Когда прошлое врывается в привычную жизнь, оно всегда застает тебя врасплох. Неважно, хорошее ли, дурное – чувствуешь себя ошарашенным, и все тут. Никто не держит свои двери открытыми для прошлого; наверное, это правильно. А сегодня оно пришло нежданно-негаданно и протянуло ему руку. Ледяную. Мертвую.
В юности думаешь, что всё нерушимо и вечно, строишь планы играючи, клянешься быть другом до гроба. Потом жизнь, конечно, разводит: ты, как и прежде, в Мельбурне, закадычный приятель твой – в Брисбене. Видитесь все реже, у всех свои заботы. Последний раз встретились, дай Бог памяти, года три назад.
А теперь вот – часы.
Это была его гордость: еще бы – первые часы, которые он целиком сам сделал! Носился с ними, как с писаной торбой. Ночами просиживал в мастерской, прятался от отца: не хотелось советов да поучений. Сам, все сам! Молодой был, горячий. И ведь вышло! Несколько дней потом летал, ног под собой не чуя. Продавать часы никому не хотел: и жалко было, и противно, точно собаку свою продаешь. И только когда Стив сказал, что женится, – в груди тикнуло: оно! Подарить то, чем дорожил, что создавал любовно, на свадьбу давнему другу – лучшего и придумать нельзя.
Каждую пружинку, каждый винтик он помнил у первенца. Даже сейчас, через сорок, без малого, лет. Клейма он не поставил тогда: страх был какой-то глупый, суеверный. Это ведь все равно что для художника – подписать в уголке свою первую картину. Взять на себя ответственность за творение, не стыдиться сказать: да, это сделал я!
Он сам не стыдился, конечно. Просто боялся поверить, что это – уже не проба, не упражнение, а настоящая работа. Это теперь он – мастер. Вейр и сыновья. Большой магазин в Мельбурне и еще два – в Аделаиде и Лондоне. Работы высшего качества. Всё, за что ни брался – неважно, ошейник для призовой гончей или колье для жены губернатора – он делал так хорошо, как только мог. В двадцать семь лет получил вторую премию на Всемирной выставке. Левини из Каслмайна его тогда обошел; сейчас уже можно признать, что заслуженно.
И все же краснеть за свои работы ему никогда не приходилось, да-с! Не то что иные выскочки сегодня: сляпают наспех дрянную безделушку и выдают ее за произведение искусства где-нибудь на Чапел-стрит. А его клеймо, без ложной скромности надо признать, всегда было знаком высшего качества. Сначала он просто инициалы свои ставил – Эл Ви, это потом Джеффри придумал изображать колокольчик. Вычитал где-то толкование их фамилии. Вышло по-особому и со смыслом, а то ведь кого из местных ювелиров ни возьми – у всех или буквы-знаки, или кенгуру с кукабаррами. Джеффри молодец. Глаз хороший, твердая рука; жаль, мастером не стал. Но и в магазине он на своем месте: есть у него подход к людям.
Да, так что же? Стив… Его время истекло, значит. И старше-то был всего на два года – не старик совсем.
О смерти редко думаешь. Занят целыми днями – работа, заседания в гильдии, статьи для журналов. Но когда умирают ровесники, поневоле вспомнишь: а сам-то что, вечен? Пока еще тикают часики; отсчитывают дни и месяцы, отбивают события. А насколько хватит завода – один Бог знает. Не то чтобы это было страшно. Дети выросли, дело процветает; что умел сам – передал другим. И все же неспокойно на душе.
Да трусость ли это? Никогда он трусом не был! В самые черные дни, когда другие не выдерживали, он тащил всё на себе – упрямо, сжав зубы. Тогда, в девяностые, казалось, что наступает конец света. Всё один к одному: вначале Ярра вышла из берегов, а на окрестности налетела саранча. Потом пришла эпидемия кори и чуть не унесла их девочек. А на следующий год рухнули банки. Чувство было, как в детстве, в лихорадке: погасят лампу – и из углов лезут жуткие тени. Поползли они по Мельбурну – горе, нищета, отчаянье. Многие уезжали, кто за границу, кто в Западную Австралию, где как раз нашли золото. Иные стрелялись и вешались, кто все потерял. Но они не сдались. Забрали из школы Роберта и Джеффри, продали пони и фаэтон – в общем, затянули пояса так, чтобы только осталось чем дышать. Он собрал весь товар, что лежал нераспроданным, уложил в чемодан и сел на поезд до Ичуки. А там уже пересек границу и почтовым дилижансом поехал по Риверине12.
Это было настоящее приключение: один посреди буша, с восемью тысячами фунтов в чемодане – а ведь тогда на дорогах еще орудовали разбойники. Но видно, Бог миловал. А какие там просторы, воздух какой, и тишина! Люди живут привольно, работают до упаду, но и выручают много. Деньгами сорят, покупают, не глядя, золотые часы, цепи, чтоб потолще – почти на полтысячи разошлось на одной только ферме! Это здесь, в городе, было черным-черно от горя, и поселки, вчера еще богатые, пустели, и стояла незастроенной земля; а там будто никто и не слышал про депрессию. Эх, надо было бросить все и уехать подальше в глушь. Тогда и дети были бы здоровее, и – кто знает? – может, беда обошла бы их дом стороной.
Но что толку теперь судить да рядить?
За дверью послышалось нетерпеливое поскуливание, ручка дернулась – сперва чуть-чуть, потом уверенней, и мистер Вейр невольно улыбнулся, увидев в проеме длинную собачью морду.
– Ну, иди сюда, хитрюга, – сказал он и похлопал Джипси по мускулистому тугому плечу. Борзая, вывалив язык, нетерпеливо клацала когтями по паркету. – Перевязали тебя?
Он нащупал на другом плече бинт, жесткий от спекшейся крови, и нахмурился.
– Мэгги! – крикнул он в полуоткрытую дверь. – Софи! Есть кто живой в этом доме?
Ему ответили не сразу. Где-то прервался приглушенный разговор, и знакомые шаги засеменили по коридору.
– Ты звал, дорогой?
– Какого черта Мэгги не перевязала собаку? Вы мне хотите ее угробить?
– Но я думала, что…
– Ты вечно что-то думаешь! Ни в чем у тебя нет порядка, Хильда! Разве это так сложно? Почему я должен за всем следить?
Сестра поджала губы, но не сказала ни слова поперек. Неумело похлопала по юбке ладонью, подзывая собаку, и увела ее, тихо прикрыв дверь.
Бестолочь, подумал мистер Вейр устало. Когда возница теряет поводья, телега летит в тартарары. Так и их дом. Хильда только и делает, что жалуется, как трудно в наше время найти хорошую прислугу. Одна лишь Эффи могла всё. Везде поспевала – и хозяйство вести, и воспитывать детей, и устраивать музыкальные вечера. Дом звенел от смеха, вечно там что-то творилось – званые обеды, праздники, бридж с друзьями по пятницам. И всем заправляла его красавица жена. Чудила иногда, конечно, но даже причуды были ему милы. То принесет диковинное растение в кадке, а оно вымахает до самого потолка; то купит картину у студентика из школы искусств – «Он точно станет знаменитым, я чувствую!». И ведь была права: в прошлом году он золотую медаль взял на выставке в Париже. Как его звали?.. Несса должна знать.
Внезапно кольнуло в левом боку, и спустя пару секунд – еще раз. Мистер Вейр охнул тихо, прижал ладонь к ребрам. Ничего, так бывало; сейчас пройдет. Зря он окунулся в это прошлое с головой. Какой теперь в этом толк? Тех, кто ушел, не вернуть. Остаются от них вещи – часы, полученные в подарок к свадьбе; картины на стенах, пальма, упершаяся в потолок. Остаются дети. Фотографии. Даже запах её волос он, кажется, помнил – тёплый, пьянящий.
Вот уже и боль утихла, а он все сдавливал бок, зажимая невидимую рану, словно боялся кровью истечь. Навалилась слабость, а вслед за ней – обида какая-то: вроде полон дом народу, а никто не зайдет, не спросит: как ты? может, принести что? зажечь лампу? На улице стемнело, и он уже не мог разглядеть на столе своих рук, по-прежнему сжимающих часы. Погладил нагретое в пальцах золото, спрятал бережно в ящик стола и поднялся тяжело, опасливо, готовый к новой боли. Пора было переодеваться к ужину.