Ужасы кормят нас адреналином.
Вот за что мы их любим.
С Хеллоуином, читатель!
Лишь бы не в сон,
где эротофантазий
не счесть,
где выплывает из ваты объятий
киноварь страха и лесть,
тонут обмылки – ладошки
на лицах —
не заходи в туман,
он совратит синий бант на косице,
смерчем затянет в обман.
Он заползет языком слизня в ухо,
он до мурашек дотек,
бешеный секс,
где прохожая шлюха,
цедит лобка липкий клок.
Пройди игру за мастера,
за мастера пыток и слез,
тащи волосатую когтями поперек паркета,
брось сквозь вазы, стеклянные рамки, торшеры —
об стену,
подушку – в визжащий ибальник.
Успокойся.
Дыши, дыши…
Сядь, вставь, вынь из глотки трусы.
Сдуй перья с лица.
Прими по роже.
Кончи.
На лице то ли улыбка,
то ли запасной вход в вагину,
в ней квадрат пятипалой тоски,
смерть любимой во время акта
под крик замогильный
надрывный,
который
руками ужаса
расшнуровывает
виски.
Звон бутылки об асфальт.
Дамочка после фуршета, ежа рожицу,
дико выдергивает из плиток шпильку.
Шаги.
Маньяк?
Тролль, клоачный шутник?
– Настоящий.
Деменция – оперение пульсирующей предстаты
в испарениях парного гнездовья.
Морда отпетого маньяка,
без коньяка выпущенного из гастронома,
– Отвали!
Скисшим студнем дрожат глаза.
Яд в подгузниках хромосом.
Кома.
Замысел глух и сверчком стрекочет в мошонке.
Трахать лобковый пух?
– Полноте!
– Сколько раз назвала дураком?
Скотч на щеках.
Столбик водопроводный в руках.
Босоножка без шпильки.
Ужаса
деревянный озноб —
хелло, Хеллоуин,
мертвяк и сноб —
три па зеленой
кики-муры,
в куске вагины
ногтем ноги, —
ура!
Смелее,
откинь вуаль,
невесты сгнившей
узришь печаль
и желтый спорыш
в норе ноздри,
а кто в зрачках —
лучше не смотри.
В руках ассистента хирурга
возмездие сонным лжецам,
проктологам и демиургам,
научным хмырям и скопцам.
Безумнейший страх не остудит
его ослепительный фас,
лишь в полночь будильник разбудит —
спешит наверстать скорбный час.
Не брезгуя призрачной гнилью
под сферой больничных зеркал,
припомнит, как кофе с ванилью
над шлюхой убитой алкал.
Не воскресил – лишь забвенью
не предал заоблачный лик
и понял, что нет места тленью
в том мире, где рай невелик.
Пусть когти уверенных гарпий
сдирают со щек трупный грим,
усмешка сквозная, как скальпель
насытится телом нагим.
Проще нет – геометрию века
втиснуть в последний свинец.
Вот – пуля. Вот – лоб. Вот – исходная веха.
Не важно, как жил, где конец,
не важно в каких обитал окаянствах,
кого перед смертью позвал,
рассеется в памяти кокс или пьянство,
нетленно одно – идеал.
Когда-то влюбился в портрет незнакомки,
а рядом – трехцветный тритон.
Но лик неземной проступал сквозь пеленки,
стаканы и небосклон.
Ты труп. Но не стерся в сознании вектор
туда, где блаженная дрожь,
едва лишь в мертвецкой погаснет прожектор,
ты заново собран – и прешь
на свет, напролом сквозь теченья и скалы,
сквозь спальни любовных утех.
Ты – точка, ты – рифма, ты – маленький шалый
свинцовый восторженный смех.
Печь не сработала,
перегорели пробки,
жареный дух не наполнил
молекулами этила стопки.
Тайно из мертвого глаза
по щеке скатилась слеза,
растопник ее не заметил:
пить на работе нельзя.
Лишь галочкой в строчке пометил.
А птичка, с журнала взлетя,
села на мертвые брови,
отчету о смерти вредя.
– Галка, лети на место!
Нету в покойниках боли!
Слезу на язык попробовал:
– Конденсат, что ли?
Чудеса невозможны.
Афродита, вынутая из волн,
не дыша под скальпелем садомазы,
включается в гонку порн —
ографий
и наркотическое забытье,
после того, как под призмой пил
измазохОстят ее.
Чтиво пьес – вне регресса,
ужас взлетает, увы,
на карусели прогресса,
где рельсы экстрима кривЫ.
Взмах топора
рассекает рассвет пополам,
тромбами сгустков
удавлен анал комара.
Сел на большой,
наглотался до рвоты, стервец,
высосал каплю последнюю,
только взлететь не успел.
Лютиком синим ладонь
загребает могильный туман,
силясь сорвать одуванчик,
но разлетается прочь.
Втоптан в манжету травы
сломанный свежий нейл-арт,
мясо под ним палача,
кровь его и жиропот.
Заведи руки
за кольца муки,
ты не в «холокост»
играешь
попробуй – в ошейник
и ключиком тонким
по часовой.
Не прост?
Я вижу: скальпель
энциклопедий
пролистал – ого!
Но знаешь, где
мои главные нервы?
Далеко.
Они созвучны клаксону тротила:
задел – и взрыв!
Слово» атака» – тайная сила.
Ты все еще жив?
Мутант в колыбели —
стократно злее.
Оглянись:
заплачет младенец,
куснет, не жалеет.
Платочком утрись.
Она уползала, и кровь текла
ручьем
из разорванных бедер.
Он выл за скалой,
искал и вонзал
в туман
раскаленные ноздри.
Но шквал обманул,
унес аромат ее ран
далеко на запад.
Он выл, бесновался,
винтовку дугою загнул
и жижею глаз
на гальку прибрежную
капал.
Шаги… и шаги…
Только послушай, за дверью
встал и ревнует, скот.
Я его ненавижу, презрением мерю
каждый его приход.
Шаги и шаги…
Что ему надо?
Там – минус сорок, мороз,
брошенные среди снегопада,
корчатся пестики роз.
Ухо к двери приставил…
Не должна, а пристал…
Пусть знает – здесь праздник!
Гора шоколада!
Музыка! Смех! И бал!
И какой!
На пуантах! На шелковых крыльях!
В объятьях гирлянд и свеч!
(Не зови меня только к хороводу бутылей,
не зови меня только – лечь).
Я же знаю, он точит напильником,
и если ему не открыть,
все равно кровь прольется насильником,
и не твоя, может быть.
Что значит в па смердеть с мерзавцем,
где зависть дергает за нитки,
в той вековечной клоунаде,
где совесть, ложь и смерть – клубком?
Не просто все распутать – бросить
здесь догнивать в слюне экстаза,
людская мерзость для подонка,
как тихой устрице – поток.
Гниль и болота жижа – страхи
лишь для детеныша в кроватке.
Спи, детка, не гляди – ублюдок
опять в экстазе над тобой.
Снова этот, в черном плаще
ослепительный,
почти идеал.
Он входит, бросает на кресло шарф,
сквозь носок его омерзительный
зеленый мизинец пророс
(лучше бы вовсе бос!)
Сексуальное нечто бубнит под нос,
напевает,
и нежной рукой по кнопочке
раз – де – ва – ет.
И вот уже где-то в ногах
замирает.
-1-
Услышала сука: зародыш пищал,
кривя полосатую рожицу,
он ушки на темя вострил и пинал
куда-то меж ребер под кожицу.
Наверно, можно, бояться
век выворота наоборот,
или проблему, что мимо
горшка этот даун нальет.
Адсорбции нож бесполезен -
молвою предотвращен,
и в мебельном хлорвиниле
не сможет напакостить он.
-2-
Лишь бы в клинике не сорваться —
зеркалом светят органы,
думаешь, он единственный, кто
споткнулся об зад твой порванный?
Не любила, не прижимала к груди,
матку вырвала вместе с инстинктом.
В поднебесные дали гляди,
утягченные солнечным сфинктером.
Родила младенчика своего,
бросила в ящик роддома —
будет ручки к тебе тянуть
всю жизнь
из дыр космического содома.
– 1-
В точке А – совпадают глаза,
в точке В – расцветает пупок,
конечности – плавный разрез
вдоль симметричного туловища.
Пульс подчиняется взгляду,
равному скорости света,
мозг подчиняется звуку
на уровне биоволн.
–2-
В стадии размножения он сдирает с себя кожу,
становится беззащитен, кровь отходит из мозгов,
мозжечок его обнажается, содрогается тело в конвульсиях,
передаются импульсы в каждый клокочущий нерв.
И обнажаются зубы, и прорастают щупальца,
и тянется он когтями к лохматой самке своей,
сдирает с нее шкуру, впивается в тело зубами,
в экстазе она замирает, закатывая глаза.
От трения тел и аур эфир заполняют помехи,
и у него – стоны, и у нее – дрожь.
Потом они расползаются, влезают в свои шкуры,
вытягивают губы и произносят: «П – О – К – А …»