Городничий города Сарапула ротмистр Дуров, его жена и семейные, а также чиновник Василий Чернов, муж Надежды Андреевны, так и решили, что Надя утонула в реке Каме и не одну панихиду отслужили они за упокой «утопленницы».
Однажды Андрей Васильевич, печально понурив голову, сидел у открытого окна в своей горнице; мысли невеселые, нерадостные бродили в голове старого ротмистра и не давали ему покоя.
Думал он о Наде, о своей милой дочке, о ее трагической кончине, и слезы, незваные-непрошеные, одна за другой струились по его лицу.
Не одно было горе у Андрея Васильевича: жена его, Марфа Тимофеевна, в то время сильно хворала и близка была к смерти.
– О чем, ваше благородие, стосковались? – подходя к окну, робко спросил Дурова Астахов.
Старик-гусар жил в его доме на покое.
Ротмистр, помня долгую и верную службу Астахова, под старость освободил его от всяких обязанностей, дал ему отдельную комнату, обед и ужин посылал со своего стола и обходился с ним по-родственному.
Дуров делился со стариком и своей радостью, и своим горем.
В то время когда Надя ушла из родительского дома, Астахов был в отлучке или, скорее, в отпуске, на родине. Когда он вернулся и узнал, что его любимица-барышня утонула, он несколько дней плакал, ходил в церковь служить панихиды и по нескольку раз в день расспрашивал старушку-няньку Нади о том, как и при каких обстоятельствах на берегу Камы нашли платье барышни.
– Скучно, брат Астахов, больно скучно! – ответил старику-гусару Андрей Васильевич.
– Верно, по Надежде Андреевне скучаете?
– Отгадал, старик, по ней.
– Молиться за нее надо, ваше высокоблагородье, а не скучать, – наставительным тоном промолвил Астахов.
– И то молюсь.
– Добрые дела в память утопленницы надо делать, нищую братию не забывать.
– По силе и возможности подаю милостыню…
– И подавайте, ваше высокоблагородье, милостыня Христова всяк грех искупляет.
– Ох, Астахов, одно горе другим погоняет… жена у меня при смерти.
– Что поделаешь, ваше высокоблагородье? Божья воля!..
– Известно, на все Божья воля, – со вздохом проговорил Андрей Васильевич.
Ротмистру подали только что полученное письмо. Он взглянул на адрес, побледнел, дрожащими руками распечатал конверт, и крик радости и удивления вылетел из его груди.
Его дочь, которую он считал утонувшей, жива! Она пишет любимому отцу, что жива, здорова и служит в уланском полку под фамилией Александра Дурова.
– Жива, жива!… Господи, благодарю Тебя!
– Кто, кто?
– Да Надя жива!
– Как?.. Неужели?
– Жива, здорова и служит в уланах. Вот какова у меня дочурка-то… Слушай!
Задыхаясь от радости, счастливый Андрей Васильевич стал читать вслух полученное от Нади письмо.
Старик-гусар весь обратился в слух.
Когда ротмистр окончил чтение, Астахов усердно перекрестился и со слезами на глазах проговорил:
– Жива голубушка, а я панихиды по ней служил.
– Не один ты, старик! И все мы считали Надю утонувшей и служили по ней панихиды.
Андрей Васильевич поспешил поделиться радостью с больной женой.
– Марфуша, знаешь, с какой я радостью? – весело проговорил ротмистр, подходя к постели Марфы Тимофеевны.
– С какой? – слабым голосом спросила больная.
– Уж не знаю, говорить ли?
– Да говори…
– Ты только, пожалуйста, не волнуйся, это тебе вредно…
– Ох, говори же!
– Надюша жива.
– Как? Неужели?
– Прислала письмо, просит у тебя благословения. Служит Надюша в уланском полку, на хорошем счету начальства, – рассказывал жене Андрей Васильевич.
И он стал читать письмо. Но несчастная Марфа Тимофеевна не слушала – она была мертва.
– Какова у нас с тобой дочурка-то, а? Героиня, вторая Жанна д’Арк… Марфуша, ты слушаешь?
Дуров поглядел на жену и, страшно побледнев, схватил ее руку – рука была холодна; приложил руку к сердцу – оно не билось.
– Марфуша, Марфуша! – со стоном вырвалось из груди у Андрея Васильевича.
И бедный Дуров без чувств упал у постели дорогой покойницы.
Вероятно, с Марфой Тимофеевной от страшного волнения произошел во время чтения письма паралич сердца, и смерть ее была мгновенная.
Так или иначе, только неожиданное письмо дочери было для больной матери роковым, как об этом вспоминает сама кавалерист-девица в своих записках.