Серебристый смех влился в бренчание гитар, и изящная розовая фигурка спорхнула с веранды в облаке воздушных кружев.
– Ну разве она не прелесть, мистер Вейр? – спросила леди Марвуд, сияя, как начищенный чайник, материнской гордостью.
Утвердительный ответ (желательно пылкий, но в меру) был в этом случае единственно допустимым, хотя, положа руку на сердце, прелестью юная леди Имоджен являлась ровно до того момента, пока не раскрывала рта. Пара длинных передних зубов делала ее до того похожей на пасхального зайца с открытки, что хотелось соболезнующе опустить взгляд. Создатель определенно чувствовал себя виноватым, раз наградил девушку хрустальным голоском и жизнерадостным нравом.
– Мистер Вейр, идемте к нам! – прокричала она. – Труди затевает что-то любопытное.
Приём в саду перевалил уже за половину. Из круглой беседки, где расположился маленький струнный оркестр, доносились популярные мелодии. Осеннее небо было до самого горизонта обложено сероватыми рыхлыми облаками, и стоячий воздух, прозрачный и свежий, дышал запахом палой листвы. Сквозь кряжистые ветви виднелся пестрый цыганский шатер, натянутый посреди лужайки; у входа переминались, толкая друг друга и хихикая, две младшие дочери Марвудов. Что им наговорят сейчас в этом шатре, можно было примерно представить, а вот исход дня Джеффри взялся бы предсказать не хуже гадалки. Все садовые вечеринки проходят одинаково: чаепитие, музыка, беседы, – и в сегодняшней не было бы ничего интересного, если бы не леди Гертруда и явление, которое ученые называют эволюцией.
Как она посмотрела на него в самый первый его визит? Да, собственно, никак. Едва удостоила внимания. Но не прошло и трех месяцев – и бездонная пропасть разверзлась между той, прежней мисс Марвуд и той, что, по словам ее сестры, собиралась устроить сейчас «что-то любопытное».
Леди Гертруда затевала игру в прятки – это вызвало легкое недовольство ее отца и недоумение у остальных, но полностью оправдало предположения Джеффри. Стоя на лужайке, она что-то объясняла гостям – стройная, как античная колонна, в своем новомодном наряде. Бедная маленькая мисс Фоссетт не преувеличивала, назвав сестру мастерицей: платье выглядело так, будто было заказано в Париже, и сидело безупречно. Прямое, великолепного бирюзового цвета, который так шел к черным волосам и белой коже мисс Марвуд, оно не струилось, как у других, но обволакивало фигуру, следуя ее естественным линиям с почти бесстыдной точностью.
Его взгляд не остался незамеченным, и щеки Гертруды порозовели.
– Вы играете с нами, мистер Вейр? Или столь несерьезные забавы не для вас?
С вызовом спросила – даже, наверное, чуть более резко, чем хотела; ярко-красные пухлые губы вздрагивают от негодования пополам с волнением. Вот эта смесь всегда самая пленительная: гнев на то, что ты собираешься сделать, – и страх, что ты этого не сделаешь.
– Отчего же нет? – отозвался Джеффри небрежно.
– В таком случае вам водить, раз пришли последним. В доме не прячемся! – объявила Гертруда. – А вы ждите внутри и считайте до ста.
Тонкий пальчик, обтянутый лайкой, указал на дверь. Мисс Марвуд упивалась своим могуществом, и он, желая подыграть ей, без звука подчинился: приятно раздавать кредиты, когда уверен, что контролируешь должников.
– Что, вам не повезло, мистер Вейр? – сочувствующе обратился к нему сэр Родерик Марвуд, сидевший на веранде. – Не сердитесь на Труди: девицам часто ударяет в голову блажь. Хотя, между нами говоря, я бы разозлился на вашем месте.
– Ничего страшного, – улыбнулся Джеффри. – Пусть веселятся, пока юны и беззаботны. Вы и глазом не успеете моргнуть, как они станут важными дамами.
Прошло уже минут десять, но он не торопился, позволяя мисс Марвуд немного потомиться в ее убежище, которое она сама же и выдала ему в прошлый раз. «Если бы я вздумала играть в прятки в этом саду, лучшего места было бы не найти!». Досадно все же: такое нетерпение, такое прямое «да».
Полускрытая разросшимся кустарником дверца имела преимущество, в данном случае более важное, чем ее неброский вид: ни с веранды, ни со стороны лужайки нельзя было заметить, как туда кто-то входит. Раньше здесь, вероятно, находилась летняя кухня или дровяной сарайчик.
Дверь подалась легко и почти без скрипа. Джеффри аккуратно прикрыл ее за собой и лишь затем повернулся, чтобы встретиться глазами с мисс Марвуд.
– Попалась, – сказал он.
Слово угодило в цель с безукоризненной точностью: она отступила на полшага, и в тишине маленькой комнаты стало слышно, как у нее сбилось дыхание. Именно этот момент был главным – даже не то, что случится потом, а вот этот миг, когда с хрустом ломается гордость, казавшаяся всем, и в первую очередь ее обладательнице, несокрушимой. Острые льдинки ее взгляда – последнее оружие – растаяли, и темные глаза влажно вспыхнули от желания.
Джеффри сделал шаг, скользнул взглядом по лицу Гертруды, впитывая ее волнение. Белый лоб был покрыт капельками пота, на шее пульсировала жилка. Ниже, подхваченный цепочкой, лежал кулон: черный лебедь в сапфировом озере. Вариация Ванессы на тему Лалика.
Гертруда ответила на поцелуй с жадностью, которая подвела черту под ее поражением. Она сдалась слишком быстро, и Джеффри вновь испытал разочарование. Электричество, которым он успел зарядиться, быстро исчезло, и он не стал продолжать.
– Нас могут увидеть, мисс Герти, будьте же благоразумны.
Теперь ему предстояло покончить со второй частью этой дурацкой игры, но гулять в саду было все-таки приятней, чем лицезреть бездумное торжество мисс Марвуд. Голосок Имоджен звенел кондамайнским колокольчиком, на лужайке топталась в подобии вальса пожилая пара, и гитарист отбивал такт лакированным ботинком. Молодежь, заскучав, покидала свои убежища – все они согласились на игру из вежливости, даже флегматик Чарли с рыбьими глазами. Его отцом был один из богатейших скваттеров штата, и в этом доме юношу, разумеется, привечали. На Джеффри он смотрел свысока – вернее, пытался смотреть, поскольку был на голову ниже – в меру старательно увивался за Гертрудой и кротко сносил ее капризы и шпильки. К счастью, проницательности за ним не числилось, так что истинные намерения мисс Марвуд, затеявшей прятки, остались для него тайной.
Многие гости были по-прежнему увлечены беседой, оркестр играл мелодию за мелодией, но к столикам уже никто не подходил, и юркие воробьи прыгали по белым скатертям, склевывая крошки от пирожных. Джеффри перекинулся словом тут и там, приласкал бородатого терьера, любимца Имоджен, и, выбрав удобный момент, откланялся. Гертруда простилась с ним подчеркнуто формально, но ему это было на руку: меньше всего сейчас хотелось трогательных сцен.
Застоявшаяся Чайка охотно пустилась крупной рысью, едва они выехали за ворота. На Бридж-роуд можно было бросить поводья: лошадь сама знала дорогу и даже на развилке за мостом никогда не ошибалась. Воздух был по-прежнему тихим, но здесь, в рабочих кварталах, пахло иначе, чем в садах Восточного Мельбурна: дымом из труб, химикалиями металлопромышленных заводов. Только в этом городе бедные районы могут так тесно смыкаться с богатыми – в Лондоне он не замечал ничего подобного, хотя провел там почти три месяца. Этого, конечно, недостаточно, чтобы увидеть всё, но к концу запланированного срока ему так осточертела холодная, слякотная зима, что не хотелось уже ничего другого, кроме как вернуться домой. Дела были сделаны: свадьба Роберта, паломничество в благословенную землю, к которой все они, жители бывших колоний, привязаны корнями. Их собственные корни тянулись на Сент-Джеймс-сквер, в трехэтажный особняк – не очень старый, говорила мама: около двухстот лет. Двести лет, господи боже! Скупой георгианский фасад, створчатые окна с железными ставнями. Они с Ванессой постояли в сквере, рассматривая дом – украдкой, как будто гордая фамилия его жильцов не имела к ним никакого отношения. «Пойдем отсюда», – сказал он наконец. Стоит ли жалеть, что этот дом никогда не станет для них своим? У них есть главное: кровь. Благородная кровь норманских рыцарей, приплывших в Англию с Вильгельмом Завоевателем. Её не купишь, не подделаешь. А что до имени – он всегда гордился своим, хоть и не был в родстве ни с Вере, ни с Девера16.
За рекой воздух снова стал чище, и рабочие лачуги уступили место каменным виллам и ухоженным садам. Отсюда было уже рукой подать до тихой холмистой улицы, над которой сплетали ветки старые, морщинистые платаны. В палисадниках щебетали птицы, из окон адвокатской усадьбы летели фортепианные гаммы, выбиваемые чьими-то прилежными пальчиками. Здесь, в сущности, можно было жить счастливо и без Лондона, хотя иногда он завидовал брату, так легко оторвавшемуся от родных берегов.
Ему пришлось самому открывать ворота: старый конюх, тугой на одно ухо, таскал мешки на заднем дворе. Ванесса сидела на веранде с книжкой. Охота же ей торчать тут в такую погоду, подумал Джеффри с неудовольствием; целыми днями взаперти: то в мастерской, то дома. А ведь в детстве ее невозможно было удержать на месте – тут же ускользала, словно угорь; и потом, в первые годы их жизни здесь, она часто ездила в поля, чтобы рисовать. До сих пор стоит перед глазами картинка: подпрыгивающий на кочках велосипед, маленький этюдник, привязанный к багажнику, упрямая, несгибаемая спина и летящий подол белого платья. Тетка твердила, что это возмутительно; отец раздумывал, не согласиться ли все-таки на художественную школу при Национальной галерее. А сам он считал этот образ, исчезающий вдали, вызовом смерти – ни больше, ни меньше.
– Хочешь, погуляем перед ужином? – спросил он, взойдя на веранду.
– Не знаю, – безразлично ответила Ванесса. – Может быть.
Был ранний субботний вечер, но дом казался необитаемым, как в будни; лишь в дальнем, кухонном его конце угадывалась жизнь. Насвистывая, чтобы разогнать тишину, Джеффри поднялся в свою комнату. Там, к его удивлению, обнаружился Эдвин: он сидел за столом, обложившись книгами, и что-то строчил в тетрадке.
– Перестань свистеть, – раздраженно сказал он. – Ты мне мешаешь.
– Так выйди, – отозвался Джеффри, снимая сюртук. – Дом достаточно велик для нас двоих.
Эдвин скрипнул зубами, но лезть в бутылку не стал и, собрав свое добро, демонстративно хлопнул дверью. Это было, по большому счету, глупо: задерживаться в спальне надолго Джеффри не собирался. Прикинув, что времени до ужина еще полно, он переоделся в костюм для прогулок и вышел из дома. Ванесса по-прежнему читала, сидя в плетеном кресле.
– Давай пройдемся, – предложил он уже настойчивей. – Скучно же все время сидеть. До ручья и обратно. Ну?
После недолгого раздумья она вздохнула и, закрыв книгу, протянула ему.
– Отнеси на место. Я пока оденусь.
Полумрак библиотеки разгоняла единственная настольная лампа, освещая разложенные учебники и хмурое лицо Эдвина. Джеффри нашарил на стене выключатель, зажег верхний свет и оглядел полки. Пустого места, однако же, с ходу не нашлось. Где, интересно, мог стоять этот Эдгар По? Чтобы скрыть замешательство, он снова принялся насвистывать: прилипчивый мотивчик всё никак не шел из головы.
– Ты что, нарочно? – выпалил Эдвин. – Готов бегать по всему дому, лишь бы испортить мне экзамен?
– Мне нет дела до твоих экзаменов, – сухо ответил Джеффри через плечо.
– А чего тогда пришел? Почитать захотелось?
– Представь себе.
– Да ты не знаешь, каким концом книги на полку ставятся!
Что это с ним сегодня? – недовольно подумал Джеффри. Развоевался не на шутку. Маленький наглец – сытый, высокомерный, весь в пурпуре и золоте17. Только вот чьими трудами эти пурпур и золото достались?
– Зато я знаю такое, о чем в книгах не пишут. И лучше тебе, Винни, поджать хвост. Когда сидишь на пороховой бочке, надо быть осторожней с тем, у кого коробок.
Он подошел к столу, чтобы лучше видеть, как кровь отливает от нежной кожи, не знающей бритвы. Ошибка природы, жалкая пародия на мужчину.
– Вы чего расшумелись? – донеслось из-за неплотно прикрытой двери, и на пороге возник отец. – Не надоело еще?
– Его спроси, – кивнул Джеффри в сторону брата. – Он сегодня не в духе.
И, втиснув книгу на ближайшую полку, вышел навстречу Ванессе.
Господи, да настанет ли этому конец? – подумал мистер Вейр устало, возвращаясь в кабинет. Почему они постоянно ссорятся? В детстве ведь такого не было. Старшие дрались, конечно, но всё больше между собой, Эдвина не трогали. Когда все это началось? После смерти Эффи? Нет, позже… Подростком он стал вдруг обидчивым, вот тогда и пошли эти стычки на ровном месте.
При ней все было не так. Она умела усмирить детей, едва прикоснувшись к клавишам. Музыка их околдовывала – это у них от матери, такая восприимчивость. Что с ними стало потом? Несса – да, у нее талант, никуда не деться. Только из-за этого и приходится, скрепя сердце, держать ее в мастерской. Но при этом – совершенно несносна, будто не прививали ей хороших манер ни в школе, ни дома. Стыд один. Кто ее возьмет замуж? Музыку забросила: за инструмент не садилась уже лет пять. А сколько денег он стоил!
Самое ужасное – та ее компания из художественной школы. Как она однажды пригласила их в дом, и это было сущим кошмаром: вульгарные девицы, которые курили тайком и обсуждали темы, о которых порядочные женщины и думать постесняются. Конечно, он запретил ей с ними общаться – и разве он не был прав? Бедняжку Хильду чуть удар не хватил, когда они начали говорить о каких-то непристойностях прямо за обедом. Дороти себе не позволяла такого – всегда была послушна, скромна. Прислала вчера письмо; все жалуется на жаркий климат. Он, конечно, в чем-то перед ней виноват: очень уж пленительны были те черные опалы, найденные в Лайтнинг-Ридж. А мистер Крейг, владелец шахты, увидел Дороти и сказал, что никакие опалы не стоят такой красоты. Но она ведь сама согласилась на этот брак – без уговоров, без принуждения.
Сидя за столом, машинально листая бумаги, на которые давно не смотрел, мистер Вейр перебирал детей, как четки, словно надеялся вернуть былое, перечислив их и нанизав на нить той, прежней жизни. Роберт, Джеффри, Ванесса, Дороти, Эдвин. Но нить давно порвалась, они рассыпаются один за другим, и дом все холоднее с каждым годом.
Проклятый дом.