По исторической библиотеке прохаживались седые интеллигенты в мешковатых джинсах, словно украденных у детей, из-под пиджаков торчали свитера; близорукие ловцы мелюзги лежали на газетных ржавых подшивках; иностранцам, пялящимся в мерцающие ноутбуки, заказанную литературу холуйски доставляли к столу; аспирантки прикладывались к бутылочкам с водой и с шуршаньем доставали яблоки из целлофановых пакетов.
Для созерцания я отобрал рыжеватую девицу на высоких каблуках, в коротенькой клетчатой юбке, широкой, как пастушья шляпа, подол пружинисто подлетал при ходьбе – ходила она беспрерывно, звякая пряжками сапог, показывая то грудь, то зад. Двигалась девушка с легкой неловкостью, словно нечасто встает на каблуки, отсюда и вихлястая походка, и сутулость, внятно намекавшая на основательную тяжесть зада. Бедра ее качало, как «дворники» на лобовом автомобильном стекле, бедра расталкивали незримых прохожих и широко раздавались, когда она присаживалась к рыхлому большому товарищу в очках, с кучерявой, выглядевшей потной шевелюрой и черной мордой, что никогда не выбреешь дочиста, – она прилегала на товарища, и целовала в ухо, и обнимала крепко-накрепко, жмурясь в ответ на мой взгляд. Бедный парень, он даже в буфете одной рукой ломал вилкой котлеты с луком, а другой держал ее за бок… Я ждал, когда он подымется и пойдет в туалет.
Через несколько дней в библиотеку он поехал один, а девушка осталась с дочкой на даче под Сергиевым Посадом. Я услал водителя искать грибы в березовой посадке вдоль дороги, дочку понимающие соседи увели собирать малину и посмотреть кроликов. Ну и дача! Горячей воды нет, холодная – в бочке за летней кухней. Весь в поту, я подымался в мансарду, к кровати, занавешенной марлевыми полотнами от комариных нашествий, с недочитанной детской книжкой посреди перины.
– Милый! Я так тебя люблю.
Она возилась на мне, касаясь губ соленой и потной кожей, я невольно видел постаревшее от загара лицо с противным белесым пушком, сожженную спину в прыщах и красных волдырях, трогал редкие волосы под поперечным шрамом кесарева… груди остро провисли, как сардельки, я больше не мог, схватил их ладонями и влепил обратно в грудную клетку, чтоб распухли, окрепли, помолодели, чтоб представить ее другой, чтоб скорее получилось, и подгоняюще заворочался сам, мокрея и хлюпая.
Ей нравилось обниматься, она облизывалась и подставляла губы, ворсистое свое лицо… давай я тебя покормлю, полью, вытру, принесу полотенце, почему ты такой грустный, милый; и опять подставляла губы и смеялась, из всего складывая вопрос: следующий раз – когда? И хотелось тотчас сказать: никогда! – но я знал, что через три месяца это сгладится и она сгодится, и записывал телефон, дни рождения (а когда у дочки? имя потом уточню), целовал в ответ на детское надувание губок: «У-у, я буду скучать»…
Сквозь руки и губы я пробивался на крыльцо, словно прорубаясь сквозь джунгли, срывая с плеч змеистые плети, смахивая с глаз волосяную паутину, уворачиваясь от тайных поглаживаний и банки экологически чистой смородины – поклевать в дороге. Она испуганно заглянула в мое лицо:
– Ты что, милый?
– Все хорошо, – и – сдохнуть! – на дороге рядом с водителем, на сухой, подсыпанной щебнем грунтовке стояла в белой маечке Алена, курила и ждала, рожая улыбку. Машину оставила в березовой тени.
– У тебя вдруг стало такое лицо… Как у ребенка, который нечаянно сделал кому-то больно. Как ты, любимый?
– Как мне сейчас может быть плохо? Ну что ты. Я так счастлив.
Девушка просияла и сцапала мою едва не отдернувшуюся руку:
– Я тебя провожу.
– Останься. А то придет дочь, а тебя нет!
Мало ли к кому я мог приезжать, не станет же она лизать меня на глазах у соседей.
– Идем, идем…
Мы вышли за калитку и побрели к воротам, держась за руки – нежность! – меж слив и вишен и густой малины, прущей сквозь заборы, я спрашивал и отвечал, я, напрягаясь, хихикал… Алена вдруг отвернулась и ушла прятаться в машину. У ворот, на старте мучения, я выдавил:
– Ну…
Девушка таинственно оглянулась и с размаху обхватила меня:
– Я буду тебя ждать. Очень-очень. Тебе правда понравилось? Ты хоть немножко вспоминай обо мне.
Постонала, похныкала, потерлась и осталась у железных ворот садоводческого товарищества «Березки-4». Я посмотрел на своего ублюдка водителя. Он показал:
– Три подберезовика и один белый. И сыроежек тьма. И то я еще побоялся вглубь идти.
Сесть и уехать. Но я повел себя к твари в красной машине, к неумолимо распахнутой дверце, к свободному сиденью, гостеприимному, как стоматологическое ложе. – Я скажу: Алена, я тебе никогда ничего не обещал, пусть все это кончится, все равно будет смерть и сотрет все; все, что мне осталось, – немного покоя и доиграть в солдатики, не отрываясь на школьные четверти, не вскакивая помочь бабушке полить перец, – и мял штаны, стесняясь засунуть руку внутрь и почесать. Алена вдруг выглянула и приветливо кивнула, разогнав мучительные морщинки:
– Хочешь, отпустим водителя и я тебя довезу?
Мне совершенно этого не хочется. Не хочется тебя видеть, с тобой говорить, с тобой жить. Хочется, чтобы ты выскакивала только после нажатия кнопки. Отсасывала и задвигáлась назад.
Она поднатужилась и засветилась, засияла выплаканными, задымленными глазами:
– Ты не брал телефон, а потом отключил. Я испугалась, что с тобой что-то случилось. Позвонила водителю, он объяснить ничего не может: съехали с шоссе, остановились, ушел… В офисе никто не знает, куда ты поехал, я думала: вдруг тебе понадобится помощь… Господи, какое счастье, что ты жив! – и Алена припала ко мне, чтобы хоть чем-то объяснить засочившиеся слезы. – Господи, это самое главное! – Она задыхалась, словно ей закладывал горло прущий от моей рубашки запах. – А когда я поняла, что с тобой все в порядке, знаешь, что я стала делать? Я стала вспоминать наши первые дни, нашу любовь, только хорошее – а у нас столько хорошего, на всю жизнь хватит…
Как ты улыбаешься. Как ты меня первый раз обнял. Помнишь, что ты сказал? Ты мне очень нужна, каждую минуту, если бы ты была маленькая, я бы носил тебя в нагрудном кармане… Как мы шли с тобой и летело белое перо, и ты сказал: запомни этот день… И я так стояла и думала: все у нас будет хорошо, все у нас будет хорошо! – И с каким-то злобным оттенком заключила: – Сашка, я так тебя люблю! – и вытерла слезы. – Все у нас будет. Правда?
– Правда.
– Садись быстрее.
Я присел и влез в дыру, где некуда вытянуть ноги, Алена нагнулась и схватила меня за шею, потыкалась сухими табачными губами, подержала, поперекатывала что-то внутри и вдруг выпалила:
– Тебе надо спешить. Звонил Шахурин. Сергей Иванович Шахурин! И сказал, что будет говорить только с тобой.
Я обомлел. Пока запускал гудки телефон, я думал: что случилось? Что же там произошло за горным хребтом, на кладбище? Умер тот, кого они боялись? Неужели все сейчас и – закончится, нас впустят с понятыми, подымут люк, скрытый ковром из верблюжьей шерсти, вкрутят лампочку в патрон, и бедная наша действительность вдруг предстанет не такой, какой мы ее искали, в какую тыкались наши слепые кротовьи морды… Было все вот так, больше не изменить?
– Ал-ло. Да, – он выслушал осторожное мое имя и прошептал: – Я получил ваше письмо.
– Сергей Иванович! Может, это какое-то другое письмо? Я вам писал шесть лет назад.
– Ваше. Тут и телефон. Просто перебирал бумаги и нашел. Вы хотели встретиться, – цедилось невероятное, кап-кап.
– Мы можем встретиться?
– А вы читали книгу Алексея Ивановича? Это хорошо. Вы не заходили в музей на Поклонной горе?
– Много раз. Там витрина с мундиром вашего брата. – Я нагнулся к едва заметной в траве противопехотной мине, я бросал крошки незримой плотве, я, сколько хватало, тянул, тянул раскладную руку-удочку-телескоп с угощением недоверчивой белке.
– В каком году? А? Что-то плохо слышно… А я зашел недавно – витрина пустая. Я говорю: как же так? Оказывается, ордена забрали на экспертизу, на подлинность.
– Когда мы сможем встретиться, поговорить про Алексея Ивановича?
– Давайте так… Себя неважно, правда, чувствую… Ведь многие писали, а сейчас как-то молодежь меньше… Хотя я заходил к генеральному конструктору завода «Сатурн». Память… Хорошо бы увековечить память.
Тогда это точно по адресу, к нам.
– Вы сможете завтра?
– Завтра…
– Четверг.
– Четверг…
– В шесть часов. В шесть часов.
– А вы проявили интерес к Алексею Иванычу…
– Где? Где мы увидимся?
– Я вечером выхожу посидеть… на лавочке. Вы сможете, если на лавочке?
– Где?!
– У пруда. Я активный участник борьбы… против реконструкции пруда. Лужков сказал, – шелестел он, дул седой ветерок, – вы преподали власти урок…
– Патриаршие пруды? На лавочке у Патриарших прудов? Завтра! В шесть часов! Где?
– Памятник Крылову…
Все! Я выдохнул, облизнулся, размял шею. Значит, там есть памятник Крылову. Все, все. Секретарша взлетающей птицей мелькнула мимо меня и обернулась в дверях:
– Почему у вас все получается? Все, что вы хотите? Я так рада! Мы столько ждали, – и убежала; быстрые, веселые каблуки.