Беда, если не дотерпят до весны мои зимние ботинки. Я рассматривал их в метро. Обувь рабочего, строителя – соляные разводы, ветхие шнурки, вмятины и потертые шишки. Уже не оставишь в богатой прихожей. На левом присохла грязь березовым листиком. Сколько ни сковыриваешь, ни трешь о сугроб – появляется заново, и опять на левом.
Я подсчитал дни до весны. Я помечтал о рабочем кабинете с просторной приемной – секретарь по утрам приносит жасминовый чай «Выбор невесты» из чайного бутика на Гоголевском бульваре и отрывает лист в календаре «До весны осталось…». Надо смотреть вперед! Но там, впереди, нет оживших фотографий одного мальчика и его незабываемого мира, нет «белого налива», ледяной чистой воды, и девушек, и поцелуев в подъезде, и молодых родителей. Там. Там… Я вылез из радиальной «Октябрьской» и побежал за троллейбусом, и протиснулся поближе к кабине: один билет – и проверил себя: суббота?
Судя по тому, что «Народный музей „Дом на набережной“» открывался для посещения лишь дважды в неделю – в субботу и среду на два часа, – почти несуществующая частная жизнь вождей русской революции больше никого не интересовала. Лишь две жирные аспирантки, бесполые и англичанистые, молча и мрачно похоронными шажками переступали по трем большим комнатам, схватившись друг за дружку, – под музей отдали квартиру на первом этаже. Они оробело рассматривали предметы повседневного быта знатных людей русского племени, образцы одежды и кухонной утвари времен сталинской тирании, но всюду им почему-то мерещилась кровь, почерневшие, неотстирываемые брызги.
Я, не отвлекаясь на коврики, сабли и фарфор, прошел на бывшую кухню, где над картотеками жильцов кружили, каркали и поклевывали друг друга четыре музейные старухи.
– Извините, я хочу посмотреть все, что у вас есть по семье Константина Уманского.
Они смолкли и с усталой враждебностью слетелись вокруг меня.
– У нас вход бесплатный. Но принято что-нибудь покупать.
Я отсчитал мелочь и приобрел ч/б брошюру «Константин Уманский 1902–1945. Серия „Они жили в этом доме“», на одной скрепке, восемь страниц формата сигаретной пачки с двумя фактическими ошибками в тексте.
– Зачем вам Уманский? Почему, например, не наши отцы?
Я коротко соврал про многотиражку института Латинской Америки, юбилейный номер, меня послали, я должен, кто, как не вы, – старухи пихнули вперед дежурную в красной безрукавке, и та пустилась пересказывать мемуары Эренбурга с чудовищными наростами к застрявшим в памяти крупицам, ежеминутно принуждая меня записывать.
Старухи не привыкли рассказывать, они показывали себя, им казалось более чем достаточным представиться с особым ударением на отчество и фамилию и своим наличием подтвердить: да, то великое происходило здесь. Они собирались два раза в неделю охранять свое золотое детство, память старых большевиков, людей на общей фотографии с Лениным, называя их «папа» и «мама», хранили время императора, упавшее в цене, и я смешил их своими картой, компасом, лопаткой. Где хранятся настоящие сокровища, знали только они, как знали и то, что эти сокровища никому не нужны, они надеялись – «пока». Спорить не о чем, секта не нуждалась в пополнении: мой дед колхозный плотник, а не нарком, я не жил в этом доме – и ни на что не имею права.
– Спасибо большое, – я дал волю легкому потрясению. – Такая судьба… Вы удивительно рассказываете. Сразу все оживает. Как все это вы только помните…
– Ничего удивительного, – в песчаный голос, несмотря на довольный смешок, не капнуло влаги. – Мы здесь жили.
– Да-а… А как умерла его дочь?
– Я ж вам сказала! Чем слушали?! На почве безответной любви.
Ах, да, да, я закрыл блокнот, готовясь поискать опоры в болотистой земле, и щелчком привел авторучку в нерабочее положение, расслабив пару мускулов на старушечьих масках:
– Ох, нашему поколению трудно разобраться… Столько домыслов, очернительства. Если бы не подвижники, как вы… Такого наговорят: то мальчик ее убил и сам жив остался, то их кто-то обоих убил… А прошло столько лет.
– Это вам Хмельницкий рассказал? – ядовито усмехнулась старуха поглавней. – Есть такая фотография – Ленин стоит с делегатами съезда, а рядом человек с перевязанной головой – это его отец. И сам Хмельницкий дурак такой же! Что двух лейтенантов охраны Кремля расстреляли по этому делу – говорил? Все врет! Елизавета Петровна, дайте ему.
– И что взрослый какой-то в школу приходил, ребят подговаривал и энкаведэи его искали потом и не нашли… – бубнила Елизавета Петровна. – А то, что было, жильцы наши написали, – и шлепнула на стол папку краеведческих вырезок.
Я оглох – свидетели по существу на русской земле только в бумагах, в жизни их нет. Я потрогал, погладил буквы, и кровь стукнула в мои пальцы.
СЦЕНА НА МОСТУ – 1 (житель дома):
«В тот (на самом деле – на следующий) весенний (летний) день Нина должна была улететь в США» (в Мексику).
«Нина посмеялась над этой просьбой (остаться) и, помахав ему на прощанье, стала спускаться по лестнице. И тогда Володя достал из кармана пистолет и выстрелил сначала в Нину, затем себе в висок… Володя умер в больнице на следующий день».
СЦЕНА НА МОСТУ – 2 (житель дома):
«– Ты останешься со мной.
– Дурак ты, дурак!
– Я тебя не пущу!»
СЦЕНА НА МОСТУ – 3 (житель дома):
«В старших классах между ними возникла трепетная, стыдливая, поглотившая их целиком любовь. Когда отец получил назначение в Мексику, Нина сказала об этом Володе.
– И ты уедешь? – еле вымолвил он, не представляя себе предстоящей разлуки.
Два дня (между назначением и отъездом прошло не меньше полутора месяцев) юноша уговаривал Нину остаться, но та была непреклонна. Накануне отъезда Володя позвонил ей и предложил встретиться на Большом Каменном мосту – месте их обычных встреч (трудно поверить, влюбленные любят скверы и безлюдные переулки), обе семьи жили неподалеку, в знаменитом доме на набережной (неправда, Шахурины жили на улице Грановского, теперь Романов переулок).
– Мы должны бежать, – говорил Володя. – Я все обдумал, поедем на Урал или в Сибирь, буду работать на военном заводе…
– Ни в какую Сибирь я не поеду, – заявила Нина. – Это бред, завтра я лечу с родителями в Мексику, – и отвернулась (авторы в меру фантазии пытаются объяснить, почему Шахурин выстрелил в затылок).
И тут он выхватил из кармана трофейный „вальтер“ и нажал на курок. Грохнул выстрел, Нина упала. Следующую пулю он тут же пустил в себя…»
СЦЕНА НА МОСТУ – 4 (литератор, житель дома):
«О предстоящем убийстве многие догадывались (почему?). Володя слыл мальчиком безотлагательным, способным на любые крайние поступки» (придумано спустя лет сорок, чтобы добавить психологической тонкости. Что еще можно присочинить задним числом про четырнадцатилетнего мальчика, разворотившего череп однокласснице?!).
СЦЕНА НА МОСТУ – 5 (литератор, антисталинист):
«Не говоря ни слова, Володя начал судорожно расстегивать вельветовую куртку. От рывка верхняя пуговица отлетела в сторону. Распахнув полу, он вырвал из внутреннего кармана цеплявшийся за швы пистолет, блеснувший на солнце вороненой сталью дула.
– Смотри – это „вальтер“! Он заряжен. Патрон в стволе. Если не согласишься остаться, будет плохо… прямо сейчас.
– Сумасшедший!!.. Идиот! Что ты рвешь мне душу!? Прекрати паясничать!
– Будешь так говорить – убью!..
– Попробуй… если можешь.
– Стой, кому говорю!! – жестко окликнул парень, увидев, что девушка повернулась к нему спиной и снова двинулась вниз.
Услышав окрик, она обернулась, и в этот момент раздался выстрел. В красном (цвет писарчук выбирал с умыслом) пиджачке, чуть ниже левой, уже успевшей сформироваться груди (самое время обратить внимание на это) взорвалась аккуратная дырочка, мгновенно окрасившаяся в бордовый, почти до черноты, цвет. Девушка еще успела удивленно взглянуть на дымок из дула и рухнула на ступеньки.
Сделав несколько резких шагов вниз по лестнице, подросток опустился перед ней на колени и пристально взглянул в открытые и уже безжизненные глаза.
– Нина! Ниночка! – он выронил из рук оружие, наклонился к ней, ухватил за плечи и затряс».
«Выронил из рук оружие… и затряс»… Я немного подумал еще про все эти блевотные взрывающиеся бордовые дырочки на красных пиджачках и дымки из блестящего вороненой сталью дула…
– Когда их нашли, пистолет мальчик держал в руке?
Спустя несколько мгновений я понял, что не услышал ответа, и слишком поздно поднял глаза – старухи успели переглянуться, мне показалось, что этот вопрос неприятен, недопустим, и я сам тотчас стал им неприятен, словно упомянул о близкой смерти, внучке-алкоголичке и ночном недержании мочи.
– А кто-нибудь своими глазами видел, как все это происходило?
Я уже не существовал. Закипал чайник, осталось печенье? – старухи отворачивались от погон, проступивших на моих плечах, от скрипа протокольного пера, и даже универсальное средство поощрения межчеловеческого общения – сто долларов США – не показали бы здесь своей животворящей силы.
Я потянулся за курткой:
– А где похоронены дети?
– Шахурин на Новодевичьем. Нина… Кажется, тоже? Елизавета Петровна!
– Так Уманский урну с Ниной прямо из крематория в аэропорт повез, она с ними и разбилась, когда летели в Мексику… Над Атлантическом океаном.
– Да что вы говорите, он через два года разбился! Когда в Коста-Рику летел…
– Ой, да я не знаю тогда. Не поймешь, что спрашивают, одно, другое…
– А Барышенкова и Галька Лозовская говорили, что Шахурина мать, Софья Мироновна, урну с Ниной к Володе в могилу захоронила…
Я совершил прощальный облет экспозиции: от примуса до чучела орла – одна из старух плелась за мной с необходимыми пояснениями, бульдозером сгребая меня на выход.
– А вот это? – указал я на высокую помоечную тумбочку.
– Радиола. Уманский, кстати, из Америки привез.
И выдавила за порог. Я вздохнул: до свиданья.
Старуха – вот мы и одни – без всяких пауз, глядя мне в кадык, сообщила заключительные сведения:
– Хмельницкий всем говорит, что Константин Александрович привез сорок радиол и раздал нашим генералам. А вы ему не верьте. Я ничего не боюсь. Я прошла всю войну. Их убили. Просто сумели отвертеться, – и захлопнула дверь.
Я парализованно постоял и вдруг замерз, быстро выбрался из подъезда, аркой вышел на улицу и, вздрагивая от холода, сквозь метель и февральский безнадежный мрак побрел по Большому Каменному мосту до метро «Боровицкая». Только раз оглянулся на бывший Дом правительства, улица Серафимовича, 2, над которым огненным колесом с тремя спицами крутилась реклама «Мерседеса», но даже взгляда не бросил на лестницу, где Шахурин расстался с Уманской. Старуха могла сойти с ума, старуха – это не свидетель по существу, это неприятные мелочи.
Худшее, что с нами могло произойти, если у этого самоубийцы Ромео не нашли в руке пистолета.
И я на несколько вздохов забыл, что лечу навстречу неизбежной смерти. И поспешил по затоптанному снежному днищу подсвеченной рекламой тьмы.
Первая игуменья Новодевичьего монастыря Елена Девочкина похоронена в землю рядом с двумя своими келейницами. Когда на колокольне бьет полночь, камень, накрывающий могилы, сваливается набок и женщины встают из гробов. Посмотрев в сторону дома, тепла родной подушки, на келью, давно невидимую обыкновенному глазу, мертвые кланяются четырем сторонам света, поднимаются на монастырскую стену и ходят по ней некоторое время, словно охрана. Девочкина выделяется золотым нагрудным крестом – он блестит, и мантия ее длиннее, чем у келейниц.
Это происходит именно светлыми ночами, но все-таки не каждую светлую ночь. Я уверен, монахини выходили из могил чаще, когда в Москве еще не было трех миллионов автомобилей, жители не встречали на картофельных полях сгусткообразных пришельцев с красных планет и не фотографировали с балконов огненные шары, двигающиеся по странной угловатой траектории со скоростью, в восемь раз превышающей звуковую, когда гвозди «чакры», «мантры», «клонирование» и «одновременно достигаемый мультиоргазм» еще не прибили людей к нашему времени, как бабочек и жуков в сувенирные коробочки.
Почва, глина Новодевичьего (назовем так условно, для выразительности; строго говоря, советское, «новое» кладбище засеяли на месте прудов, примыкающих к южной стене снаружи, вне монастыря) – подходящее место для пепла красавицы Уманской. Что еще Новодевичий монастырь, как не история разных девушек, вернее – конец их телесных историй.
Если взглянуть поверхностно, монастырь схож биографией с Большим Каменным мостом – совпадают дни рождения и расцвет при царевне Софье. Два века в Новодевичий селили вдовых цариц и невезучих царевен, сама Софья не увернулась и догорала здесь. Петр I, подозревая сестру в рассылке крамольных писем, повесил мятежных стрельцов на зубья монастырской стены напротив ее окон у Надпрудной башни – два раза по двести человек, – чтобы царевна крепко задумалась о продолжении почтовых романов.
В правление Ленина и императора в монастыре открыли «музей раскрепощения женщины», и могилы трех тысяч граждан, заслуживших похороны в монастырской ограде, распахали, не тронув сотню идеологически близких или безвредных; все остальные, как пишут в рифму и напевают самодеятельные поэты, пенсионеры-коммунисты, стали травой, росой и межзвездной пылью напрямую, без промежуточных лживых остановок.
Иконы монастыря, и в особенности фрески Смоленского собора, как указано в путеводителе, «утверждают тему „Москва – третий Рим, а четвертому не бывать“», – средневековая теория, смысл которой мне неизвестен.