«Давным-давно, на краю пустыни, мы сидели на большом камне. Оба в белых одеждах, на нас опускался вечер. В тот день он говорил со мной, говорил о небе. Я слушала его голос долго, пока не зажглись звезды. У него была глиняная дощечка, и он показывал, как выводить на ней символы. Он открыл мне глаза на то, чего женщине лучше не видеть. Каждое слово проливалось медом на душу.
Давным-давно мы оба были в белых одеждах, и солнце обдавало жаром наши лица. Он взял меня за руку, и мы пошли сквозь толпу. Я не имела права быть с ним, находиться рядом, это право принадлежало его жене – женщине, которой я не была. Поэтому, опустив голову, я скользила тенью по его следам. Я уже научилась читать символы, которым он меня учил. С наступлением ночи мы всегда оказывались на том камне.
Он сказал, что ситуация становится для меня опасной и он не хочет запятнать мою честь. И все же мы поцеловались. В ту ночь его губы слились с моими, его тело с моим, мы любили друг друга. Он сказал, что больше не может видеться со мной, что он связан обязательствами с другой. Но наши души связаны навечно, и он обязательно найдет меня, потому что души существуют далеко за пределами бренного человеческого мира.
Я ответила, что не сумею жить вдали от него, что с момента, как он впервые заговорил со мной, я каждый день ждала его прихода. Все мои мысли неразрывно связаны с его лицом, его голосом. Что жизни без него предпочту смерть. “Убежать от судьбы невозможно: если тебе суждено умереть, ты умрешь”. Как он и говорил, в меня бросали камни. И камни обрушились на мое лицо и тело. Я ждала прихода смерти, чтобы найти его в ином мире. И смерть пришла.
Это самое ранее воспоминание о нас, которое всплывает в памяти», – сказала она.
– Давным-давно? Я не понимаю.
– Да, очень давно. Я знаю, что вы не понимаете.
Именно так началось утро следующего дня. Я села напротив нее и спросила: «Вы не против продолжить вчерашний разговор?» По пути к острову мой мозг буквально кипел, в нем скопилось немного гнева и много вопросов. Однако стоило раздвинуть пурпурную портьеру и увидеть ее улыбку, как я поняла: она тоже ждала меня, поэтому я просто села напротив и приготовилась к новой беседе.
Проходя сквозь пурпурный бархат, я решила, что на этот раз хочу слушать, только слушать, и у меня не будет своего мнения, а разум не станет формировать никаких суждений.
Даже если эта женщина сошла с ума, ее слабоумие казалось намного богаче, чем моя реальность.
– На то, чтобы осознать и понять то, что я вам сейчас рассказала, мне понадобилось много лет. Даже несколько жизней. Так что эта моя жизнь будет последней, ибо я наконец познала все.
Ответить было нечего. Я просто потупила взгляд, в очередной раз пытаясь уловить истинный смысл слов.
– Я слишком тороплю события, – добавила она.
– Да, немного.
– Что вы хотите знать?
– Что вы пережили, чтобы так говорить о любви, вот что мне хотелось бы услышать.
– Не уверена, в том ли вы состоянии, чтобы это понять, но вы здесь не случайно, вы пришли в поисках чего-то, и, похоже, именно я могу вам это дать.
– Вы совершенно точно владеете знанием, которым не обладаю я.
– Вы и не можете им обладать!
И ее смех прорезал тонкое полотно доверительных отношений, которых мы вроде бы достигли.
– Знание само решает, в какой момент осенить вас, и происходит это не просто так, можете мне поверить. Истинным знанием невозможно овладеть намеренно. Его никак не запереть на страницах книг.
– Если расскажете свою историю, может, вам удастся просветить меня?
Эта мысль вроде бы ей понравилась. Она взяла новую сигарету и закурила, глядя на меня.
– Да, справедливо. Следовало бы начать с моей истории. Хотя не уверена, получится ли, к тому же это очень долгий рассказ…
– У меня есть время, все мое время в вашем распоряжении. Ваша уверенность заставляет меня быть абсолютно искренней… Понятия не имею, что я здесь делаю, сидя напротив вас. А через несколько часов я точно так же не буду знать, зачем сижу перед всеми этими камерами и говорю о служебных романах или супружеской неверности. Меня постоянно мучает вопрос, какого лешего я делаю на этой земле. Полюбила мужчину, он ушел, переехала, работаю, у меня есть любовник, но все это не имеет никакого смысла. Я искала, честно, однако не нашла. Каждое утро просыпаюсь и жду вечера, каждую ночь засыпаю и жду рассвета, а в промежутках ощущаю леденящий холод. И единственное место, где я нашла хоть немного тепла, передышку, единственное место, где меня, пусть и совсем немного, ждут, где я чувствую радость воссоединения с миром, – это здесь, каждое утро. И ваш взгляд меня согревает тем огнем, который совершенно точно в нем пылает. Мне нравится вас слушать, в ваших словах я надеюсь найти причину верить, что завтра будет не таким, как сегодня. Может, когда-нибудь проснусь и перестану торопить стрелки часов. В общем, что касается моего времени, если у вас здесь и сейчас есть понимание, как мы могли бы его потратить, я к вашим услугам!
Я выпалила все это быстро, охваченная яростным отчаянием и осознанием истины, так мучившей меня долгие месяцы, но только сейчас прорвавшейся наружу. Меня будоражило то, что я раскрыла душевную тайну, которая с каждым днем отнимала у меня все больше жизненных сил. И в этот момент наступило облегчение, что больше не нужно играть предписанную кем-то роль.
– Я прекрасно понимаю, о чем вы говорите, – ответила она.
И эхо ее слов отдалось во мне вздохом облегчения.
Она продолжила:
«Можно сказать, что я родилась не в том месте и не в то время. Однако дети сами выбирают, где хотят прийти в этот мир. Я решила родиться в 1935 году в Польше у еврейки, матери-одиночки по имени Мириам. К слову, ее несчастливая судьба и спасла меня. Я знаю о ней только то, что в 31 год она все еще не была замужем и вела богемный образ жизни. Она была далека от традиционных ценностей, любила проводить время в компании варшавских художников, некоторые были ее любовниками. Один из них стал моим отцом, как минимум биологическим. Позже я узнала, что являлась плодом супружеской неверности, и именно по этой причине он так меня и не признал, хотя и видел, как я росла. Легкий нрав матери уже был позором для ее семьи. А когда она забеременела, ее решили отослать подальше. Последние шесть месяцев беременности она провела в деревне, вдали от людей, а когда родила, ей дали понять, что не может быть и речи о возвращении. Мать поселилась со мной в Варшаве. А так как она была полна решимости вернуться, естественно, чтобы воссоединиться с отцом, семья предложила сделку.
Обе ее сестры вышли замуж за французов и жили в Париже. Одна из них согласилась взять меня к себе. Поэтому решили так: мама отвезет меня туда и оставит, я буду расти без нее, что спустя несколько недель после моего рождения и сделали. Но, ко всеобщему удивлению, оказавшись в Париже, мать отказалась уезжать без меня. Я и по сей день счастлива от осознания сего факта, это чувство сопровождало меня всю жизнь. Отречение от собственной прошлой жизни и сделало ее моей матерью.
Она осталась жить в столице у одной из сестер. Я знаю, отец дважды приезжал к нам в Париж. И могу сделать вывод: они все же любили друг друга.
Моя никогда по-настоящему не работавшая мама довольно быстро стала портнихой. Женщина, познавшая все прелести богемной жизни, кружившаяся в водовороте мужчин и вечеринок, теперь спала на матрасе в крошечной столовой, и ее непростую жизнь хоть как-то скрашивало материнство. Так она прожила четыре года. Знаю, сестры несколько раз пытались выдать ее замуж, но она отказывалась.
В августе 1939 года заболела моя бабушка, и мама решила поехать на несколько недель в Варшаву, чтобы поухаживать за ней. Она хотела взять меня с собой, но дед был непреклонен. Он по-прежнему не желал, чтобы его дочь появилась на людях с “бастардом”, как тогда было принято красиво изъясняться на эту тему. Я как-то нашла письмо, где он описывал отказ именно в таких выражениях.
Думаю, после четырех лет лишений мать решила вернуться в Польшу не только чтобы сидеть у одра больной женщины. Вне всякого сомнения, она планировала встретиться с моим отцом и хорошо провести время со старыми друзьями. Так сложилось, что оттуда она не вернулась. В октябре 1939 года мама оказалась запертой в гетто. В 1942 году ее отправили в концентрационный лагерь Треблинка, где она и умерла.
У меня сохранилось несколько писем того периода, в них она беспокоилась обо мне и обещала скоро вернуться домой. Думаю, я тогда ужасно скучала. Позже я нашла тетрадь с ее стихами того периода, тетрадь, перевернувшую мое представление о том, какой была эта женщина. Она не была легкомысленной, но обладала большой чувствительностью и очень развитой для того времени внутренней культурой. Могу лишь представить, с какими трудностями она столкнулась за четыре нелегких и долгих года ремесла портнихи, ведь все это время душа рвалась к совершенно другим удовольствиям.
Хотела бы я рассказать, как ждала ее возвращения и страдала, но я ровным счетом ничего не помню. Все это время меня с упоением баловали тетушки: детей не было ни у одной, ни у другой.
Тревожная волна ужесточения законов касательно евреев и сложной ситуации в Польше вскоре дошла и до Франции, поэтому одна из теток увезла меня на неоккупированную территорию. Я смутно помню, что мы жили в маленьком деревенском домике и она часто плакала, так как больше не получала вестей от моего дяди.
В 1942 году эти территории начали утрачивать статус, поэтому ради моей безопасности она отправила меня в католический пансион в пригороде Экс-ан-Прованса. Там я жила до совершеннолетия, не получая никаких вестей от семьи. Я выросла в окружении монахинь и, хотя мне было очень тоскливо, постепенно забыла лица матери, теток, забыла польский, на котором свободно говорила, забыла ждать, когда они вернутся за мной, забыла, как смеяться. В итоге сама тоска стерлась из памяти. Четырнадцать лет подряд я много читала и обучалась музыке, в основном игре на фортепиано. Очень долго отказывалась играть Шопена – он слишком остро и эмоционально напоминал о моих славянских корнях и их исчезновении».