Скрипучий крик ворвался в сон, и все пропало: бесчисленные ступени, коридоры, ведущие в никуда, и страх, что за следующим поворотом она снова попадет в тошнотворную, липкую ловушку. Каким облегчением было открыть глаза и обнаружить вокруг надежные стены Агатиного дома! За окном синело небо, и вороны перекликались гортанными голосами. Было душно, простыня вся сбилась, а скомканное одеяло валялось на полу. Наверное, оттого и кошмары, что душно. Прошлой ночью она заснула, как убитая, и казалось, что все тревоги остались позади, на другой стороне Бассова пролива; но, видно, сны эти будут преследовать ее всю жизнь.
Делия проворно поднялась и, плеснув воды в таз, принялась умываться. Из соседней комнаты доносились деловитые шаги, а вслед за ними в молчании семенили другие шажки, быстрые и легкие. Должно быть, уже поздно, озабоченно думала она, растирая мокрой губкой руки и шею. Покончив с умыванием, Делия начала причесываться, то и дело бросая взгляд в небольшое круглое зеркальце, висевшее на стене. Волосы были единственной ее радостью: густые и блестящие, они слегка вились и цвет имели сочный – темно-каштановый с золотистой искрой. Остальное же – сущее разочарование. Ах, чуточку бы жизни добавить в надоевшее свое лицо, такое бесцветное, с мелкими чертами, такое ненастоящее, словно художник бросил рисовать портрет, не доведя до ума даже карандашный набросок. Глаза, и те были не карие, как у сестры, а словно выцветшие до нелепого какого-то, совиного цвета. Хоть плачь.
Тут постучали в дверь, и, не дожидаясь, пока она откроет, вошла Агата – свежая, аккуратно причесанная и одетая для церкви в хорошее платье из генриетты3, отделанное шелковым крепом. Она сказала: «А я собралась тебя будить», – и тут же, не теряя времени, захлопотала вокруг. Словно опытная горничная, перетрясла простыни и застелила кровать; затем, как накануне, помогла Делии затянуть корсет и убрала ей волосы, заколов на макушке длинными гагатовыми4 булавками. Руки у нее были ловкие, и их прикосновения быстро разогнали глупые печали. К тому же впереди было столько интересного: столичный город, новые знакомства… Воодушевленная этими мыслями, Делия торопливо оделась. Черное платье, хоть и шелковое, портило ее еще больше; но можно ли сейчас думать о себе и своем тщеславии?
Завтракали все вместе, сидя за круглым столиком в гостиной. Пятилетняя Тави, одетая в простое белое платьице с фартуком, по-прежнему стеснялась Делии и лишь украдкой наблюдала за ней, задрав курносое веснушчатое личико. Она едва ли помнила свою единственную поездку на Тасманию: это было три года назад. В остальное время Агата ограничивалась тем, что регулярно высылала родным фотографии дочки. Отец же, в свою очередь, не торопился приглашать их снова. Эта разобщенность мучала Делию много лет, с того самого дня, когда из Лондона пришла телеграмма, перевернувшая все. Ведь обычно бывает наоборот – общее горе сближает семью; но нет, только не у них. Так и тянулось бесконечно: отец все глубже уходил в себя, миссис Фоссетт почти все время проводила в спальне, пытаясь смягчить его сердце своими недугами – настоящими или мнимыми, кто знает. Только младшие дети, близнецы Сара и Пол, которым только что сравнялось тринадцать, по-прежнему были не разлей вода. Но им, беспечным, неистощимым на проказы, хватало общества друг друга, и Делия чувствовала себя с ними чужой.
Они выпили чаю с бутербродами, убрали со стола и вышли в палисадник – ждать Агатиных знакомых, чтобы вместе ехать в церковь. Улица казалась пустынной, не слышно было голосов: никому из соседей-прихожан не нужно было пускаться в путь так рано. Стоять на солнце, да еще во всем черном, было жарко, к тому же утро выдалось безветренным. К счастью, через несколько минут послышался конский топот, и к воротам подъехала вагонетка5 без крыши, запряженная гнедой лошадью. Сидевший на козлах дородный джентльмен в котелке и черном воскресном костюме приветственно помахал им рукой и сделал знак забираться внутрь. Там уже помещались две пассажирки, одетые нарядно, хоть и небогато. «Это Делия», – сказала Агата, и дамы заулыбались, кивая и жестикулируя. «Как хорошо, что вы приехали», – сказала та, что постарше, с алыми лентами на шляпке, и Делия покраснела от удовольствия.
Миновав тихий жилой квартал, примыкающий к парку, вагонетка выехала на большую улицу. Высокие каменные дома с козырьками, закрывающими от солнца тротуар, стояли впритирку друг к другу, как в центре Лонсестона. Посередине улицы были проложены две пары рельсов – видимо, совсем недавно, потому что дорогу еще не успели как следует разровнять. Мельбурнские трамваи Делия видела еще раньше, по пути из порта. Они не были, как в Хобарте, двухэтажными и состояли из двух вагонов: один закрытый, а другой, впереди, – вроде веранды на колесах. Провод сверху не тянется, и нет длинного рога на крыше – до чего необычно! По утрам в воскресенье трамваи, конечно же, не ходили, и если бы не добрые люди, говорила Агата, трудно было бы им добираться в церковь. А переселяться ближе к городу она не хотела: очень уж плохой там воздух.
За перекрестком они высадили Тави, которая ходила в воскресную школу, а затем свернули в боковую улочку, подальше от колдобин и ухабов. Дамы наперебой делились с Агатой новостями, но Делии было трудно уследить за беседой: они говорили слишком быстро, и предмет был ей незнаком. Она вновь стала озираться по сторонам. Жилые дома вскоре закончились, и слева показалось невысокое здание с обширной лужайкой перед входом, а справа – группа темно-серых базальтовых построек, отороченных желтым камнем, словно платье – тесьмой.
«Что это?», – спросила она, дождавшись паузы в разговоре.
Дамы охотно рассказали ей, что первое – это методистский6 колледж, а рядом школа для слепых. «А вон там, – добавила Агата, показав на островерхую башенку, что торчала над кронами деревьев, – там мы учились, все втроем».
Тем временем вагонетка свернула направо и катила теперь по широкому, в три ряда, элегантному бульвару. Они уже ехали здесь позавчера, мимо молодых деревьев и клумб, которыми разделялись дорожные полосы, но много ли успела она рассмотреть, измученная качкой, через задник извозчичьего фургона? Теперь же, боясь пропустить интересное, Делия тянула шею, выхватывала взглядом то богатый фасад, то вывеску отеля. Город надвигался темной глыбой, подпирая небосвод исполинскими домами и шпилями церквей. Заводские трубы не дымили, воздух был прозрачен и полон тишины – совсем не так, как в день ее приезда, когда все вокруг гудело и грохотало. Впереди, за мостом, высилась необычная конструкция из четырех тонких опор, державших циферблат, а через дорогу от нее – громадное, в целый квартал длиною, здание вокзала. Один этот вокзал превосходил по размеру все, что Делия видела прежде: и лонсестонскую мэрию, и дом парламента в Хобарте. А как иначе, думала она, запрокинув голову; ведь это столица! Тут – все самое интересное. Галереи, театры, магазины – во множестве. Настоящая, яркая жизнь.
К ее огорчению, они не стали углубляться в Сити, а повернули на первой же улице, перед массивным безголовым собором из светло-коричневого камня. Справа тянулись железнодорожные пути, а за ними поблескивала река, довольно широкая и казавшаяся даже сейчас, ясным утром, не голубой, а бурой. «Я не знаю, почему она такая, – отмахнулась Агата. – Грязная, должно быть».
Проехав несколько кварталов, вагонетка остановилась у двухэтажного дома со стрельчатыми окнами. На церковь он походил мало, лишь над фронтоном, отделанным в шахматную клетку, виднелся крест. Дождавшись, пока их возница привяжет лошадь, они все вместе вошли в дом и поднялись на второй этаж. «Общество глухих штата Виктория» – успела прочесть Делия на табличке, прибитой к двери; и потом еще указатели: «Библиотека», «Зал собраний». Туда, в зал собраний, они, судя по всему, и пришли. Он был просторным, хотя и уступал немного их приходской церкви в Лонсестоне. На маленькой сцене помещалась кафедра и рядом с ней – алтарь. Вместо скамей тут были составленне рядами простые стулья. Народу оказалось довольно много. Кто-то сидел неподвижно, погруженный в себя, другие общались – беззвучно, нарушая тишину только скрипом стульев да покашливанием. Агату быстро заметили знакомые; то один, то другой стал оборачиваться к ней, чтобы поприветствовать. В их глазах читалось сочувствие, но она отвечала им спокойной улыбкой.
На сцене появился священник средних лет в литургическом облачении, а за ним – седоватый джентльмен в старомодном черном сюртуке. Все встали.
– Господь всеблагой, – услышала Делия и вздрогнула, до того привычным стало ей за эти дни безмолвие.
Руки переводчика ожили, взметнулись – он был теперь похож на дирижера. После краткого вступления запели гимн. Ни органа, ни пианино здесь не было, и голос священника, звучный и ясный, одиноко летел с кафедры в неслышащий зал. Делия смешалась: она не знала, петь ли ей вслух или присоединиться к остальным, чьи руки слаженно и четко выводили слова гимна. Она чувствовала себя так, словно попала на молитву в китайский храм, до того странным казалось все вокруг. Дома все было иначе: запрягали пару гнедых в ландо, которым очень гордилась миссис Фоссетт, спускались с холма в город, и там, в любимой своей приходской церкви, она на час забывала обо всем – растворялась, уносилась куда-то. Большой орган, стоявший в галерее, звучал торжественно и строго, наполняя сердце покоем. Теперь же, лишенная знакомых стен, она утратила способность чувствовать и лишь нелепо разевала рот, словно рыба, выброшенная на берег.
После гимна прихожане сели, и служба продолжилась, как заведено – новости, чтения, псалмы – но Делия все никак не могла сосредоточиться. Вместо того, чтобы слушать, она водила глазами вокруг, выхватывая цветные пятна на белой стене: зеленую сутану священника, алые цветы в вазах по краям сцены, пурпурное покрывало на алтаре. Это успокаивало ее, но мысли отчего-то занимало только одно: какой будет ее новая жизнь? Найдет ли она людей, с которыми можно поговорить по-настоящему? Услышит ли ее кто-нибудь здесь, в огромном чужом городе?
К причастию она подошла со стыдом в душе. Ей чудилось, будто священник знает о том, что она не слушала проповеди; но он не отметил ее, ни взглядом, ни жестом не выделил из вереницы остальных прихожан. Может, она и правда станет здесь своей – со временем.
Расходиться не спешили. У выхода из зала Агату окружили знакомые, и было видно, как она рада с ними пообщаться, особенно сейчас, когда невозможны визиты и развлечения. Какая она все-таки хорошенькая, подумала Делия; ее даже траур не портит. Все то же мягкое сияние в глазах; а когда, задумавшись, опускает ресницы – это так красиво, что перехватывает дыхание.
«…моя сестра», – разобрала она обрывок реплики, и тут же Агата заозиралась, замахала ей: «Иди же к нам». Все внимание переключилось на Делию, и она оробела. От волнения ей трудно было разобрать все имена, которые называли, представляясь, прихожане, и она лишь с улыбкой кивала всем. Это были, главным образом, дамы Агатиного возраста и старше, хотя во время службы Делия приметила нескольких своих ровесниц. Наверное, с ними можно было бы подружиться, но они держались вместе, стайкой, и она не решилась к ним подойти.
Агата показала ей здание. На первом этаже, рядом с библиотекой, находилась игровая комната, где любила собираться молодежь. Была здесь своя типография, печатавшая «Ежемесячный листок»; устраивались лекции и чаи, спортивные состязания – одним словом, жизнь кипела. До недавнего времени и они с мужем регулярно приезжали сюда… На лицо Агаты набежала тень, и она опустила руки. Что теперь об этом говорить?
«Подожди, – Делия тронула сестру за локоть, когда та повернулась, чтобы идти к выходу. – У вас такая дружная община. Почему ты не попросишь помощи?»
Та слегка нахмурилась; осмотревшись вокруг – нет ли любопытных глаз – сказала:
«Какой помощи? Денег?»
Путаясь и чуть конфузясь от ее строгого взгляда, Делия напомнила о благотворительном доме, который Общество построило совсем недавно. «Ты ведь сама писала о нем в письме».
«Это для стариков и больных, – прервала ее Агата. – А таким, как мы, стыдно просить».
Наверное, она знает лучше, думала Делия, следуя за сестрой к выходу. Никакими планами та не делилась, но ее уверенность действовала ободряюще. Они не пропадут. Не должны пропасть.
Ехать домой было не очень приятно: солнце припекало вовсю, а мухи и пыль не добавляли радости. Всю дорогу Делия мечтала только о тени и холодной воде. Когда наконец прибыли, она снова обтерлась губкой и сменила платье. Сразу стало полегче. Но отдыхать по-настоящему она не посмела: Агата, едва переодевшись, начала готовить воскресный обед, и ей было стыдно сидеть сложа руки.
«Давай я помогу», – сказала Делия, заглянув на кухню, где уже шкворчало масло, и от плиты тянуло жаром.
«Я справлюсь сама».
Она, однако же, не сдавалась и принялась выпрашивать хоть какой мелкой работы, лишь бы чувствовать себя нужной. Тави играет одна, не хочет слушать книжки – говорит, что ей сегодня уже много читали. Может, какую пуговицу нужно пришить?
«Но ведь нынче воскресенье, – сказала Агата. Потом, вспомнив, очевидно, о скором переезде, добавила: – Если только сложить вещи мистера Клиффорда в ящик…»
Делия горячо подхватила эту идею, и сестра, улыбнувшись, ответила ей благодарным жестом. Она редко его использовала – он напоминал обычное «спасибо», но делался обеими руками. Делия старалась переводить знаки в слова, если они имели для нее особое значение, и озвучивать их в уме, открывая новые оттенки смысла.
«Я так признательна тебе за помощь, – мысленно приговаривала она на все лады, снимая книги с полок и вытирая с них пыль. – Ты молодец. Это так здорово, что ты приехала! Нам хорошо вместе. Я очень люблю тебя».
Разномастные томики из библиотеки мистера Клиффорда – педагогика да немножко технических – один за другим перекочевывали в ящик, и собственные руки казались Делии ловкими и быстрыми, и хотелось свернуть горы, чтобы не разочаровать человека, так щедро похвалившего тебя. Так бывало в детстве, когда она правильно отвечала на хитрый вопрос Адриана, и он восклицал: «Точно! Ну и память же у тебя!» А она и сама не знала, почему ей так легко давалось все, что он рассказывал. Теплый тенорок, то и дело украшавшийся переливами заразительного смеха, вливался в ее голову, как морская волна; схлынет волна – а знания остаются лежать, как сокровища, принесенные прибоем. Она с тихой радостью носила в себе эти сокровища и редко кому их показывала; честно говоря, показывать было особо некому: отец считал их бесполезными и даже нездоровыми для девочки, остальным и вовсе не было дела.
Адриан однажды сказал ей: «Ты вырастешь умной женщиной». Как удивительно это прозвучало! «Умный» в сознании Делии всегда связывалось с мужчинами и виделось ослепительным нимбом над их головами. Мужчины делали открытия, изобретали машины, творили «настоящую», как говорил отец, литературу. А женщинам предназначалось быть хранительницами домашнего очага и верными, любящими спутницами мужей. Об этом твердили нянюшка и мисс Шульце, об этом писалось в книжках, по которым она училась, – во всех, какую ни возьми: география ли, история, французский. И вдруг – эта фраза, серьезный взгляд и большая теплая ладонь на затылке. Её Адриан, умный и талантливый, пообещал, что когда-нибудь Делия сможет приблизиться к нему. Разве мог он сказать неправду? Конечно, она поверила в эти слова; и уже потом, когда не стало больше рук, готовых дружески потрепать ее по щеке, она придумала себе новое имя и вышила его на платочке. Как будто совершила магический ритуал. По правде говоря, вышивание – не особо интересное занятие, хотя и считается лучшим видом искусства для женщины. Самые затейливые узоры остаются холодными, в отличие, например, от стихов. И там, и там есть рисунок, ритм, мотив; но может ли вышивка сказать так много, как слова?
Делии стало радостно и невесомо, будто ее наполнили горячим воздухом, как дирижабль. Ах, если бы можно было всегда жить с этим чувством! Сделаться раз и навсегда другою. Но сколько бы она ни думала, ни мечтала об этом, ничего не менялось в ней. Оставались только воспоминания, да вышитый платочек, да лицо на фотографии, в котором – если очень приглядеться – можно увидеть ее собственные черты.