Честно говоря, дела у него даже хуже, чем я думала.
– Нота до третьей октавы, – говорю я. – Вот так, – и пропеваю короткую четвертную ноту, без вибрато и прочих выкрутасов.
Ной примостился на краю моей кровати, больная рука – на перевязи. Спина идеально прямая, так что за постановку позы он мог бы получить дополнительные баллы. Но что касается исполнения…
– А-а-а-а-а…
– Ощущение, что у тебя берут пробу на стрептококк из горла.
Ной расцветает:
– Это хорошо.
– Нет.
– А-а-а-а-а…
– Попробуй с закрытым ртом.
– М-м-м-м-м. – Он вскидывает на меня глаза. – Так лучше?
– Лучше.
Не лучше, конечно. Он просто поет какие-то случайные ноты. Не будь мы в одном хоре, я решила бы, что он издевается.
– Эта комната так не похожа на твою спальню в доме мамы. – Ной опирается на локоть и разглядывает балдахин. – Эта комната принадлежит маленькой девочке.
– Так, слушай. Никто не просил тебя…
– Не думаю, что тут что-то менялось со средней школы. Ты, наверное, даже бумажки на столе не перекладывала, да?
– Что с того?
Он прав: моя комната в папином доме – своего рода музей имени меня. Здесь обитают мои любимые плюшевые мишки-близнецы, Амбер и Эмбер. Стены выкрашены в розовый и до сих пор пестрят переводными наклейками с изображением Рапунцель, над кроватью – балдахин, потому что таким уж я была ребенком. На комоде стоит керамический чайный сервиз, книжный шкаф огромен. Еще тут есть гигантская корзина с одеждой для кукол, в которой, пожалуй, чуточку слишком много тог, сшитых Брэнди и Рейной в период их краткого увлечения серией кукол «Америкэн Герл – модный дизайнер». Все это Ной уже видел. Будь на его месте Мэтт, я умерла бы тут же.