Мне чудятся голоса, я даже слышу что-то вроде «подставные» и «запомнит», но никак не возьму в толк, о чём это говорят, зато очень хорошо понимаю: революционеры злые и страшные. Просто жуткие, наверное, правильно, что их в тюрьме держат. И меня надо, полагаю, раз я себя назвала такой же. Но я же не знала! Я не ведала даже, что они настолько жуткие, совершенные нелюди!
– Очнулась, слава Богу, – слышу я хорошо знакомый мне голос Михаила Потапыча, он наш доктор. – Ну-ка открываем глазки, княжна, не бойтесь.
Раз он здесь, значит, я больше не в тюрьме? Меня пощадили? За это я согласна на что угодно! Лишь бы не очнуться снова среди желающих покуражиться надо мной «революционеров», которых раздражает одно то, что я княжна. Я очень хорошо понимаю это теперь, как и сколь глупой была прежде, поверив проходимцам, что так сладко говорили.
Я открываю глаза, вокруг обстановка… Это моя спальня, в Смольном институте. Или я сплю, или же меня перевезли сюда, пока я без памяти была. Надеюсь, что я всё-таки не сплю и не проснусь в страшной тюрьме, среди желающих меня опозорить и избить страшных… очень страшных… При одном воспоминании я, кажется, начинаю дрожать.
– Ну-ну, – Михаил Потапыч мягко улыбается, погладив меня по голове, как маленькую. – Не стоит пугаться, с вами уже всё хорошо, княжна. Сегодняшний день ещё полежите, а с утреца будете готовы к новым свершениям.
– Что со мной будет? – я заглядываю ему в глаза, потому что страшно. – Меня… Опять?
– Это с вами решат наставницы, – качает он головой. – Но могу вам сказать, что если проявите благоразумие…
Он замолкает, но продолжать и не требуется. Я всё понимаю, так и не в силах сдержать слёзы. Доктор вздыхает, но быстро пишет что-то на листке бумаги, протягивая его затем женщине в костюме сестры милосердия. Наверное, это назначения для меня, потому что лишаться памяти по три раза на дню не совсем правильно. Надеюсь, за это не положено отдельного наказания. А доктор поглаживает меня по голове, и глаза мои смыкаются, я засыпаю.
Мне снится чёрное подземелье, куда меня хотят бросить злые революционеры, а оттуда уже тянутся полные грязи руки черни, желающей меня измазать, сделать такой же, как они, а потом заставить рожать от всех них. Я чувствую, как с меня сдирают одежду, бросая в это подземелье, уже почти ощущая, что ещё немного – и будет поздно, и вот в этот самый момент спину будто кипятком обжигает сильной болью, отчего я задыхаюсь на мгновение, но затем кричу и… просыпаюсь.
– Тише, Ваша Светлость, тише, – чувствую я гладящую меня руку.
Учитывая, как она меня назвала, это сестра милосердия. Я всхлипываю, пытаясь справиться с объявшим меня ужасом. Наверное, это бесы хотят меня запутать и поработить, значит, надо взять в руки молитвослов и ещё Евангелие от Иоанна, мне от него всегда на душе полегче становится.
Сиделка спаивает мне какую-то горькую жидкость, а потом подаёт мне запрошенное, поднимая на подушках. Я же стараюсь справиться со страхом, читая Евангелие. Наверное, меня спасла классная дама, просто пожалев. Вероятно, тогда она чем-то заменит тюрьму, чтобы я запомнила это надолго, но чем?
Думаю, вскорости я об этом узнаю. Даже карцер, испытанный мною в самом начале, не так страшен, как тюрьма. При одном воспоминании хочется плакать – что я сделала тому «революционеру», что? Неужели он меня ненавидит только за то, что я княжна? Не хочу такой быть! Они казались мне такими романтичными, мечтая о равноправии и свободе, а оказались сущими зверями. Просто дикими и невозможными!
В таких раздумьях пролетает время до вечера. Вставать мне запрещено, а кормить меня будет сиделка очень невкусной кашей, я хорошо знаю это. Но время к вечеру, и перед ужином приходит ко мне классная дама. Она внимательно смотрит мне в глаза, и я, как могу твёрдо, встречаю её взгляд. Я понимаю: она пришла, чтобы озвучить мое ближайшее будущее. Что ж, я готова, ведь вряд ли будущее окажется страшнее тюрьмы.
– Вы, надеюсь, поняли, что такое эти ваши «революционеры»? – с отвращением в голосе спрашивает меня она.
– Да, наставница, – отвечаю я, как положено.
– В таком случае вместо тюрьмы вы будете наказаны иначе, – она намеренно делает паузу, наслаждаясь моим замешательством.
Задать вопрос я, впрочем, не смею. Хорошо осознавая, что она в своём праве и может меня хоть на казнь отдать, я почти дрожу в ожидании приговора. Наконец, не дождавшись вопроса, дама удовлетворённо кивает, собираясь продолжить свою речь. Я же покорно жду, потому что всё равно выбора никакого не имею.
– Вам запрещены все выходы на два месяца, как и участие в светских мероприятиях, – произносит она. Я уже готовлюсь облегчённо выдохнуть, но не думала же я, что так легко отделаюсь? – Кроме того, как вы знаете, в очень редких случаях нам позволены и иные наказания, потому в день воскресный, после посещения церкви, вы будете наказаны в своей спальне для лучшего запоминания.
Не дожидаясь моей реакции, дама встаёт и выходит из спальни, а я пытаюсь осознать мне сказанное. В Смольном институте наказания бывают очень разными, но именно то, о чём заговорила наставница… очень редко у нас могут применить розги. Это значит, что в воскресенье меня будут бить. Хорошо, что не публично, а в спальне, потому что такого позора я бы не вынесла.
Вот каким наказанием решила классная дама, она же дама-воспитательница, заменить тюрьму. Что же, до смерти не забьют, значит, приму боль, как должно княжне, хотя такое наказание ко мне не применялось уже шесть лет. Именно поэтому оно вдвойне страшно, но у наставницы нет цели меня убить. Она хочет сделать мне больно, заставить визжать и плакать, но я не доставлю ей такого удовольствия. Я вытерплю всё, ведь, говорят, роды намного-намного болезненней, от них даже умирают. Значит, надо представить, что это роды, и держаться, как подобает истинной княжне.
Я смогу вытерпеть. Вот то, что меня запирают в институте аж до середины марта, это обидно, но всё же институт не тюрьма, здесь нет страшных, напугавших меня до дрожи «революционеров», значит, выдержу. Это очень неприятно, а ожидание воскресного дня ещё и тяжкое, но главное – не тюрьма. Я же была согласна на что угодно? Вот мне…
***
Напрасно я думала, что легко перенесу наказание. Во-первых, наставница пожелала моего полного обнажения, а затем показала, что не просто так зовётся воспитателем. Я рыдала под розгами так, как не делала этого, кажется, в детстве. Чуть ли не до крови посеча кожу, наставница оставила меня рыдать на кровати, чем я сейчас и занимаюсь.
Мыслей в голове нет никаких, только боль. Но это же только розги, а получи я плетей в тюрьме, окончила бы дни свои до срока. Теперь же мне надо суметь взять себя в руки, привести мысли в порядок и придумать, как сидеть за ужином так, чтобы не все вокруг поняли, что княжну только что высекли, как маленькую. Пожалуй, этот урок я действительно запомню надолго, если не навсегда.
Быть революционеркой очень страшно и, как оказалось, очень больно. Я такого больше не хочу, потому даже хорошо, что нашли… Кто знает, что было бы со мной, попади я в лапы настоящим «революционерам». Значит, получается, Господь уберёг. Очень больно уберёг, потому как я чуть было не лишилась чувств во время наказания, но вот наставница… Или я ошибаюсь, или ей понравилось меня бить. Насколько это правильно?
Впрочем, не мне говорить о том, что правильно, а что нет. Мне нужно найти в себе силы встать, хотя тело сотрясается в безудержных рыданиях, а ноги будто отнялись, да ещё и любое движение приносит боль. Я и не предполагала, что бывает настолько больно! Тюрьма меня точно убила бы. Но несмотря на наказание, после которого мне должно было стать легче на душе, как сказал батюшка в церкви, это совсем не так. Мне очень тяжело на душе, внутри живёт страх повторения, а ещё… Не так страшна боль, сколько это унижение. Ни за что на свете я не допущу повторения, лучше смерть!
Как мне сейчас не хватает материнских рук… Но матушки тут нет и не будет ещё долгих два года, а может, и год всего. Всё зависит от того, за кого меня замуж выдадут. Тут у меня своего слова нет, а «по любви» – это, как нас наставляют, удел черни. Ромео и Джульетта, конечно, очень романтично, но невозможно. Ведь я княжна, а значит, должна идти замуж тогда и за того, кого назовёт батюшка.
С огромным трудом поднявшись, я со слезами на глазах надеваю панталоны, но это просто больно. Прикосновение нежной ткани к наказанному месту болезненно до слёз, и сил сдержаться у меня почти что нет. Обмыв лицо водой из кувшина, я продолжаю процесс одевания, ведь платье у меня белое, как положено старшекласснице. Поскорей бы ужин пролетел, чтобы я могла тихонько поплакать в кровати. Надеюсь, мои рыдания не были слышны повсюду, потому что такого позора я не переживу.
Поправив и подтянув, где положено, останавливаюсь перед зеркалом, старательно репетируя высокомерный взгляд и пряча страх, появляющийся в глазах. Мне нельзя никому показать, что именно со мной сделали, ведь наставница испугала меня болью. Страшной болью, унижением и беспомощностью. А княжна сама должна быть силой, мощью, ибо как иначе я буду дом вести?
Я спокойно выхожу из спальни, держась от того, чтобы вскрикивать при каждом шаге. Насколько я прощена, мне предстоит ещё узнать; надеюсь только, что у наставницы не возникнет желания закрепить своё вразумление повторением, второй раз подобное пережить будет очень сложно. Поэтому я иду к трапезной, чтобы принять участие в ужине, на который не явиться позволяется лишь в случае болезни, а моя боль болезнью не является.
Вот и зал со столиками, за которыми уже сидят готовые к ужину воспитанницы. Я также мягко опускаюсь на стул и вдруг чувствую, что мне в то самое место будто впиваются сотни маленьких острых иголок. Едва удержавшись от того, чтобы вскочить, издавая звуки, что здесь категорически запрещено, я застываю, держа себя в руках. Что со мной сделала наставница? Почему мне так больно?
Поморгав, прогнав этим возникшие перед глазами чёрные мушки, я принимаюсь за ужин. Самое главное – не ошибиться с приборами, а то будет мне… Ведь кто помешает наставнице повторить? Вот и я мыслю так, что никто. Посему нужно быть идеальной. Пройдёт время, всё забудется, и жизнь снова станет яркой и радостной, а затем замужество…
Нас к тому готовят – домоводство, музыка, языки, танцы… Всё это для того, чтобы мужчине было комфортно, чтобы дом был полной чашей, чтобы все завидовали тому, какая культурная у него жена. Меня, правда, могут замуж на чужбину отдать, чего бы мне не хотелось, потому как дома-то всё привычно, а как там, в загранице, кто знает… Вот, например, Германия – ведь центр наук разных, культурная страна, а, по слухам, солдатиков наших газом травили. Разве же это по-рыцарски? Вот и я мыслю так, что не очень, а сие значит, что не всё нам рассказанное таковым является, но говорить о том не след, а не то… В моём случае – точно добавка.
Господи, больно-то как! Поскорей бы ужин прошёл, но спешить нельзя. Заметят наставницы, что поспешаешь, выставят некультурщиной торопливой, а ещё и посмешищем становиться мне вовсе не по нраву. Хватит уж и того, что уже получила. Господи, будь милостив, ускорь же время! Пусть уже закончится эта пытка на твёрдом стуле…
Подруг у меня нет, ибо нет никого равного по положению. Помню, в детстве пыталась подружиться хоть с кем-нибудь, но между нами всегда стоял мой титул, хотя официально это и не так. Но я же не та глупышка, рыдавшая в страшном карцере от несправедливости жизни… Была бы у меня подруга какая, глядишь, полегче стало бы, но чего нет, того нет. Мне нужно переживать свою боль в одиночестве, ибо я княжна.
Будь моя воля, стала бы мещанкой какой или дворянкой титулом поплоше, но нет на то моей воли, зато есть батюшка, радостный оттого, что из дому меня в Смольный институт выкинул. Нельзя о таком думать, но кто это проверит? Слава Богу, наставница мысли пока не читает, хотя ей бы хотелось. Вон смотрит пристально, с улыбкой какой-то странной. Точно понравилось ей, значит, будет повод искать, раз уж меня вне обычных правил поставили.
Я отлично понимаю, что означает наказание розгами – я стою вне обычных правил, вот что это. Значит, наставнице моей дали карт-бланш. Она теперь вольна делать всё, что ей угодно, для того чтобы и мысли о вольнодумстве у меня не возникало. А это означает, что повода ей давать нельзя…