Можете обозвать все это настойчиво всплывающими воспоминаниями или, для красного словца, посттравматической стрессовой реакцией.
Что-то, когда я сидела вечером совершенно подавленная в своем почти разрушенном доме, заставило меня вернуться почти на год назад – на меня накатили произошедшие тогда события, которые против воли всплыли в моей памяти.
Это было 8-го марта.
И происходило все в той самой богом проклятой квартире на первом этаже.
Все началось с того, что я почувствовала, как, вырвав меня из крепкого сна, мой рот зажала рука в перчатке.
– Пожалуйста, не кричите, – сказал шепотом кто-то, и шепот этот был одновременно легок, как дуновение ветерка, и в то же время просто кошмарен. – Я не собираюсь делать вам больно.
В тусклом свете стоявшего неподалеку уличного фонаря, еле проникавшего сквозь жалюзи, я увидела нависшего надо мной человека в лыжной маске. Не прикрытые ей края глаз свидетельствовали, что он – белый. Все остальное – руки, ладони, ноги, шея – было укрыто одеждой.
Моей первой мыслью было укусить его за руку, пусть даже он заткнет своей перчаткой мой рот. Я могла бы пнуть его как следует, а потом попыталась бы выцарапать ему глаза…
И тут свободной рукой он поднес к моему лицу мачете. Это был огромный, угрожающе массивный кусок металла длиной не менее восемнадцати дюймов. Лезвие выглядело темным, почти черным. Серебрился только его остро отточенный край, сверкнувший перед моими глазами.
– Я воспользуюсь им, только если вы меня вынудите, – прошептал он. – Понимаете?
Я кивнула.
– Так что, мне нужно сделать вам больно?
Я покачала головой.
– Сейчас я уберу руку с вашего рта. Не могли бы вы помолчать, пожалуйста? – Он убрал руку. – Вы же будете хорошей? Можете ответить?
– Да, – кротко сказала я.
– Спасибо. А теперь не снимете ли блузку?
Я подчинилась, но при этом прибегла к технике выживания, которой научилась в детстве. Я изо всех сил попыталась накрепко запереть самую сокровенную часть себя в своем сердце – там, где до нее не дотянется никакое из зол этого мира. Это был трюк, о котором я иногда рассказывала таким же приемышам, как и я сама. И он снова помог мне при нападении этого странного и отвратительного шептуна.
Впоследствии я долго раздумывала: что случилось бы, если бы я сопротивлялась, пытаясь отбиться? Стоило ли мне кричать в надежде, что это напугает его? Нужно ли было опорожнить на него мочевой пузырь или вызвать в нем раздражение еще каким-нибудь способом? Может быть, стоило пытаться бежать? Но, похоже, я тогда рассудила правильно, несмотря на все эти мысли.
Он взял мои простыни и сброшенную мной одежду; после этого он исчез в том же окне, через которое и пробрался в дом.
Когда я окончательно уверилась, что его больше нет в доме, я надела толстовку и джинсы, затем позвонила Бену и спросила, не сможет ли он заглянуть. Тогда я считала его просто знакомым, мы сравнительно недавно начали встречаться. Была некоторая ирония в том, как настойчиво он пытался убедить меня переехать к нему, а я отказывалась, пытаясь сохранить собственную независимость.
Он пробыл у меня всю ночь, плакал вместе со мной, постоянно говорил, как любит меня, напоминал, что в произошедшем совершенно нет моей вины, что я не могла (или не должна была) поступить иначе.
К утру он убедил меня, что нужно позвонить в полицию. Его «профессорская» часть проанализировала все имеющиеся данные и сделала вывод, что сведений об изнасилованиях в полицию поступало гораздо меньше, чем их совершалось на самом деле; вдобавок он сказал, что преступление никогда не получит того внимания, которого оно заслуживает, до тех пор, пока не станут понятны мотивы преступника.
А как обычный парень он был чертовски зол. Он прямо горел желанием угробить ублюдка, который напал на меня.
Так начались следственные эксперименты, целью которых было восстановить детали нападения: сначала этим занимался шериф и его подручные, затем в дело вступила прокурорша, от вопросов которой в моей памяти надолго сохранился неприятный осадок.
В какой-то момент во время беседы она упомянула о черном мачете, которое насильник подносил к моему лицу.
– Я ведь не говорила вам о том, что мачете был черным, – сказала я. – Откуда вы об этом узнали?
– О, а я думала, что это вы сказали: он был черным, – ответила она.
Зачем же ей было так лгать!
– Я не единственная жертва, так? – спросила я.
Она не ответила. Ей это было ни к чему. Было совершенно очевидно: судя по тому, как этот негодяй поступил со мной, для него подобное было не впервой.
Хотя результаты анализа ДНК напавшего на меня преступника и поступили в офис шерифа, они, разумеется, не совпали ни с одним из имеющихся в базе данных. Поэтому после получения этих так называемых результатов, равно как и моего (похоже, совершенно бесполезного) описания, власти умолкли, а дело было спрятано под сукно, как я и подозревала.
И что потом? Ничего. Пришлось продолжать жить.
Не хочу, чтобы это прозвучало, словно я пыталась делать вид, что ничего не произошло. Все было отнюдь не так. Я просто не могла выкинуть из головы этот ужасный шепот. Он звучал в моем сознании постоянно, целыми днями и, что гораздо хуже – ночами. И это заставляло меня чувствовать, что тот насильник прятался чуть ли не за ближайшим углом, ожидая лишь подходящего момента, чтобы вновь наброситься на меня.
Рассуждая логически, мне пришлось понять, что все эти мысли – только игра моего воспаленного воображения. Однако не стоит недооценивать его силу. Воображение дало нам все: от изменивших мир религий до атомной бомбы. И оно было более чем способно намертво приковать ментальных демонов к девушке весом в жалких сто двадцать фунтов.
Несколько недель я боялась оставаться в своей квартире, равно как и выйти за порог. Любой шаг, казалось, делал меня еще более уязвимой. Хуже постоянно преследующего меня шепота было осознание, что тем ужасным человеком мог оказаться любой повстречавшийся в толпе – тот парень ведь ничем не выделялся из массы. И я постоянно думала: а что же теперь приходит ему в голову? Может, сейчас он представляет меня голой, полностью подчинившейся его желаниям?
Даже друзья вызывали у меня неадекватную реакцию. Когда я после произошедшего впервые увидела Маркуса – причем он вел себя как истинный рыцарь, чего не случалось за все годы нашего знакомства – я пришла в настоящее исступление под давлением паники.
Бен предложил мне обратиться к психологу, но я уже знала, что это не поможет. Терапию мне прописывали и раньше, когда я была еще ребенком. Я не желала рассказывать о своих переживаниях по чьему-то принуждению. В моей полной дерьма жизни просто случилось еще одно говенное событие.
По крайней мере так происходило, пока я не узнала о своей беременности. К такому удару, нанесенному, извините за выражение, прямо в матку, я просто не была готова. В моей жизни, где не так уж много было вещей, подвластных контролю, я даже не могла принять решения, стоит ли давать жизнь новому человечку.
Я всерьез задумывалась об аборте, хотя бы потому, что родить у меня не было особых шансов – собственно говоря, вообще никаких шансов не было – поэтому я подумывала об усыновлении. И дополнительным стимулом к этому служил приобретенный мной опыт в системе социальных служб, не говоря уже о Тедди.
Но кое-что заставило меня отказаться от прерывания беременности. Во-первых, я не была уверена, чей именно это был ребенок. За несколько дней до изнасилования во время любовного акта у Бена порвался презерватив. На всякий случай, конечно, мы держали под рукой спермицид. Но кто ж его знает.
Во-вторых – а может, это и была главная причина? – я чувствовала непреодолимую любовь к растущему во мне живому существу. Когда я впервые отправилась к акушеру-гинекологу, срок беременности уже составлял семь-восемь недель. Мне сделали УЗИ, а потом врач спросила меня, хочу ли я услышать сердце ребенка.
Вопрос застал меня врасплох. Я ведь даже не знала, что у зародыша на такой стадии развития уже может биться сердце. Потом кивнула; акушерка потянула какую-то ручку на своей машине и включила звук.
Тогда у меня и исчезли все сомнения относительно того, была ли я беременна или нет. Этот чудесный звук – ка-чанк, ка-чанк, ка-чанк – казалось, заполонил собой всю процедурную. Честно признаюсь: я никогда не слышала ничего более чудесного, столь прекрасного.
Уже не имело значения, привел ли к беременности акт любви или акт насилия. Ребенок был мой, а не насильника.
Тот факт, что он в свое время овладел мной, не означал, что плод будет тоже принадлежать ему.
Вскоре после этого Бен предложил мне выйти за него замуж. Мы все еще не знали, кем был отец. Но он сказал, что так сильно любит и меня и ребенка, что это не имеет значения.
Когда появился ребенок, беленький и светловолосый (то есть совершенно очевидно не его), Бен не стал поступать так, как свойственно обманутым молодым отцам.
Такова уж была природа Бена. Надежный и спокойный, на такого человека всегда можно положиться. И готовый принять что угодно.
Бен начал ухаживать за мной, когда я работала в «Старбаксе»: это были времена, когда у меня только-только появились деньги, так что я уже не ночевала в машине. Он был симпатичным парнем, немного моложе меня, безупречно темнокожий и жилистый, с мощным V-образным торсом. Всякий раз, когда он заходил в кофейню, у него находился способ рассмешить меня, будь то издевательский комментарий над поступком кого-то из покупателей или уничижительная шутка в свой собственный адрес. Он определенно был яркой натурой.
Но больше всего меня влекло к нему то, что он был способен к эмпатии. В каждом из отпущенных им комментариев я видела, насколько хорошо он воспринимал мир с позиции постороннего человека.
Для парня – любого парня – такая черта характера была большой редкостью.
Позже он признался, что часто проезжал мимо «Старбакса», но зашел внутрь только тогда, когда увидел мою машину. Ему потребовалось три месяца, чтобы набраться смелости и пригласить меня на свидание. К тому времени мне уже было легко на это согласиться.
Маркус, который с близкой дистанции наблюдал за этим неторопливым ухаживанием, как-то раз мягко спросил меня, понимаю ли я, во что ввязываюсь, встречаясь с черным парнем. Не потому, что у него имелись по этому поводу принципиальные возражения. Он просто понимал, что, хотя Стонтон и был прогрессивным городом, он, так или иначе, находился на юге, почти в центре штата, примирившегося с отменой сегрегации только в 1967 году, лишь после распоряжения Верховного суда США.
По правде говоря, над Беном подтрунивали гораздо чаще, чем надо мной. Его друзья дома дразнили его, говоря, что он – просто еще один черный парень, желающий закадрить белую девушку. А кое-кто из старших членов его семьи даже спрашивал, почему это он не может ограничиваться в вопросах любви своим племенем.
Конечно, никакой проблемы с этим на самом деле не было. Я привыкла к тем косым взглядам, которые изредка бросали на нас пожилые белые, особенно когда на свиданиях мы, прижавшись друг к другу, ходили рука об руку. Я познакомилась с его родителями, которые с самого начала отнеслись ко мне просто прекрасно, и их, по всей видимости, вовсе не беспокоил цвет моей кожи. И нам, разумеется, не было никакой нужды представлять его моей семье.
Чем дальше, тем больше мне льстило, насколько предан был мне Бен, но после стольких лет унижений я всерьез сомневалась в себе. Я перестала думать о себе как о человеке, обладающем приличным интеллектом – в смысле, действительно ли меня можно было назвать умной? Я же работала в «Старбаксе», верно? И не вспоминала ни о чем подобном, пока не явился Бен и не всколыхнул во мне эти мысли. Потому что, будьте уверены, он со всех сторон был просто великолепен: чего стоило хотя бы то, что он с честью преодолел и расовые проблемы, и тяготы бедности и взросления в семье, ни один из членов которой даже мечтать не смел о колледже. Он же получил полную академическую стипендию в колледже Мидлбери, а затем был принят в «Фи Бета Каппа[6]».
Если в меня смог влюбиться кто-то настолько умный, значит, и я не была такой уж тупой, правда ведь?
Научный руководитель Бена в «Джеймс Мэдисон», Ричард Кремер, был одним из ведущих американских ученых, занимавшихся исследованием эпохи реконструкции[7]. Бен был его любимым – и подававшим самые большие надежды – учеником. Под руководством Кремера Бенджамин Дж. Баррик уже опубликовал несколько статей в журналах. Кремер даже подумывал о том, что Бен сможет опубликовать свою диссертацию в виде книги, что вознесет его на Олипм блестящих молодых историков.
Время от времени мы предавались мечтам о том, как он защитит докторскую диссертацию и займет вакансию, которая, как мы надеялись, откроется в Университете Джеймса Мэдисона как раз в нужное время. Это будет бессрочный контракт, тем более что Кремер говорил, что сделает все возможное для того, чтобы Бен его получил. И нам больше никогда не придется беспокоиться о деньгах.
Кроме того, Бен прекрасно подготовлен к самостоятельной жизни. Долго взрослеть ему не пришлось: его родители работали за почасовую оплату на самых непрестижных местах, а до этого многие поколения его предков и вовсе собирали хлопок на плантациях, но его семья, невзирая на все трудности, продолжала оставаться сплоченной и целеустремленной, настоящим приером для общества.
Главной (и довольно быстро обнаружившейся) проблемой в наших отношениях было то, что у меня было неспокойное настоящее и испорченное прошлое. А у него – нет. И он замечательно помог мне справиться с этим.
Единственным недостатком в данном случае было то, что он, как правило, был не лучшим собеседником, когда разговор заходил о его собственных проблемах. Было похоже, что чем серьезнее эти проблемы, тем меньше он был склонен их обсуждать.
Но и эту неизведанную территорию мы теперь освоили: мои трудности стали и его трудностями. После того, как Бен вернулся домой, мы всю ночь обсуждали произошедшее. Он согласился со мной, что все найденное в нашем доме бригадой шерифа наверняка принадлежало моему брату. Я и звонила, и писала Тедди, но не получила никакого ответа. Бен, побывав у себя, тоже спросил о нем, но его соседи сказали, что и близко не видели Тедди.
Мы планировали убедить Тедди признаться, что найденные наркотики принадлежали ему. Если это означало, что у него проблемы с законом, пусть так и будет. Только одним я не могла пожертвовать во имя спасения Тедди: Алексом.
Более того, нам придется обратиться в социальную службу и дать им понять, что мы не наркоманы и не издеваемся над детьми.
Чтобы выяснить все необходимое для этого, Бен стал рыться в интернете. Вскоре он нашел справочник для родителей, у которых есть дети на иждивении, и мы стали внимательно изучать его. В течение двадцати четырех часов после изъятия ребенка социальные службы должны были подать ходатайство в Суд по делам несовершеннолетних и по семейным делам для вынесения постановления о принудительном отчуждении.
Насколько я могла судить, вряд ли мы могли что-нибудь противопоставить этому постановлению. Адвокат службы социального обеспечения наверняка все уши прожужжал судье рассказами о том, какие мы ужасные родители.
Если судья разделит его точку зрения, нам, в свою очередь, тоже назначат адвоката. В течение пяти рабочих дней будет проведено предварительное слушание касательно лишения родительских прав, в ходе которого судья наверняка станет распространяться о злоупотреблениях и ненадлежащем уходе за ребенком. Тридцать дней спустя состоится судебное слушание, на котором этот первоначальный вывод наверняка будет подтвержден. Затем состоится слушание по делу, на котором судья утвердит воспитательную программу в приемных семьях.
И так далее, и так далее.
Изучаемый нами документ оканчивался забранной в рамку и выделенной жирным шрифтом сентенцией.
«Если не подчиниться требованиям Суда, можно навсегда утратить родительские права, – говорилось там. – «Немедленно начните работать над этим».
Я понимала, что сейчас главное для нас – не давать соцслужбам ни малейшей зацепки, и первое, что нужно было предпринять, – это убедить их не выносить решения о принудительном отчуждении.
Именно это и подвигло нас на капитальную уборку: три часа подряд мы лихорадочно прибирались, расставляя по местам все, что было разбросано, лишь бы придать всему благопристойный вид на тот случай, если кто-то захочет посетить наш дом.
Все это время я практически слышала, как в дверь стучится «система». Людоеды собирались атаковать. И они изрядно проголодались.