Наутро, встав в постели, с удовольствием умывшись и одевшись, он встал перед зеркалом и впервые за невесть какое время посмотрел на себя.
Над комодом возвышался брутальный мужчина, который весьма понравился профессору Звонцову.
Точнее, не брутальный, этого качества в нем не имелось никогда, а экспрессивный. Сжатый в кулак, но готовый хоть сей же час отдать в достойные руки всю свою энергию.
Чем-то имманентным, глубоко внутренним – а не только могучим ростом, благородной осанкой, сдержанной прической и выразительными чертами умного лица – напоминающий почти списанного ныне со счетов поэта Владимира Маяковского.
Без всяких намеков на судьбу, а общей аурой облика.
Подмигнув титану рубленых строк, Звонцов поспешил к морю.
Саша ждала его на прежнем месте – именно ждала, поскольку обернулась, не дав пройти последний десяток шагов.
Поблизости никого не виднелось; суровая бабушка пребывала в счастливом неведении относительно своей внучки.
Они до самого завтрака стояли рядышком у кромки прибоя и разговаривали на разные темы: от выяснения причины, по которой утренний турок носил свои булочки не в сумках, а на голове, до обсуждения достопримечательностей далекого Омска, известных Звонцову лишь понаслышке, а Саше неизвестных вовсе.
После обеда, законно прикрывшись фитнес-центром, девочка, пришла к нему – не дожидаясь визита горничной, они отправились за территорию.
Навестили магазин с восточными сладостями, потом сидели на той же скамейке. Болтали о всякой всячине и обнимались с целомудренной нежностью, хотя на этот раз для утешений поводов не имелось.
И так прошло несколько дней, слившихся в один, повторяющийся вновь и вновь.
Общение с девочкой не надоедало Звонцову. Напротив, он находил в себе какую-то неожиданную радость от того, что может привнести в ее очевидно не очень солнечную жизнь хотя бы кратковременный свет. Этот свет отражался в нем самом – так, как не отражался уже давно.
Профессор умел и любил общаться с молодежью. Со своими студентами… а еще больше со студентками. Да, со студентками особенно, он не стеснялся признаться в том самому себе, поскольку не видел в том ничего из ряда вон выходящего, пока дело не выходило из границ. Он был нормальным мужчиной со всеми нормальными – хоть и профессионально загнанными в подсознание – желаниями. Ну если не желаниями, то хотя бы откликами. Тем более, что ему было не восемьдесят лет, а почти вдвое меньше. Споря с коллегами, он всегда утверждал, что общение мужчины с женщиной, даже если этот мужчина – преподаватель, а эта женщина – девчонка и вчерашняя школьница, имеет под собой чувственную основу. И что противоестественно, когда этой основы нет.
Разумеется, сейчас пришел не тот случай. Саша была не вчерашней, а нынешней школьницей; до поры предощущения себя женщиной ей еще оставалось года два. Но рядом с ним она оживала, и Звонцову хватало этого ощущения.
Которое казалось отцовским, даром что по стечению обстоятельств к своей настоящей дочери ему ничего подобного испытать не довелось.
Впрочем, он не задумывался о причинах своей радости; он просто гулял с девочкой по городу и кормил ее рахат-лукумом.
Не задумываясь ни о чем, даже не считая дней до конца отпуска.