До начала оставалось еще целых двадцать пять минут – за это время вполне можно было умереть со скуки. Уже вдоль и поперек прочитана программка – Сен-Санс: Первый фортепианный концерт; Римский-Корсаков: «Шехерезада», симфоническая сюита в четырех частях. Уже выслушаны с ангельской улыбкой все неуклюжие комплименты Чарли – бедняжка, он явно чувствует себя не в своей тарелке. Люси божится, что слышала, как он кому-то говорил: «В концертах нет смысла – ведь заранее ясно, чем все кончится; вот крикет – другое дело». Может, она все и выдумала, но от этого веселее с ним не становится. А семейство только и трещит что о комете Галлея: что будет, когда Земля пройдет через её хвост? Как будто больше не о чем поговорить.
Гертруда подалась к перилам балкона и, вытянув шею, в который раз принялась рассматривать толпу в партере. Десятки непокрытых голов склонялись над программками и кивали в приветствиях; вспыхивали драгоценности, белели обнаженные дамские ручки, поигрывающие веерами, и чернели среди разноцветья нарядов мужские фраки. Один из них вдруг показался ей знакомым: выделяясь в толпе, как легконогая английская лошадь среди битюгов, шагала по проходу высокая фигура. Каштаново-рыжие волосы, неотразимая элегантность, какой нельзя научиться – только приобрести от рождения… Но ведь мистер Вейр не собирался на этот концерт! Когда она, желая его поддразнить, обронила, что с ними будет Чарли, он только и сказал: «Вот как?» Гертруда откинулась на сиденье, разочарованно и растерянно. Зачем он пришел? Может, и в самом деле почувствовал себя уязвленным и решил ей отомстить? Ведь с ним, кажется, были спутницы…
– Дайте мне, – она требовательно протянула руку к биноклю, и Чарли без звука повиновался. Приложившись к окулярам, она долгих несколько секунд рыскала по толпе, пока наконец не нашла их, уже сидевших в середине ряда. Спутниц было две; та, что в белом платье, оказалась его сестрой – Гертруда пару раз видела ее в опере и даже немного разговаривала; другая же, в бледно-горчичном, смутно напоминала кого-то. Но кого? Не робкую ли племянницу миссис Уайт на последнем приеме? Нет, та была постарше… Проклятье, такие бесцветные лица никогда не запоминаются! И что только мистер Вейр нашел в ней?
Она опустила руки с биноклем на колени и нахмурилась. Что же делать? Спуститься к ним под руку с этим увальнем, показать, что ей все равно? Нет, там мисс Вейр – она может так съязвить, что трудно будет сдержаться и не выдать себя. Гертруда вновь жадно прильнула к биноклю, и сердце у нее защемило: он улыбался этой блеклой девице! Ах, как он улыбался! Она, кажется, что-то рассказывала – виден был только темный затылок – потому что время от времени мистер Вейр кивал, не сводя с нее заинтересованного взгляда.
Он чуть подался вперед, словно плохо расслышал ее слова.
– Коррики? Вы говорите о той семье, где все играют и поют?
– Да, – сказала Делия. – Вы тоже на них ходили?
– Еще бы! Они молодцы, делают настоящее шоу. У вас ведь они тоже показывали слайды?
– Да, про морской флот, а еще всякие смешные картинки. Но больше всего мне понравилась музыка!
Что это был за вечер! Восемь лет прошло, а все помнится, как вчера. Зал Института механики, ярко освещенный электрическими лампами, набился битком – многие даже стояли. Еще бы: премьера! Это была огромная удача для нее – попасть на премьеру. Даже на обычные концерты они выбирались редко, разве что на выступления «Тасманийского соловья»19, которые любил отец (мистер Вейр понимающе улыбнулся). А Коррики были поистине великолепны! Что они только ни исполняли: оркестровые пьесы, сольные номера, романсы и шуточные песенки. А три сестры и брат вместе станцевали настоящий танец шотландских горцев!
– Мне кажется, они такие счастливые, эти девочки Корриков: быть одаренными, жить в такой дружной семье, вносить свой вклад в общее дело… Знаете, я всю жизнь мечтала быть музыкантом.
– Но вы, кажется, говорили, что хотели стать врачом? – заметила Ванесса. – Даже латынь учили.
Делия смутилась.
– Да, это тоже было…
Она почувствовала, как краснеет, и поспешила сменить тему.
– Какой здесь зал красивый! В нашем Альберт-холле он куда скромней.
В самом деле, зал был роскошный. По трем стенам тянулись балконы, а в торце имелась еще и обширная галерка. Узорчатый потолок мягко скруглялся по бокам, сквозь окна вверху темнело вечернее небо. Позади сцены высился орган, похожий на сияющий дворец: его трубы венчались чем-то вроде островерхих крыш. Оркестр уже рассаживался вокруг черного лакированного рояля, и инструменты, то один, то другой, подавали голоса: вот заворчал по-стариковски фагот, загудели валторны; скрипка полоснула воздух – раз, другой – и зашлась в скороговорке стаккатных нот. Все это наполнило Делию радостным волнением, какое бывает в канун Рождества. Хотелось подольше наслаждаться этим предвкушением чуда: не срывать исступленно ленты со свертка, а развязывать их медленно, по одной, с замиранием сердца слушая, как шелестит бумага. Но вот уже протяжное «Ля» гобоя положило конец общей какофонии, и оркестр послушно отозвался, повторив ноту-эталон десятками разных голосов. Гул в зале быстро стих, чтобы почти сразу смениться аплодисментами: на сцене появился чернявый, как ворон, фрачный пианист. Последние мгновения на то, чтобы откашляться и, скрипнув стулом, сесть поудобней; последний торопливый шепот: дирижер уже поднял руки.
Издалека донеслась перекличка охотничьих рогов; налетел ветер тревожным тремоло струнных, а за ним – успокаивающая пианинная гамма, снизу вверх и сверху вниз. Еще дуновение, меланхоличный аккорд деревянных, и – ах! – вылетели из лесу всадники и помчались, трубя в рога, с крылатыми плащами за спиной. Что за радостную весть несут они, королевские глашатаи? Нет времени подумать об этом: решительно вмешивается фортепиано, чтобы дать дорогу новой теме, и уже видятся Делии воздушные танцовщицы в напудренных париках – маленькими шажками двигаются они, привстав на цыпочки.
Басовитый кашель, оглушительно громкий, заставил ее содрогнуться и сжаться в комок – до того всегда стыдно за тех, кто неуклюже поводит плечищами в крохотной лавке, забитой хрупкими драгоценностями. Так когда-то бывало стыдно и за отца.
Сидевшая рядом Ванесса обернула лицо в сторону нарушителя; лоб ее прорезала страдальческая морщинка, губы гневно сжались. Она не побоялась бы шикнуть на него, если бы могла, – подумала Делия и почувствовала, что благодарна ей за это.
Музыка, светлая и искрящаяся, быстро затянула ранку, сквозь которую начали было сочиться неприятные воспоминания, и Делия, закрыв глаза, вновь обратилась в слух – бестелесно и безостаточно, чтобы не пропустить ни ноты, чтобы унести все в памяти и потом, когда нужно, припадать к этому источнику в отупляющей рутине домашних дел. Руки, затянутые в перчатки, сжимали программку, в которую она заглянула-то один раз – до начала концерта; зачем? Все понятно: вот первая часть, анданте, сменилась адажио, задумчивым и таинственным, и пальцы задвигались безотчетно, изголодавшись по клавишам. Мелькнула мысль: в следующий же раз, когда будут дела в Сити, зайти в ту книжную аркаду – там ведь был большой нотный отдел… И сразу же: ведь дома нет пианино! И затем: нет, все равно так я не смогу… Вздох украдкой, и до самого аллегро – тягучая грусть, к которой так подходила эта музыка.
Когда же отгремел финал – короткая третья часть пронеслась вихрем, ошеломив ее, – Делия совершенно забыла все свои печали, настоящие и мнимые. Она так восторженно аплодировала, что мистер Вейр, кажется, раздумал спрашивать ее о впечатлениях и только заметил:
– Вам легко угодить, мисс Фоссетт! – так лукаво, что она смутилась. А он продолжал: – Это, конечно, очень неплохой оркестр, но мне все-таки жаль, что вы не слышали Мельбурнского симфонического: он не играет в этом году. Вот если бы приехали в прошлом…
– Ну, сегодня они вполне справились, – возразила Ванесса, – хотя такую несложную вещь грех испортить. И с пианистом нам сегодня повезло.
– Ты так говоришь, будто часто слышишь здесь плохих пианистов.
Они вышли в фойе, не переставая болтать. В воздухе стояло праздничное, оживленное гудение – сотни столичных меломанов обсуждали услышанное, предвкушали вторую часть, и неописуемо приятно было находиться среди них и тоже делиться впечатлениями на равных.
– В нем есть что-то бетховенское, в этом концерте, – сказала Ванесса, вертя в пальцах бокал. – Вам не показалось?
– А, так вот почему его Второй понравился мне больше, – рассмеялся мистер Вейр.
– Тебе понравился не концерт, а хорошенькая пианистка. А немцы в музыке все равно дадут фору кому угодно. Хотя Сенс-Санс великолепен, спорить не буду.
– А как вам эта его шутка со сменой ролей в третьей части? Я чуть на месте не подпрыгнула! – восхищенно призналась Делия. – Решила даже, что оркестр ошибся, но ошибиться так слаженно…
Голова у нее слегка кружилась от возбуждения, словно она выпила вина вместо лимонада (Агата не одобрила бы спиртного). Вокруг смеялись и галдели, иностранное имя заезжего пианиста носилось из уст в уста, коверкаясь на все лады. Звенели бокалы; пахло духами и табаком. В какой-то момент Делия почувствовала, что кто-то наблюдает за ней; едва она повернула голову, как белое лицо в обрамлении темных кудрей скрылось за веером, а потом и вовсе исчезло в толпе. Померещилось, решила она – не без тени тревоги, впрочем; но вот раздался звонок, и вместе со всеми они вернулись в зал.
Шехерезада, объяснила ей Ванесса, была женой свирепого восточного правителя. Разве вы не слышали об «Арабских ночах», мисс Фоссетт? Ну неважно; этот правитель – султан Шахрияр – поклялся убивать каждую новую жену после первой ночи, но умница Шехерезада спасла свою жизнь, рассказывая ему сказки, столь увлекательные, что он не мог не дослушать до конца. К слову, сказки действительно прелюбопытные, особенно с бёртоновскими комментариями. Жаль, достать это издание трудно: цензура из кожи вон лезет, лишь бы публика не увидела чего-нибудь «неприличного».
Делия хотела спросить, откуда Ванесса все это знает, но аплодисменты оборвали беседу, и вот уже, после паузы, грянула в унисон грозная медь.
Она встретила эту музыку с опаской: что можно ждать от композитора, который написал сюиту по мотивам сомнительной книжки? Но скоро, очень скоро у нее – против воли – побежали по спине мурашки, и сладко сжалось в груди, до того проникновенно пела в тишине скрипка. Новая тема набежала легкой волной – и вдруг выросла, обдала сияющей россыпью мелких брызг. Не может быть это – сомнительным, неподобающим, да если бы и было – боже мой, какая разница, если так хорошо, если душа взмывает в ослепительную высь, и слезы выступают на глазах, и думаешь только об одном: пусть это продолжается, пусть никогда не наступит серое, будничное – шляпка, трамвай, вежливое прощание. Нет, не сейчас: еще целых три части. Вечность.
Музыка говорила с ней, листала страницы волшебной книги, написанной певучей вязью, и Делия чуть не вскрикивала от радостного узнавания никогда не виденного, пряного и цветистого Востока. Дворцы и мечети, смуглые рабы и персидские красавицы в чадрах, верблюды, груженые диковинными товарами. Я знаю, прошептала она мысленно, я понимаю тебя, великий мастер из далекой заснеженной страны, пусть даже мне незнаком твой родной язык. Вот же она, Шехерезада – эта чарующая скрипка; она ткет узор своих сказок – убаюкивающе, нараспев – до рассвета еще много времени. Одна история сменяет другую: то нежная и трогательная – о любви; то драматическая – картина погони, боя. В конце концов яростный шторм разметал в щепки корабли, и перехватило дыхание от этой мощи, будто и ее окатило волной.
Подлокотник рядом хрустнул, и Джеффри повернул голову: девушка сидела бледная, с припухшими глазами, и комкала в руке носовой платок. Она казалась потрясенной, и он, неожиданно для себя самого, почувствовал уважение к ней. Маленькая мисс Фоссетт, оказывается, умела не только смущаться, но и слушать музыку! Когда смолк оркестр после долгого, постепенно затухающего финала, она аплодировала восторженно, но с лица ее не сходило отрешенное выражение. Видно было, что она хотела бы сейчас помолчать, и он тактично не стал начинать приличествующей случаю болтовни.
Обе девушки уже двинулись к выходу, и тут Джеффри обнаружил на полу возле соседнего сиденья платочек. Голубой платочек с вышитой золотистыми нитками надписью: «Адриана».
Он догнал их уже в фойе. Мисс Фоссетт покраснела, когда он отдал ей платок – впрочем, она вечно краснеет. Иногда это даже выглядит мило. Она по-прежнему витала в облаках, но потом, когда он помог ей надеть пальто, вдруг спросила:
– Так султан все-таки уснул?..
Джеффри справился с удивлением почти сразу.
– Да, – подтвердил он утешающе, – и Шехерезада ушла из спальни на цыпочках.