Её все не было и не было. Солнце начинало уже припекать, от рыбного рынка несло гнилыми отбросами. Носильщики волокли картонки и чемоданы, по трапу всё спускались и спускались пассажиры, не было только Делии. Наконец сестра появилась; она выглядела растерянной и всё вглядывалась в толпу. Одета в темно-синий дорожный костюм, маленькая шляпка на туго собранных волосах. Чуть повзрослела, пожалуй, но все такая же худенькая. Помнит ли она язык? – подумала Агата с беспокойством. Опять нужно всё повторять, учить: время не терпит.
Заметила! Помахала радостно рукой, улыбнулась; лицо стало почти детским, как раньше. Спустилась – нетерпеливо, чуть ли не бегом – и они обнялись. Людское море обтекало их, а они все стояли и стояли, прижавшись друг к другу, точно боялись, что их опять разлучат.
С багажом Делии – два чемодана, саквояж и две шляпных картонки – нечего было и думать добираться на трамваях. Взяли извозчика: пусть выйдет подороже, зато можно поговорить без посторонних глаз.
Она не стала опускать вдовьей вуали, чтобы сестра могла видеть ее лицо. Как ужасна эта душная креповая темнота, когда лицо твое и руки – главное, чем ты выражаешь себя. Сунула извозчику бумажку с адресом, дождалась, пока погрузят вещи, и откинулась на сиденье. Делия примостилась напротив, с любопытством глядя на улицу сквозь открытый задник фургона. Да, она-то ведь впервые в большом городе. В большом, суетном городе, где так много соблазнов, где так легко пропасть, если ты наивен и юн. Надо глаз не сводить с сестры: уже сейчас она крутит головой во все стороны. Вот поморщилась, как от боли.
«Что случилось?»
«Очень шумно».
Она не забыла язык! По крайней мере, если и забыла, то не всё. Однако что такое она говорит?
«Шумно?»
«Да».
«Что шумит?»
«Поезда, автомобили. Трамваи звенят. Кричат мальчишки».
«Что они кричат?»
Делия замерла, что-то вспоминая, пошевелила пальцами.
«Они кричат: „Взрыв в Форт-Нипине! Тринадцать раненых!“ Продают газеты».
Только-то, подумала Агата. Они свернули на Свонстон-стрит, миновали достроенный наконец-то вокзал и мост, на котором толпились мальчишки-цветочники. Потянулась зеленая полоса парка, где раньше были аттракционы Виртов. Когда-то смельчаки катались там с водяной горки, поднимая тучу брызг, а они с мужем сидели в чайном домике японского сада и пили горячий шоколад. Это было еще до рождения Тави. Как она там? Не очень ли надоела соседке? Все-таки хорошо, когда есть добрые люди, которые могут присмотреть за дочкой…
Её стало мутить от духоты, тряски и уличного смрада, но она, превозмогая себя, ободряюще улыбнулась Делии. Та тоже выглядела утомленной: море наверняка штормило, где там сомкнуть глаз. Сколько ночей сама она провела в дороге, пока училась? Раз в год на каникулы и потом обратно – выходит, дюжину. И каждый раз, садясь в Мельбурне на пароход, она не могла решить – радоваться ли ей? Огорчаться? Она любила школу: уроки в просторном светлом классе и рисование с натуры в школьном дворе; занятия гимнастикой, для которых нужно надевать длинные туники и штанишки ниже колен. А как чудесны были пикники на побережье – запах соленой воды и водорослей, слепящая солнечная дорожка на тихой воде залива…
Самое главное в школе – все тебя понимают, и ты понимаешь многих. Не всех. Когда нужно читать по губам, трудно разобрать, что говорят, особенно те, у кого усы. Это просто наказание, если у человека усы. Чувствуешь себя отвратительно беспомощной – ничего нет хуже. Занятия по артикуляции – еще одна беда. Учительница берет твою руку, прижимает пальцы к своей шее и произносит звуки. Горло вибрирует – то тут, то там, то вдруг расширяется, то снова становится прежним. Это завораживает. Когда пытаешься заставить собственное горло так работать, получается совсем не то. Учительница хмурится и качает головой: нужно, нужно стараться, если не хочешь быть безъязыким иностранцем, неспособным даже купить хлеба в лавке.
Именно эта унизительная роль – чужака в собственной стране – всегда больно задевала Агату, даже сильнее, чем слово «инвалид». «Нетрудоспособный». Она с изумлением примеряла это слово на себя: как же так, ведь есть у нее руки, ноги, она все может – и стряпать, и шить, не говоря о письме и чтении. Чем помогла бы ей способность слышать? Наверное, удобно знать, чем занят человек у тебя за спиной, или чувствовать далекий зов. Но все это представлялось ей почти чудом, фокусом, как разговоры на языке зверей или левитация. Приятно владеть такими талантами, но и без них можно жить, не ощущая себя обделенным.
Нет, в школе было хорошо: там она чувствовала себя на равных с остальными. А дома… Одна только Делия, кажется, и любила ее; даже выучила язык, чтобы быть к ней ближе. Остальные жалели, терпели, сторонились – что угодно она читала в их лицах, только не любовь.
Так было не всегда: ей помнилось еще то время, когда скользил по дому мамин силуэт в платье с турнюром. Помнились ее мягкие, чуть полноватые руки и лучистые глаза цвета каштановой скорлупы. Но однажды маму унесли из дома – неподвижную, восковую; унесли младенца, лежавшего, как кукла, среди цветов и лент. Они остались вчетвером, и Агата впервые почувствовала себя одинокой, забытой. Ведь отец всегда любил только Адриана. Внимание, восхищение – ему одному. Потому что первенец; потому что мальчик.
Но все стало еще хуже, когда появилась эта новая женщина, чернявая, с усиками под носом, и ее капризный толстогубый сын. Чужие запахи заполонили дом, голубые занавески в гостиной сменились темно-бордовыми, и это было до того ужасно, что хотелось ножницами впиться в тяжелую и будто бы всегда пыльную материю. Так, этими ножницами, она отрезала себя от своего нового семейства, получив клеймо злой, испорченной, неблагодарной девчонки.
Извозчик свернул с бульвара за пару кварталов до ее школы, и они покатили по улице – мимо госпиталя, мимо рынка. Почти родные, вдоль и поперек исхоженные края.
«Далеко еще?» – спросила Делия.
«Нет, мы почти приехали».
Ей нравилось место, которое они так удачно нашли тогда с мужем: тихая улица около парка; кирпичный коттедж с палисадником, пусть небольшой, но отдельный, не то что эти террасы с соседями за стеной. В погожие дни она сама водила Тави на прогулку в сады Виктории. Там было хорошо – много цветов, фонтан, белые скульптуры вдоль аллеи. Теперь туда не очень-то погуляешь: новый дом, который она нашла вчера, находится хоть и недалеко, в Виндзоре, но до парка оттуда выйдет уже порядочный конец.
Как только выгрузили вещи, Агата сбегала за дочерью к соседям и захлопотала на кухне, собирая нехитрую трапезу. Вскипятила чайник, нарезала вареные яйца и свеклу для бутербродов, достала вазу с печеньем. Каждая мелочь напоминала ей о смерти мужа: так ураган оставляет после себя вырванные с корнем деревья, и эти следы будут долго еще говорить о нем, какой бы тихой ни была погода. Печенье в вазе – она покупала теперь только то печенье, что раскрошилось по дороге с фабрики. Покупала обломки, потому что они дешевле. И всякий раз при виде этих мелочей ее охватывало бессилие. Мужчина, потеряв жену, может чувствовать себя несчастным, но ему не грозит нищета. А что делать ей? Закладывать драгоценности? Соседка, кажется, знает место, где за них дают больше, где-то в городе.
Чуть дрогнул под ногами пол, и она обернулась. «Чем помочь?», – спросила Делия, и от этого естественного вопроса, от того, что сестра не забыла, как привлекать внимание, если стоишь за спиной, вдруг стало светлее на душе. Вдвоем они постелили скатерть, расставили тарелки, чашки. Тави, накормленная соседкой (благослови Бог эту добрую женщину), примостилась на диване с куклой в руках.
«Как там дома?» – спросила Агата, когда они сели за стол.
«Как всегда».
Она понимающе кивнула. Что может измениться в доме, запаянном, как банка консервов? Разве что Генри отчалил от тасманийских берегов в прошлом году, о чем Делия сообщила ей в письме, не скрывая облегчения. Сводные братья бывают ужаснее, чем мачехи. Сама она еще могла противостоять ему, почти ровеснику; сестра же, маленькая, боязливая, не способна была себя защитить. Она и сейчас такая: изжелта-карие глаза смотрят тихо и чуть виновато, в каждом движении сквозит неловкость. Трудно будет ей отыскать себе мужа. Но, как бы то ни было, новая жизнь должна пойти ей на пользу.
«Отец передал денег, – вновь заговорила Делия. – Немного».
Агата усмехнулась. Значит, его все-таки мучало чувство вины за то, что не приехал на похороны, иначе откуда взяться такой доброте? Сказался занятым, обрек ее на постыдное одиночество у гроба. Учителя, ученики – все, кто собрался на кладбище – видели: к ней никто не приехал, чтобы разделить ее горе. Можно ли деньгами заплатить за унижение?
Впрочем, пусть. Жалеть себя – удел слабых.
«Ты привезла одежду для траура?»
«Одно платье. Шелковое».
Придется перекрашивать, озабоченно подумала Агата. Покупать слишком накладно. Ничего, на пару месяцев ей хватит и старых.
После чая, не теряя времени, занялись делами. Для сестры Агата выделила комнату, где прежде жила прислуга. Это временно, объяснила она; все равно переезжать на следующей неделе. Пока Делия распаковывала чемоданы, она вымыла посуду и, отослав Тави в детскую, вошла в спальню мистера Клиффорда.
Она принималась за это уже не в первый раз, но так и не смогла заставить себя сложить его вещи. В его комнате, как и в жизни, всегда царил порядок, нарушить который не поднималась рука. Безыскусная простота, аккуратность, верность себе и другим – все это Агата ценила в муже. Таким людям можно доверять, именно на них, честных тружениках, и держится мир. Сейчас, оглядываясь на свой недолгий брак, она видела воплощение идеального союза, где нет места ссорам и страстям. Когда Делия, укрывшись с ней в уголке накануне свадьбы, спросила: «Ты любишь его?» – Агата не нашлась, что ответить. Но разве не была она счастлива все эти шесть лет? Разве уважение и понимание не стоят любви?
Агата провела пальцем по крышке стола, проверяя, нет ли пыли. Взяла в руки круглое стеклянное пресс-папье с бабочкой внутри. Сдвинула с места тетрадь, куда он писал конспекты к урокам. Сейчас она сложит все это в ящик, и ничего больше не останется от мистера Клиффорда, от его внимания к мелочам, от его собранности и готовности всего себя отдать служению. Так, в ящиках, все это и будет храниться в их новом доме, потому что нельзя снова расставлять всё, как было, обманывая себя и других; строить музей, склеп, в безумной надежде, что это возродит человека к жизни. Кому это известно лучше, чем ей? До сих пор пробегает холод по спине, когда вспоминаешь отцовский дом, где в каждой комнате смотрит на тебя с портретов одно и то же лицо. Интересно, ставят ли они по-прежнему лишний прибор за ужином? Два года, изо дня в день, до самой свадьбы, – этот глубинный, суеверный страх, когда видишь в столовой сидящий в кресле пустой сюртук. Он, конечно, просто висел на спинке, но тогда, в шестнадцать лет, ей казалось, что это призрак. Мерцание свечей делало картину похожей на тот готический роман, что они, девчонки, читали вечерами в школьной спальне, забравшись под одно одеяло и сблизив головы над страницами. Да, когда-то и она была впечатлительной, как Делия. Но с возрастом это проходит.
Сейчас она соберет всё: ручки, блокноты, бритвы и запонки; визитные карточки, платки с монограммами; соберет и спрячет, чтобы никогда больше не доставать.