спокойно ждёт. Возможно, он жандарм, а не полицейский, я в них не разбираюсь. В мундирах ничего совершенно не понимаю.
Он ждёт, и я понимаю: спасения нет. Меня сейчас увезут в тюрьму, где… Что делают с такими, как я, в тюрьме, я себе и не представляю, но унижаться не буду. Именно этого и ждёт классная дама – моего унижения. Я протягиваю руку, а полицейский услужливо подскакивает, помогая мне подняться. Несмотря на слабость во всех членах, я не доставлю удовольствия этой гадкой женщине, а потому выпрямляюсь и иду на выход.
Вместе с молчаливым чином мы спускаемся по лестнице, хотя мне хочется рыдать и бежать куда глаза глядят, но я не могу уронить своё достоинство. Я очень хорошо понимаю, что моя прежняя жизнь закончена, впереди не ждёт ничего хорошего, а смогу ли я выжить в тюрьме – сие мне неведомо. Но я иду вперёд, потому что иного выбора мне не оставили не стоившего моего доверия люди. Что же, когда меня казнят, кто-нибудь да вспомнит обо мне, хотя бы для того, чтобы плюнуть на могилу. А есть ли могилы у казнённых?
За воротами ожидает карета с решётками – это точно для меня. Действительно, меня усаживают внутрь, дверь захлопывается с могильным скрежетом, и карета отправляется в путь. Глазами, полными слёз, я провожаю ставшее родным здание Смольного института. Я почти в панике, ведь и сама не осознаю, что происходит и что со мной сейчас будет.
Карета движется, насколько я вижу, к самой большой тюрьме. Наверное, там держат «политических», таких, как я. Я теперь политическая заключённая. Скажут теперь, что злоумышляла на Царя, и всё, закончится моя жизнь. А сказать могут, потому как листовки призывают его свергать. А трон, как нам об этом говорит история, можно оставить только вместе с головой.
Карета катится, меняя мою судьбу, а я стараюсь не дрожать слишком откровенно. Говорят, в тюрьме плетьми бьют и калёным железом прижигают, а ещё могут язык оторвать и пальцы раздробить. Плетьми-то, вестимо, намного больнее, чем розгами, может быть, и умру сразу, не дожидаясь калёного железа.
Вот спустя бесконечно долгое время меня выводят из кареты. Глаза мои полны непролитых слёз, в сердце ужас, а в мыслях только бесконечный страх. Я шепчу молитву, но понимаю: не защитит, совсем не защитит Господь, ведь он на их стороне. Значит, нужно готовиться к обнажению и боли. Мне страшно! Я не хочу! Пусть лучше сразу убьют, чем проходить через такое!
– Для начала, княжна, вы поговорите с вашими товарищами по борьбе, – хмыкает сопровождающий меня полицейский чин. – Ну а затем прикоснётесь к «делу революции», – в голосе его мне слышится издёвка.
Я не понимаю, о чём говорит этот не представившийся мужчина, но ему и не нужно моё понимание – он ведёт меня тёмным коридором, каким-то очень страшным, на мой взгляд. Серые стены, какие-то скрипы, решётки, открывающиеся перед нами, но я чувствую себя так, как будто сейчас умру, потому что происходящее просто жутко, на мой взгляд. Наконец он останавливается перед железной дверью, заглядывает в глазок, а затем отпирает её.
– Пожалуйте, сударыня, – хмыкает этот чин, титулуя меня неправильно, будто желая унизить. – Вот вам ваш коллега, господин Мартов.
Я поднимаю глаза, встречая полный ненависти взгляд. Мужчина, сидящий на нарах, готов броситься на меня, вцепиться в горло, но держит себя в руках. Я же пугаюсь ещё сильнее и совсем тихо произношу то самое слово, по которому революционеры друг друга узнают, но в ответ…
– Товарищ?! Да таких «товарищей» в проруби топить надо! Дай только выйти, на коленях ползать будешь! – орёт он и выплёвывает целый ворох совершенных непристойностей и грязной брани, отчего я чуть не лишаюсь чувств.
– Ну что, княжна, понравился вам видный «ре-во-лю-цио-нер»? – с насмешкой в голосе по слогам произносит полицейский, выводя меня из камеры. – Пойдёмте дальше.
– Может, он не настоящий? – жалобно спрашиваю я, но по усмешке сопровождающего всё понимаю.
Я не ровня им, будучи княжной, и за титулом моим не увидят настоящие революционеры меня саму. Сие значит, что агитатор прошлый лгал мне прямо в лицо, но почему? Зачем это было ему надо? Неведомо мне… А чин, то ли жандармский, то ли полицейский, проводит меня почти через весь коридор, чтобы потом, повторив ритуал открывания двери, просто втолкнуть внутрь. Дверь за мной с лязгом захлопывается, а я вижу перед собой двух женщин, глядящих на меня с немалым любопытством, как на редкое, неведомое доселе насекомое, сущую букашку перед ними.
– И кто это у нас такой красивый? – интересуется у меня женщина, сидящая на грубой кровати справа.
– Княжна Вяземская, – вежливо склоняюсь я. – Лада Александровна.
– И что целая княжна забыла в тюрьме? – интересуется вторая.
Не знаю, что со мной происходит, но почему-то в этот момент силы оставляют меня. По лицу бегут слёзы, а я пытаюсь рассказать. Объяснить хочу, что я своя, правильная, что у меня идеи же! Я не враг и вообще…
– На воспитание посадили, Надя, – кивает одна женщина другой. – В общем, правильно сделали, дитя ж совсем.
И тут она начинает мне объяснять, на что должен быть готов настоящий революционер. Она говорит о лишениях, голоде, избиении, а потом командует мне раздеться догола. Я смотрю на неё в совершеннейшей панике, а эта революционерка, названная Надеждой, рассказывает мне, что отныне, чтобы показать свою решимость, я должна быть без одежды. А они вдвоём проверят мою решимость, но… Я не могу, это же тюрьма, не купальня, чтобы полностью обнажаться. Я не понимаю, зачем им это…
– Как «зачем»? – совершенно зверски ухмыляется вторая женщина. – Возьмём у сатрапов плеть и воспитаем из тебя настоящую революционерку!
Я смотрю ей в глаза и понимаю: она меня действительно станет бить. Я очень хорошо вижу это в её глазах: и звериную радость, и предвкушение, и еще что-то, чему названия не знаю, – но при этом у меня даже мысли не возникает не поверить им. Дрожащая рука касается лифа платья, я в красках представляю себе всё ею сказанное и лишаюсь чувств, судя по тому, как гаснет свет.