Но не та, от которой по утрам бешено колет голову и чувствуешь себя выжатой, как лимон, совсем не выспавшейся и чудовищно больной. Нет. То была её особая бессонница. Её личная. Неповторимая. Она не спала, но не чувствовала усталости. Не металась по кровати, то укрываясь с головой, то сбрасывая одеяло на пол, а выбегала прочь, в ночь белую или чёрную, зная, что не заснёт, но и не будет бодрствовать там, где знакомо и привычно, и на ощупь не заблудишься, поэтому нужно ставить всё с ног на голову, не сражаясь с этим состоянием, а наслаждаясь им – мгновением, длиною в ночь, которую она познает всей собой, но запомнит сумбурно. Запомнит эпизодами, кубиками с нарисованными на них картинками, но не сложит эти кубики в домики, только в разные, непонятно как сформированные кучки, которые очень скоро смешаются с другими кучками кубиков – из других мгновений тех ночей, по которым её водила или будет водить Бессонница. Эпизоды смешаются калейдоскопом удивительной яркости, изредка всплывая в памяти, то поодиночке, то всей кучкой, но ни на одном из кубиков не будет метки даты.
Ведь каждый кубик прекрасен в своей неповторимости, а раз так – в чём смысл отбивающих время цифр?
Зачем они в мире, имя которому – Бессонница?
В мире, где ночь белая и ночь обыкновенная смешивают свою тьму с ложью и правдой, обманывая – и показывая так, как есть на самом деле, без макияжа и цифровой редактуры. И тем ночь опасна – ты не всегда можешь доверять своим глазам. Зато обостряются чувства, и если ты не видишь угрозы, то ощущаешь её, инстинктивно определяя, где зло, а где добро. Если, конечно, внутри тебя каждое из них стоит на своём месте. Не перепутались. И не смешались.
– Есть сигареты?
Они стояли посреди мостовой, но это не было важно, потому что не было никого вокруг. Только питерский ветер, но ветер остановился тоже, потому что был с ними.
– Да, – ответила она.
– Толстые или тонкие?
Вопрос заставил задуматься, но поскольку вспомнить не получилось, она отнесла руку на расстояние полусогнутой, некоторое время смотрела на зажатую двумя пальцами сигарету и ответила:
– Толстая.
– Тогда давай.
Она протянула пачку.
– И зажигалку.
Щелчок.
Колёсико зажигалки совершило оборот, резануло по кремнию и подожгло газовый выдох. Пламя не только до красноты обожгло сигарету, но осветило лица тёплым светом, резко контрастирующим с неживыми лучами уличных фонарей, вывесок и рекламы. На мгновение осветило, не больше, потому что потом поднявшийся от ног ветер отобрал у зажигалки пламя и поволок воспоминание о нём куда-то по Садовой прочь, к Михайловскому шпилю, словно маленький, несуществующий огонёк мог подсветить его ярче. Не мог, конечно, но питерскому ветру нравится подхватывать всё, что захочется, чтобы поиграть: вывернуть зонтик, чтобы питерский дождь, рассмеявшись, каплями забрался за шиворот; разметать лёгкое платье, чтобы показать прохожим стройные ножки, или прилепить его к телу, подчеркнув прелестную фигуру. Питерский ветер волок воспоминание о язычке пламени, пока не надоело, а потом вернулся.
– Свои скурил?
– Я вообще не курю. – Он глубоко затянулся, дунул дымом в лицо удивившемуся ветру и вернул девушке пачку с зажигалкой.
– Зачем начинать?
– Чтобы познакомиться.
– Мог просто спросить, как меня зовут.
– Ты бы ответила?
– Нет.
– А так мы уже четыре часа разговариваем.
– Так долго? – удивилась она.
– Я говорил с тобой всё то время, что наблюдал, – признался он.
– Через витрину ресторана? – догадалась она.
– Ты проходила мимо, и я не смог не пойти за тобой… И говорил всё время, пока не набрался храбрости подойти.
– Я слышала, но думала, что слышу сны – они часто вылетают из форточек и шепчут разное.
– Поэтому я и решил познакомиться – не хочу быть сном.
– А кем ты хочешь быть?
– Хочу по-настоящему.
– По-настоящему я придумываю то, чего нет.
– И что ты делаешь с придуманным?
– Смотрю и не хочу никому отдавать.
– Но приходится?
– Если придумывать только для себя, то не у кого узнать, получилось ли придумать то, чего ещё не было.
– Разве это важно?
– Очень. Ведь каждый из нас должен быть не похож ни на кого во всём. И если придумывать то, чего не было, по-настоящему, то получится не остаться за столом, а выйти под лёгкий дождь, потому что не можешь не выйти, не можешь не набраться смелости и не попросить сигарету.
– Потому что этого не было.
– Но вдруг стало. Ты придумал, и ты сделал. Сделал то, чего не было, поднялся и сделал шаг, ведь иначе ничего не случится, не произойдёт. И ты увидишь не результат, а расплывчатую фигуру за стеклом, плачущим каплями дождя. Ты почувствуешь, что это я, но никогда об этом не узнаешь. Прикоснёшься к стеклу пальцами, но оно окажется сухим, и ты поймёшь, что капли волшебного дождя давно иссохли, и почувствуешь сожаление. Но сожаление быстро пройдёт, и ты забудешь, что дождь был волшебным. Мало придумать то, чего ещё не было, нужно сделать то, чего никогда не было, нужно выйти под дождь и оказаться рядом. Оказаться в месте, которое из тёплого мира кажется расплывчатым, чтобы узнать, что в действительности оно яркое и контрастное. Но чтобы узнать – нужно встать и пойти, а не смотреть на то, чего ещё не было, через дождливое стекло.
– Иногда мне кажется, что я уснул за столом и наша встреча соткана из той странной мелодии, которую вдруг заиграл диджей.
– Тогда просыпайся и возвращайся к друзьям.
– Ни за что не проснусь.
– Однажды придётся.
– Только если проснувшись, я увижу тебя.
– Рядом?
– Вместе.
– Ты странный, – обронила она с улыбкой.
– Я просто делаю то, что никогда раньше.
– Например?
– Я как заворожённый наблюдал за тем, как ты танцуешь по улицам уснувшего города.
– Потому что Город любит, когда с ним танцуют.
– А когда танцуют двое? Для него?
– Спроси, – предложила она улыбаясь.
– Мне кажется, Город не будет против.
Она поняла, чего он хочет, и предупредила:
– Я хорошо танцую. Я училась.
– Я учился к выпускному. И буду очень стараться.
– Раз к выпускному, то я знаю, под какую музыку мы станем танцевать.
Она положила руку в его ладонь. А он мягко обхватил её за талию. И они оба услышали вальс. Нежный и сильный. Манящий лететь над камнями мостовой, а затем – над старыми крышами.
И не видеть ничего, кроме её невероятных глаз. И не чувствовать ничего, кроме неё. Рядом. Вместе.
– Теперь ты скажешь, как тебя зовут?
– Скажу, когда поверю, что ты мне не снишься.
– Что я должен для этого сделать?
– Пройти сквозь дождливое стекло и танцевать со мной по улицам Города, которому нравится, когда двое танцуют для него.
Его рука лежала на её талии. А вальс кружил их по Городу, в котором не было никого, кроме них. И ещё немножко ветра, который и был вальс.
– Я это сделал.
– Ты уверен, что не спишь?
– Уверен.
– Почему?
– Потому что такую радость невозможно испытать во сне – только наяву.
– А говорят – наоборот.
– Они не понимают, что говорят, – уверенно ответил он. – Настоящую радость может принести только настоящее.
– А я настоящая?
– Сейчас – да.
– Сейчас! – Она рассмеялась, паря в его объятиях.
И чувствуя, что сердце замирает.
От настоящей радости.