В той осени не было ничего золотого.
Не вообще, а уже: начался ноябрь, а последние жёлтые листья разлетелись по миру ещё в середине октября – из-за холода и сильного ветра, который, по каким-то своим причинам, решил не заглядывать сюда на этой неделе. Не исчез совсем, но сделался болезненно слабым, то ли умирающим, то ли набирающимся сил перед долгой зимой. Ветер едва-едва бродил вокруг, даруя не холод, но свежесть, и потому день для ноября получился тёплым. Правда, почти без солнца, однако скрывали его не низкие чёрно-серые тучи, а облака, довольно плотные, но светлые, не позволившие дню помрачнеть.
Но всё равно стояла осень, в которой уже не было ничего золотого, поэтому девушка надела длинный, примерно до середины бёдер, полосатый свитер, короткое, примерно до середины бёдер, чёрное пальто и высокие чёрные ботинки со шнуровкой и на толстой рифлёной подошве. А длинные, стройные ноги защищали чулки телесного цвета. Но девушка не мёрзла. Потому что едва различимый ветерок дарил свежесть, а не холод, мягко обрамляя приятный осенний день.
Девушка не мёрзла, и никто не мёрз, потому что никого вокруг не было. Несмотря на очень хорошую для ноября погоду, никто развалинами старой усадьбы сегодня не заинтересовался, что девушку обрадовало. Потому что она так хотела. И надеялась. И улыбнулась, когда поняла, что одна. Оставила машину на дороге и медленным, кажущимся неловким, спотыкающимся шагом дошла до разрушенного дома. Шла оглядываясь, словно приехала полюбоваться развалинами, но смотрела без интереса, с грустью. И не фотографировала, хотя обычные туристы этим не пренебрегали. У девушки не было аппарата. И на телефон не стала. То ли не захотела, то ли не сочла нужным.
Только смотрела.
Обошла дом, задержалась в портике с сохранившимися колоннами, постояла, касаясь рукой камня, затем медленно, прежней, болезненно-неловкой походкой прошла к пруду, продолжая оглядываться, но уже с некоторым волнением, словно опасаясь, что кто-нибудь появится из-за развалин или деревьев. Или материализуется из прозрачного осеннего воздуха, чтобы пойти рядом. Или молча постоять, провожая гостью взглядом. И волнение то казалось странным и ненужным, поскольку бродила путешественница одна и людям взяться было неоткуда.
Или девушка боялась призраков?
У пруда она уселась возле дерева, подобрав под себя ноги, прислонилась к влажному стволу и замерла, закрыв глаза. Могло показаться, что задремала, но так только казалось: иногда девушка принималась шептать что-то неразборчивое, почти неслышное, умолкала, вздыхала тяжело, затем вновь начинала шептать, а минут через десять тихонько заплакала. Не открывая глаз. Не вытирая стекающие по щекам слёзы. И плача, ещё сильнее прижалась к дереву, словно ища защиты в его крепости и грустном молчании. И плакала долго.
Потом поднялась, расстегнула и сняла пальто, оглядела его, отряхнула, но надевать не стала, повесила на обломок ветки, спустилась к воде и умылась. Посидела, глядя на гладь пруда, чувствуя, как холодеют руки, и думая о чём-то, но уже без слёз. Затем вернулась к дереву, натянула пальто, засунула руки глубоко в карманы и направилась прочь от пруда. Но не к дому и не к дороге. Пошла по территории заброшенного поместья. Вновь оглядываясь, но реже. И вновь совершенно напрасно, поскольку никто так и не появился.
Других гостей у старого особняка сегодня не было.
А девушка оглядывалась.
Но реже.
Побродив по тропинкам минут пятнадцать, стала растерянной, как человек, который не сомневался, что с лёгкостью отыщет что-то, но не нашёл и теперь не знает, что делать. Постояв и подумав, девушка продолжила поиски, но в конце концов смирилась, вздохнула, присела на корточки у небольшой, заросшей травой кирпичной кладки, достала из кармана пальто свечку, закрепила её в щели, зажгла и замерла, глядя на язычок огня. Ей было очень-очень грустно, однако больше девушка не плакала – слёзы остались у пруда. Просто смотрела на хрупкое пламя, а когда ком перестал душить, очень тихо сказала:
– Простите.