Поля и её двое детей стали теперь жить в Порохонской улице. Анна была старше, значит, на неё были возложены обязанности смотреть младшего братца. Утром, когда мать уходила на поле, Анна брала Бориса и шла к подругам. Собирались все обычно у одной девчонки во дворе. Её родители вскоре тоже отправлялись на поле. И только они уходили, начиналось любимое развлечение: в большой клуне (помещение, где молотили снопы и хранили запасы необмолоченного зерна) устраивали качели. Доставали длинную толстую верёвку, которой обычно увязывают сено на возу или на санях при перевозке. Перекидывали её через балку в просторной клуне. Затем на концы спущенной сверху верёвки прилаживали большие ночёвки (корыто, выдолбленное из ствола дерева). В него садилось сразу несколько человек, и так начинали раскачивать качели – «гойдацца», что, казалось, они сейчас улетят под самую стреху (крышу), благо места для разгона хватало. Однажды с малыми детьми на качели посадили и маленького Бориса. Но он испугался и стал плакать. Пришлось остановить качели и снять его.
Ближе к вечеру, когда уже скоро должны были возвратиться родители с поля, качели срочно разбирали и всё возвращали на своё место. Та девчонка торопила подруг: мол, давайте быстрее, надо всё вернуть на место. Иначе, если родители узнают о подобных развлечениях в их отсутствие, ей сильно влетит.
Анне не только надо было нянчить брата, но ещё и к приходу матери с поля приготовить вечерю (ужин). Например, начистить и сварить картошки. Но самой топить печь не разрешалось, да и вряд ли она справилась бы с подобной задачей в столь малолетнем возрасте. Нужно было брать горшок с тем, что приготовлено для варки, и смотреть, у кого в их улице уже из трубы идёт дым, значит, топится печь. И идти к тем людям, просить, чтобы разрешили в их печи сварить вечерю. Это всегда было довольно хлопотно и неудобно – кому-то постоянно надоедать своей просьбой. Не все и соглашались на подобное. Кто-то говорил, что своей стряпни хватает, негде поставить в печи лишний горшок. А кто-то и просто без всяких объяснений отказывал. Поэтому иногда приходилось чуть ли не всю улицу обойти в поисках, кто согласится и твой горшок в печь поставить. Если же не сваришь к приходу матери вечерю, то сильно влетит за это. Каково было всё это выполнить не совсем здоровому ребёнку. Она с самого рождения уже начала болеть. Во-первых, болели ноги, плохо ходила – опухшие, воспалённые суставы – артрит. Позже этот артрит дал осложнение на сердце. Также болели глаза. Когда жили в Порохонской улице, одно время вдруг начали сильно болеть глаза. Завязывали их платком. Рассказывала потом: лето, светит яркое солнце, она вышла из дома во двор. Слышит, как на крыше соседского сарая клекочет бусько (аист). Маленький Борис показывает ей: «Вон там бусько». Она пытается открыть глаза и не может посмотреть, такое ощущение, словно в глаза высыпали горсть песка – так режет, болит. Клёкот аиста слышен где-то совсем близко, но самого его увидеть не может.
Поля по поводу болезни дочери Анны, конечно же, обращалась к доктору. Степанович тогда сказал Поле так: «Это у неё костяная чахотка». Так, видно, тогда называли артрит. А может, чтобы деревенской женщине была более понятна серьёзность подобной болезни, сам перевёл её название на более понятный язык. Мол, обычная чахотка – туберкулёз – разрушает лёгкие, а эта точно так же разрушает кости суставов. Этот диагноз впечатление на мать, конечно же, произвёл удручающее. Наверное, ей показалось: если такая болезнь, то неминуем летальный исход. И она начала уговаривать доктора:
– Ой, дохторко, може, не, може, не гэта болезня.
Словно, скажи он иначе, и болезнь изменится на другую от его слов.
– Я сказал, что у неё костяная чахотка, и никакая не другая болезнь, – был непреклонен Степанович.
– Ой, не, – не сдавалась молодая мать, – може, у ее другая болезня.
– Ну, ек ты лепшая дохтарка, чым я, то нехай буде другая, – в сердцах согласился врач.
Был у Анны в детстве вдобавок ко всем хворям одно время ещё и колтун в волосах. Это такие густо сплетённые сами собой волосы, покрывающие голову как шапка. И это вовсе не от того, что их не расчёсывали, они так сильно спутались, вовсе нет. Это проявление какой-то болезни. Волосы в таком случае почему-то сами сплетаются между собой так, что их невозможно расчесать. Ко всему прочему, тогда было много вшей. И голову, когда на ней находилась такая густо переплетённая волосяная шапка, невозможно было даже почесать. Приходилось в таком случае мучиться ещё и от паразитов. Казалось бы, чего проще обрезать этот колтун, постричь волосы – и дело с концом. Но, оказывается, делать это самостоятельно было нельзя. В противном случае у того человека, у которого состригли колтун, может осложниться основная болезнь до такой степени, что на всю жизнь останется калекой. Говорили: «Не трогай колтун, иначе может искалечить». В таком случае надо было приглашать какого-то деда- знахаря, и только он знал, как этот колтун правильно состригать.
Бывало, что временами Анне становилось и лучше. Тогда она без дела не сидела. Например, кроме родного брата Бориса, ей вскоре поручили нянчить и двоюродного Мишку, сына Елены – младшей Полиной сестры. Этот ребёнок был также очень болезненным, надо было с ним сидеть в хате. Елена и Степан тоже шли в поле работать. И случилось так, что их ребёнок вскоре умер. В этом стали обвинять Анну: мол, не досмотрела. Якобы она оставила его одного в хате, а сама ушла к подругам. Он находился какое-то время там, а потом выполз в сени (коридор) и сидел под дверью. Когда Елена возвратилась с поля, стала отпирать дверь. Замок же был в виде деревянного или металлического засова изнутри. И он открывался специальной дубовой палкой через прорезанное круглое отверстие. Та палка служила своеобразным ключом. Когда Лена стала отпирать дверь, то нечаянно ударила этой дубиной сидевшего под дверями ребёнка. Говорили, это и усугубило состояние его болезни, потому он умер.
В начале Порохонской улицы, ближе к центру местечка, на взгорке стояла Свято-Николаевская церковь. Престольный праздник отмечался там на святителя Николая Мирликийского два раза в году. Зимний Микола – 19 декабря, весенний – 22 мая. В этот день обязательно проводились крупные ярмарки. В центре Кожан-Городка становилось многолюдно: съезжались со всей округи и более отдалённых мест купцы, как говорится, с красным товаром. Выходил из церкви после службы нарядно одетый люд. Шла бойкая торговля, устраивались всевозможные развлечения, гулянья.
Во время ярмарки на зимнего Миколу выходил со своего двора парень в голубой рубахе по прозвищу Басева. Мороз трещал, а он в одной только рубашке. И не потому, что такой закалённый парень, а просто был из бедной семьи и не имел что надеть из праздничной верхней одежды. Не было у него ни пиджака, ни кожуха, соответствующего случаю. Повседневный, может, и был какой, но куда в нём на праздник. Девушки, завидев его, весело кричали: «Иван, купи нам кирмашовэ!» То есть что-нибудь из сладостей, которые в изобилии продавались здесь теперь. Тот только смущённо потупит взгляд, пройдётся туда-сюда по базарной площади и, ссутулившись от холода, пробирающего до костей, быстрее зашагает домой.
Прихожане тамошней церкви в складчину устраивали братский обед и угощали паломников, прибывших к ним на праздничную службу. Обед носил название «братского». Православные братства создавались в Беларуси, особенно в её западной части, ещё в средневековье, чтобы хоть как-то противостоять экспансии католиков и униатов. В описываемый нами период они выполняли больше культурную, образовательную функции, да ещё благотворительную, например, организацию таких вот праздничных угощений. Братчиком в то время было быть почётно: во время богослужения, в особо торжественные моменты, когда пели «Херувимскую», «Верую», «Отче наш», братчикам раздавали большие зажжённые свечи, которые они в это время должны были держать в руках. Баба Полька даже и в советское время, когда уже жили в Лунинце, собираясь на праздник в Кожан-Городок, говорила: «О, я ж в церкви там свечку держу. Я ж в братчиках там. Мы сдавали по рублю на эти свечки…»